Приговор ополчения еще раз высветил его основную проблему: соединение двух противоположных по своему статусу и действиям сил под Москвою — дворян и казаков. Земский собор нашел-таки решение проблемы, которое впоследствии будет использовано правительством царя Михаила Романова. В Приговоре последовали старому и действенному принципу (даже не зная его древнеримских истоков), за теми атаманами и казаками, которые «служат старо» признавалось право верстания поместными и денежными окладами, то есть переход их на службу «с городы». Учитывая, что не все атаманы и казаки, получив право влиться в состав уездного дворянства, захотят воспользоваться им, в Приговоре предлагали выдавать им «хлебный корм с Дворца» и денежное жалованье из Приказа Большого прихода и четвертей «во всех полкех равно». Таким способом пытались решить главную проблему казачьих приставств. Включив в Приговор статью об их отмене, воевода Прокофий Ляпунов, и без этого выказывавший «жесточь» к казакам, подписал себе смертный приговор. Вот его строки: «а с приставства из городов и из дворцовых сел и из черных волостей атаманов и казаков свесть и насильства ни которого по городом и в волостях и на дороге грабежев и убивства чинити не велети» (ст. 17). Ослушника, полагалось «наказанье и смертная казнь», для чего воссоздавались Разбойный и Земский приказы опять-таки по всем хорошо известным образцам бывших царствований: «по тому ж, как преж сего на Москве было» (ст. 18).
Ополчение снова возвращалось к проблеме, ставшей особенно важной для русских людей со времени крестоцеловальной записи царе Василия Шуйского, обещавшего никого не казнить без вины. «Бояр»«которых «изобрели всею землею по сему всее земли приговору» обязывали «строить землю и всяким земским и ратным делом промышлять, следуя важному принципу, который сегодня назвали бы презумпцией невиновности. Право приговаривать к смертной казни принадлежала не боярскому правительству, а «всей земле»: «а смертною казнью беэ земского и всей земли приговору бояром не по вине не казнити и по городом не ссылати, и семьями и заговором никому никого не побивати, и недружбы никоторыя никому не мстити». Виновных в убийстве самих ожидала казнь: «А кто кого убьет без земского приговору, и того самого казнити смертью» (ст. 19).
В последних статьях Приговора определялся порядок исполнений «земских и ратных дел», устанавливалась иерархия «бояр» и полковых воевод, принимались меры для сбора денежных доходов и казны только в финансовых приказах, а не самими воеводами. Ополчение учреждало земскую печать, которую нужно было прикладывать к грамотам «о всяких делах»[603]. Для легитимности грамот «о больших, о земских делах» требовались еще боярские рукоприкладства («у грамот быт руке боярской»). Приговором была проведена своеобразная «централизация» управления. Для ведения ратных дел создавался один «большой Розряд», где и должна была вестись вся документация о службе» «послугах» ратных людей, об их ранении и гибели на земской служба В противном случае, в полковых разрядных шатрах создавалась возможность для злоупотреблений, о чем не преминули напомнить в Приговоре: «а послуги всяким ратным людем писати про себя вправду, как душа Богу и всей земле дана, а не лгати». С этой же целью наведения порядка запретили ведать поместные дела непосредственно «в полкех» сосредоточив их «в одном Поместном приказе». Запрет о выдаче таких отдельных поместных и вотчинных грамот принимался для того, «чтоб в поместных делах смуты не было» (ст. 20–22).
И, наконец, — стоящая в конце документа, но особенно важная для истории Первого ополчения статья 23 Приговора 30 июня 1611 года. В советской историографии эта статья воспринималась как важное звено в истории закрепощения крестьян, потому что в ней определенно говорилось «по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам». Однако при этом упускалось из виду, что речь в статье шла только о тех крестьянах и холопах, которые были вывезены по указам Бориса Годунова 1601 и 1602 годов, а также о беглых. Те, кто «выбежав живут по городом, по посадом», действительно подлежали возврату, а о тех, кто продолжал служить в ополчении и поступил там в казаки, не говорилось ни слова. И такое умолчание красноречивее всех более поздних обвинений в крепостничестве говорит о том, что так просто крестьянский вопрос в Первом ополчении не решался[604].
Приговор, подписанный всеми «чинами», присутствовавшими в ополчении, устанавливал порядок смены бояр, «выбранных ныне всею землею для всяких земских и ратных дел в правительство». «Бояре» князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, Прокофий Ляпунов и Иван Заруцкий (за этого боярина подписался Ляпунов) должны были «о земских делех радети» и «росправы чинити… вправду». Полковые воеводы подчинялись боярам, но как те, так и другие руководители ополчения назначались и сменялись «всею землею» (ст. 24). Все это показывает, что в Первом ополчении уже выработался общий принцип приоритета «земского дела» перед всем остальным, не исключая личные амбиции «правительства». Более того, Приговор создавал предпосылки для оформления нового порядка управления Московским государством, где наряду с традиционными приказами — Разрядом, Поместным, Дворцом, Большого Прихода, Разбойным и т. д., существовал постоянный собор «всея земли». Земский собор составляли разные «чины», перечень которых отражают рукоприкладства на Приговоре 30 июня 1611 года (к сожалению, сохранившиеся только в пересказе). Именно земскому собору и принадлежала тогда верховная власть в полках под Москвою летом 1611 года.
Короткое согласие, достигнутое в Первом ополчении принятием Приговора, все-таки безнадежно опоздало. В несчастливом июне 1611 года король Сигизмунд III взял «приступом» Смоленск. Героическая оборона окончилась поражением, оставив в анналах Смуты подвиг смольнян, заживо взорвавших себя в соборном храме: «Последние ж люди запрошася у Пречистые Богородицы в Соборной церкви. Един же Смольянин кинуся в погреб. Погребу же бывшу под тем соборным храмом с пороховою казною, и то зелье зажгоша, и храм соборной Пречистой Богородицы розорвася и людей всех побиша, кои в церкви быша». Так завершилась эта осада, вызывая в памяти описания Батыевц нашествия, когда так же, в церквях, последними погибали прятавшиеся там семьи князей и бояр независимых русских княжеств. То, что было горем для защитников Смоленска, для короля Сигизмунда III стало главным военном триумфом всего его правления. Он возвращался из московского похода «со щитом», добившись того, что Смоленск на несколько десятилетий снова вошел в состав Речи Посполитой. В его обозе находились знаменитые пленные — бывший московский царь Василий Шуйский и его братья князья Дмитрий и Иваг Иванович Шуйские. Был пленен руководитель смоленской обороны боярин Михаил Борисович Шеин, которого «взяша на башне з женою и з детьми»[605]. Потеряло всякий смысл и посольство митрополита Филарета Романова и боярина князя Василия Васильевича Голицына, превратившихся уже в настоящих пленников, а не просто в задержанных на время переговоров представителей Боярской думы из Москвы. В результате, король Сигизмунд III уехал из-под Смоленска в Варшаву готовить свое прославление на предстоящем сейме, с чем не в последнюю очередь оказался связанным даже перевод столицы из Кракова.
Смоленская победа короля Сигизмунда III не могла не повлиять на польско-литовские войска, участвовавшие в русских событиях. Гетман Ян Сапега уговорился о совместных действиях с Госевским, обещавшим «после многих споров» выдать заслуженные деньги «вещами». Сапежинцы дали недвусмысленный ответ послам Ляпунова: держаться присяги королевичу Владиславу. Предложения, переданные из стана гетмана Сапеги через Федора Плещеева, звучали издевательски. Как писал в своем дневнике Иосиф Будило, русским предлагалось, чтобы они «разъехались по домам, дали продовольствие войску и сейчас же обдумали, как бы уплатить ему деньги за четверть». Сапежинское войско встало лагерем у Донского монастыря и вступило в бои с отрядами ополчения. «Новый летописец» писал о боях с гетманом «противу Лужников». Большое сражение случилось также в Тонной слободе во время наступления сапежинцев на острожек у Тверских ворот: «быша с ними бою чрез весь день, и на обе стороны людей много побита». Повоевав под Москвою, гетман Ян Сапега ушел в хорошо известные ему «Переславские места» 4 (14) июля 1611 года. По дороге сапежинскими отрядами была взята Александрова Слобода и осажден Переславль-Залесский. Посланные упредить поход гетмана Сапеги ратные люди Ополчения во главе с князем Петром Владимировичем Бахтеяровым-Ростовским и Андреем Просовецким ни в чем не преуспели и едва сами убереглись от разгрома. В Александровой слободе, покинутой Просовецким, последние защитники города были осаждены в башне и заложили вход в нее, но вынуждены были сдаться спустя несколько дней[606]. Создавалось впечатление своеобразного «реванша» гетмана Сапеги, за чувствительное поражение, нанесенное из Слободы князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Но за полтора года значение Александровой слободы в русской истории сильно изменилось. Как бы ни была неприятна угроза, исходившая от войска Сапеги, главным образом, все должно было решиться под Москвою, где ополченцы смогли достигнуть значительных успехов. К концу июня 1611 года были полностью отвоеваны все башни Белого города. Бояре, сидевшие в Москве с польско-литовским гарнизоном, оказались в тяжелой осаде, так что впервые стали испытывать «ив своих и в конских кормех недостаток и голод великой», в противоположность тому, что к «вором» (то есть в полки подмосковного ополчения) «живность везут отовсюду и во всем у них достаток великой»[607].
С этой точки зрения не могло оказать решающего влияния на судьбу Русского государства даже отторжение Великого Новгорода, произошедшее под давлением оккупационных шведских сил во главе с известным Якобом Делагарди. Еще в марте 1611 года новгородцы присоединились к Первому ополчению. Жители Новгорода заручились благословением новгородского митрополита Исидора, одного из главных лиц по лествице церковной иерархии и целовали крест «помогати и стояти нам всем за истинную православную христьянскую веру единомышленно»