[608]. Выступление новгородцев на стороне земщины немало способствовало успеху объединения ее сил. Однако оказать более действенную поддержку «боярам Московского государства» и послать свой отряд под Москву «Новгородское государство» не могло. Наоборот, «начальники» подмосковного ополчения отослали в Новгород Василия Ивановича Бутурлина «и повелеша ему збиратися с ратными людьми и Нова города оберегати». На северо-западе России шла настоящая война с шведами, повернувшими оружие против вчерашних союзников, как только стало известно о принятии на московский престол королевича Владислава. Однако присылка отряда воеводы Василия Бутурлина, только запутала управление в Новгороде, где был свой воевода боярин князь Иван Никитич Одоевский: «в воеводах не бысть радения, а ратным людем с посадцкими людми не бяше совету». В июле 1611 года штурмом была взята Софийская сторона Новгорода и создалась реальная угроза полной потери новгородской независимости. Как это уже не раз бывало в Смуту не обошлось без предательства, Шведов провел в город Чюдинцевскими воротами один пленный с «говорящим» прозвищем Ивашко Шваль. Воевода Василий Бутурлин вместо защиты города от «немцев», с которыми беспрестанно перед этим пировал на непонятных «съездах», побежал в Москву, предварительно «на Торговой стороне выграбив лавки и дворы». Но рядом были и героические примеры. В новгородских летописях остались имена погибших защитников города стрелецкого головы Василия Гаютина, дьяка Анфиногена Голенищева, Василия Орлова и казачьего атамана Тимофея Шарова, вернувшегося из подмосковных полков в Новгород! Более всего потряс новгородцев подвиг Софийского протопопа Амосам бившегося «с немцами» «многое время» у себя на дворе, несмотря на свой сан. Многие, в том числе митрополит Исидор, видели с городские стен этот бой и протопоп Амос, бывший в каком-то «запрещении», был прощен заочно: «митрополит же стоя на градцкой стене, поя молебны, видя ево крепкое стоятельство, прости и благослови его за очи, зря к а. двор его». С тяжелым сердцем должны были потом очевидцы новгородского взятия смотреть на пепелище двора протопопа Амоса, где погибли и он, и все, кто защищался вместе с ним: «и зажгоша у него двор, и згорел он совсем, ни единово не взяша живьем»[609].
В Великом Новгороде повторилась история с избранием королевича, только имя его было Карл-Филипп (а мог быть и Густав-Адольф, будущий шведский монарх и знаменитый полководец времен Тридцатилетней войны). Вместо гетмана Жолкевского договор заключал такой же неплохо разбирающийся в русских делах иноземный военачальник Якоб Делагарди. Кандидатуру Карла-Филиппа на русский трон поддержали в Первом земском ополчении еще до новгородского взятия. По известиям, полученным московскими боярами к 23 июня 1611 года, для переговоров «в воровские полки к Прокофью Ляпунову с товарищи» прибыл присланный Якобом Делагарди «капитан Денавахоб с товарыщи». Он обещал, что шведский король Карл (бояре в Москве снова его называли Свейской Арцы-Карло без королевского титула) обещал дать своего сына на Московское государство, «которой московским людем люб будет». Учитывалось и недоверие в вопросах веры, обычно мешавшее иностранным претендентам. В этом случае было дано обещание, что король Карл «крестити его хочет в греческую веру на границе»[610]. Впрочем, немецкий королевич всего лишь противопоставлялся казачьему претенденту — сыну Марины Мнишек: «У Заруцкого же с казаками бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити Воренка Калужсково, Маринкина сына»[611].
Для заключения договора из полков были посланы князь Иван Федорович Троекуров, Борис Степанович Собакин и дьяк Сыдавной Васильев. Земское ополчение получало шанс повторить успехи, связанные с совместными действиями рати князя Михаила Скопина-Шуйского с «немцами». Так понимались цели посольства к Якобу Делагарди в Новгород московскими боярами, жаловавшимися королю Сигизмунду III: «А пишут де к нему, чтоб он с воинскими людьми шол к ним тотчас, и над нами верными вашими государскими подданными, и над вашими людьми хотят промышлять сопча и Московское государство очищати»[612]. Однако переговоры о призвании Карла-Филиппа на русский трон, начались только тогда, когда их как условие продиктовал воевода Якоб Делагарди. Новгородцы вынуждены были выбрать «мир» с Делагарди, вместо его пушек. Им удалось выговорить сохранение собственной независимости, хотя и в виде странного Великого княжества Новгородского, от имени которого был заключен договор «в форме династической унии» (С.Ф. Платонов). Шведские власти, думая, что поставив Новгород в один ряд с другим государственным образованием — Великим княжеством Литовским — могут со временем добиться его отторжения от Московского государства. Все это, как покажет история провалившейся новгородской оккупации в 1611–1617 годах, никак не соответствовало реальным устремлениям новгородцев. Многие вопросы отпадут сами собой, если еще раз вспомнить, что в преамбуле договора с Якобом Делагарди 11 июля 1611 года читаются вписанные им слова «вооруженною рукою овладел я Великим Новгородом и готов был осадить и самую крепость; в то время Новгородцы, для прекращения кровопролития, вступили со мною в переговоры»[613]. Взаимоотношение Великого Новгорода с земским ополчением не должно было сильно измениться, так как обе стороны обещали не иметь никаких контактов с поляками и литовцами. Но суть произошедшего хорошо обозначил автор «Нового летописца», написавший об отсылке послов новгородцев «в Свию для королевича»: «А от Московского государства и ото всей земли отлучишася».
Под Москвою тем временем произошли события, поставившие под угрозу существование только что налаженное земское дело. Исходом розни между дворянами и казаками в Первом ополчении, увы, стала гибель его вождя. О недовольстве казаков Прокофием Ляпуновым уже говорилось. По сообщению «Карамзинского хронографа», после принятия Приговора 30 июня 1611 года, Прокофий Ляпунов продолжал преследовать казаков и требовал от них в большом Разрядном приказе, «чтоб оне от воровства унялися, по дорогам воровать не ездили и всяких людей не побивали и не грабили, а в села и в деревни и в городы на посады не ездили ж, по тому ж не воровали, чтоб под Москву всякие ратные люди и торговые люди ехали без опасенья, чтоб под Москвою б ратным людем нужи не было». Один из земских «бояр» смог добиться от Ивана Заруцкого и Андрея Просовецкого, под началом которых, в основном, служили казаки, чтобы другие начальники войска тоже боролись с мародерами: «И Заруцкой и Ондрей Просовецкой, призвав атаманом и казаков, всем им говорили, чтоб унелися от воровства». Более того, казачью старшину заставили пообещать «перед Розрядом боярину и воеводам» и согласиться, что пойманных на воровстве будут «казнить смертью: а будет не поймают и тех воров побивать» (последнее слово надо запомнить, оно сыграет ключевую роль в обвинениях Ляпунову).
Дорога от обещаний к действительности, как всегда, оказалась длиннее, чем рассчитывали. Казаки просто стали осторожнее, и в свои походы за добычей стали ездить большими станицами, чтобы их не могли захватить, выполняя земский приговор: «и пуще почели воровать и по дорогам ездили станицами, человек по двести и по триста и болши, и воровство стало быть пуще и прежнева»[614]. Ополчение, видимо, уже готово было развалиться на части, и ему не хватало только повода. «Новый летописец» отсчитывал «начало убьения Прокофьева», со времени случая, произошедшего с казачьей станицей в 28 человек, посаженных «в воду» Матвеем Плещеевым у Николы-Угрешского монастыря. Плещеев своей жестокой казнью лишь выполнял тот уговор, которому казаки согласились следовать в Разряде. Однако когда произошел этот случай, они не смогли стерпеть и вмешались в судьбу своих товарищей: «казаки же их выняху всех из воды и приведоша в табары под Москву». После случай у Николы-Угрешского монастыря казачье войско забурлило, буквально, «кругами», где привыкло решать главные дела своих станиц. Видимо, какое-то предчувствие беды посетило и Прокофия Ляпунова, якобы, он даже «хотя бежати к Резани»[615], но его уговорили вернуться. Опасность этого, никак не успокаивавшегося дела, понимали многие, не исключая… главы польско-литовского гарнизона в Москве Александра Госевского, внимательно наблюдавшего за всем, что происходит в подмосковных полках. Здесь ему представился случай познакомить русских людей с неизведанной ими до тех пор политической интригой. Нет, речь не о том, что в Московском государстве не знали, что такое политическое убийство. Просто, до Госевского никто не додумывался, что убить может не яд, а одна подделанная подпись.
Мало кто тогда мог представить себе, что «грамота от Прокофья по городом, что будто велено казаков по городом побивать», окажется фальшивкой, изготовленной новым хозяином московского Кремля. Однако тайный «подвиг» своего патрона раскрыл ротмистр Николай Мархоцкий. Ему не терпелось рассказать потомкам об изобретательности руководителя польско-литовского гарнизона и он посвятил отдельную главку «ловким действиям пана Госевского». Госевский нашел случай передать с попавшим в плен казаком поддельную грамоту Ляпунова (на самом деле сочиненную им самим), «мол, где ни случится какой-нибудь донской казак, всякого следует убивать и топить. А когда даст Господь Бог московскому государству успокоение, он [Ляпунов] этот злой народ [казаков] якобы весь истребит»[616]. Становится понятной настойчивость казаков, добивавшихся приезда Прокофия Ляпунова в их общий круг. Уговорили его приехать только после того, как несколько человек поручилось «душами», что ему ничего не будет, а зовут его в круг «для земского дела». Этим делом и была злополучная грамота, которую предъявили Прокофию Ляпунову. Авторы русских летописей были убеждены, что авторство грамот принадлежало казакам. Один из них описывал дальнейшее как очевидец, стоявший рядом с главным героями драмы. Посмотрев на грамоту, Прокофий Ляпунов сказал: «грамотка де походила на мою руку, толко аз не писывал». Ошибкой воеводы был приезд в казачий круг, но еще большей ошибкой стало то, что он начал что-то объяснять казакам. Их мнение сложилось давно, и самому Прокофию Ляпунову уже нельзя было на него повлиять. Казаки кричали в лицо своему врагу: «велел де ты нас побивати». Достаточно было только атаману