Сергею Карамышеву, первому же позвавшему Ляпунова на казачий круг, первому же и ударить саблей главного земского вождя… Нелепость произошедшего убийства Прокофия Ляпунова была понятна даже его недоброжелателю Ивану Никитичу Ржевскому, оставившему ради службы в ополчении свой чин «окольничего» Боярской думы в Москве. Ржевскому тоже надо было много раз подумать, прежде чем ехать в казачий круг, расправившийся с ним за невинное замечание: «за посмешно де Прокофья убили, Прокофьевы де вины нет»[617]. О степени ненависти, которую вызывал Прокофий Ляпунов у казаков свидетельствует также грамота московских бояр, писавших, что тело главного воеводы «держали собакам на снеденье на площеди 3 дни»[618]. Такими обескураживающими в своей жестокости смертями завершалась история объединительного земского движения 22 июля 1611 года. Но это был еще не конец самого Первого ополчения.
Историки сходно описывают дальнейшие события, обозначая их одним словом — «распад». Источник такого взгляда — в грамотах, причем, созданных уже в следующем, нижегородском ополчении Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского. В городах, продолжавших поддерживать Первое ополчение о смерти его главного воеводы Ляпунова писали сдержаннее: «казаки убили, преступи крестное целованье». Главную опасность при этом видели в том, чтобы казаки не стали «выбирати на Московское государьство государя по своему изволенью»[619]. Грамота второго земского ополчения 7 апреля 1612 года создавалась тогда, когда все опасения, связанные с тем, что казаки поддержат нового самозванца, уже осуществились. Два ополчения впрямую зраждовали друг с другом, поэтому в описании казачьих бесчинств, последовавших после убийства Прокофия Ляпунова, заметен сильный публицистичен кий подтекст. Казаков даже обвинили в том, что они хотели «полским и литовским людем ослаба учинить». О разъезде из Первого ополчения сказано в связи с формированием нового земского движения: «столники же и стряпчие, и дворяне и дети боярские всех городов, видя неправедное их начинание, из под Москвы розъехолися по городом и учали совещатися со всеми городы, чтоб всем православным християном быти в совете и соединение, и выбрати государя всею землею»[620]. На формирование концепции разложения ополчения в июле 1611 года повлияли также популярные сочинения о Смуте, распространявшиеся во множестве списков и воспринявшие оценки грамоты земского ополчения. Например, Авраамий Палицын в «Сказании» писал: «по неправедном же оном убиении Прокопиеве бысть во всем воиньстве мятеж велик… Разыдошя бо ся тогда вси насилие ради казаков»[621]. В «Новом летописце» причиной «разъезда» ратных людей из-под Москвы названо «теснение от казаков» и хула в адрес царя Василия Шуйского (?!), которого «понизовые казаки» (напомним, выбиравшие когда-то своего царя Петра Федоровича) «лаяху и позоряху»[622].
Сохранилось подробное известие «Карамзинского хронографа», автор которого рассказал о времени, наступившем после гибели Прокофия Ляпунова: «И после Прокофьевы смерти столники и дворяне и дети боярские городовые ис под Москвы разъехались по городом и по домом своим, бояся от Заруцкого и от казаков убойства; а иные у Заруцкова купя, поехали по городом, по воеводством и по приказам; а осталися с ними под Москвою их стороны, которые были в воровстве в Тушине и в Колуге». Суть произошедших изменений, выраженных арзамасским дворянином Баимом Болтиным, считающимся наиболее вероятным автором этого памятника, определена как двойной раскол. Во-первых, между дворянами и казаками, во-вторых, между земцами и бывшими «тушинцами». В этом, безусловно, была значительная доля истины, но если до конца прочитать ту же запись хронографа, можно увидеть, что правительство, созданное в ополчении, осталось: «А под Москвою владели ратными всеми людми и казаками и в городы писали от себя боярин князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой да боярином же писался Ивашко Мартынов сын Заруцкой, а дал ему боярство «Тушинской вор». Да с ними же под Москвою были по воротам воеводы их и советники; да под Москвою же во всех полках жили москвичи, торговые и промышленные и всякие черные люди, кормилися и держали всякие съестные харчи. А Розряд и Поместной приказ и Печатной и иные приказы под Москвою были и в Розряде и в Поместном приказе и в иных приказех сидели дьяки и подьячие, и из городов и с волостей на казаков кормы збирали и под Москву привозили, а казаки воровства своего не оставили, ездили по дорогам станицами и побивали»[623]. Следовательно, власть в Первом ополчении со второй половины 1611 года перешла к двум «боярам» — князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому и Ивану Мартыновичу Заруцкому. Правительство Первого ополчения продолжало следовать нормам Приговора 30 июня 1611 года в организации власти (были созданы общие для всех полков Разрядный и Поместный приказы, и Печатный приказ, где прикладывали земскую печать к документам ополчения). Даже собирались кормы на казаков, хотя, конечно, навести порядок «по Ляпунову» больше не удалось. Прав Н.П. Долинин, исследовавший историю подмосковных полков в 1611–1612 годах: «Политика казацкого войска после смерти Ляпунова и сосредоточения власти в руках Заруцкого и Трубецкого не дает повода думать о каком-то крутом повороте в деятельности подмосковного правительства в смысле предоставления центральной власти казачеству, точнее, той его части, которая образовала в подмосковных полках низший слой из беглых холопов, боярских людей и крестьян. Не видно в мероприятиях временного правительства и «воровского казацкого обычая», который приписывал подмосковному ополчению Д. Пожарский, изображая Заруцкого новым Болотниковым»[624].
Несмотря на то, что князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой тоже получил свое боярство от Лжедмитрия II, этот воевода ополчения стал восприниматься как глава его «дворянской» части. Сохранился список его полка, составленный 2 ноября 1611 года, беспристрастно зафиксировавший службу в ополчении стольников, стряпчих, московских дворян, жильцов, стрелецких голов и уездных дворян из 12 городов. Кто-то из них был записан на службе «без съезду», как стольник Тимофей Владимирович Измайлов (брат окольничего Артемия Измайлова), воеводы отдельных отрядов Мирон Андреевич Вельяминов и Исак Семенович Погожий (Измайловы и Вельяминов скрепили своими подписями Приговор 30 июня 1611 года). Другие приехали «с Москвы» или «из деревень» еще в августе и в сентябре. В ополчении продолжал служить Ивам Петрович Шереметев, подписавший Приговор 30 июня 1611 года (во втором ополчении его считали человеком, близким к князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому и едва ли не виновником гибели Прокофия Ляпунова)[625]. Более того, в сентябре в полк князя Дмитрия Трубецкого приехал из Брянска еще и его брат стольник Василий Петрович Шереметев. К ноябрю 1611 года в полках ополчения оказались представители московских дворянских родов Змеевых, Измайловых, Исленьевых, Колтовских, Коробьиных, Одадуровых, Охотиных-Плещеевых, князей Приимковых-Ростовских, Пушкиных, Самариных. Многие участники боев ополчения под Москвою продолжали получать придачи четвертного жалованья «при боярех», в том числе служилые люди из замосковных, понизовых, приокских и рязанских городов[626]. Основанием для этого могла быть, согласно Приговору 30 июня 1611 года, только запись в послужных списках, которых просто не было бы, если бы ополчение не продолжило вести войну с польско-литовским гарнизоном в Москве.
У королевского войска, окруженного в столице Московского государства, создалось впечатление, что после гибели Ляпунова, вопреки их ожиданиям, воеводы подмосковных полков только сплотились: «Уничтожив таким образом Ляпунова, мы надеялись, что москвитяне будут вести себя тише. Но они между собой помирились и вместо Ляпунова выбрали себе старшим князя Трубецкого»[627]. Оценка, содержащаяся в «Истории московской войны» Николая Мархоцкого, явно противоречит описаниями подмосковной катастрофы. Летом 1611 года в Первое ополчение продолжали прибывать значительные отряды ратных людей из Казани и Смоленска, что также свидетельствует о сохранении ополчения и продолжении им своей деятельности. Более того, приезд казанского войска во главе с боярином Василием Петровичем Морозовым и принесенный в ополчение список иконы Казанской Богоматери имели важное символическое значение для остававшихся под Москвой людей. Ратная сила, пришедшая из Казани, уже на следующий день вступила в бой и освободила Новодевичий монастырь от стоявших там немецких рот. Архиепископ Арсений Елассонский писал, что это событие произошло 18 (28) июля 1611 года: «28-го, в воскресение, с большим трудом русские взяли женский монастырь, не сделав никаких убийств в монастыре, потому что добровольно покорилось большинство»[628]. В своем стремлении подтвердить версию о вине казаков в распаде Первого ополчения автор «Нового летописца» начинает противоречить сам себе. В летописи нужно было примирить сообщение о появлении в ополчении списка иконы Казанской Богоматери и связанном с этим военным успехом и, одновременно, обличить казаков. Из первого сообщения о взятии Новодевичьего монастыря явствует, что это было… его «разорение». Заруцкий, якобы, не выказал никакого почтения чудотворной иконе: «все же служилые люди поидоша пешие, той же Заруцкой с казаками встретил на конех». По освобождении «понизовой силой» Новодевичьего монастыря «инокинь из монастыря выведоша в табары и монастырь разориша и выжгоша весь, старицы же послаша в монастырь в Володимер». Понимая, что не одни казаки участвовали в боях под Новодевичьем монастырем, автор «Нового летописца» пытается защитить дворян, остававшихся в ополчении (еще одно косвенное признание их присутствия там): «Многия же под тем монастырем дворяне и столники искаху сами смерти от казачья насилия и позору и многия побиты и от ран многия изувечены быша». Но, перелистав несколько страниц летописи, можно обнаружить небольшую повесть «о походе под Москву иконы Пречистая Богородицы Казанския» и упоминание, что «ею помощию под Москвою взяли Новой Девичей монастырь