Земскому правительству под Москвой не просто приходилось удерживать свою власть. За годы Смутного времени люди приучились жить самостоятельно и по-своему распоряжаться в своих городах и уездах. Например, денежные доходы, которые требовало присылать ополчение, шли в раздачу дворянам, стрельцам, пушкарям и казакам на местах. Грамоту на поместье, выданную от очередного правительства крестьяне могли просто не послушать, посчитав ее «воровской». Крайний случай сепаратизма произошел в то время в Казани, полки из которой, напомню, пришли в июле 1611 года под Москву к воеводам Первого ополчения. Однако, вслед за гибелью Прокофия Ляпунова, в Казани отказались признавать боярское правительство, и дело было не в высокой сознательности казанских властей, вступившихся за дворян, «притесняемых» казаками, как можно было бы подумать. До недавнего времени были известны лишь неясные оговорки «Нового летописца» о том, что казанскому дьяку Никанору Шульгину «хотящу в Казани властвовати». Однако только после находки комплекса документов о «деле Шульгина» выясняются многие детали беспримерного, даже для своего времени, самоуправства этого дьяка, «присвоившего» себе Казанское государство в 1611–1612 гг. Началось же все с того, что в Казани отказались менять воевод (а их уже там и не было), и убили гонца, привезшего грамоты подмосковного ополчения[645].
Были еще «блуждающие» уездные дворяне из служилых «городов» Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа и Белой. Кто-то из них пришел воевать под Москву, другие оказались в Калуге и Брянске, где сидели воеводы Первого ополчения. Дворяне и дети боярские этих уездов, контролировавшихся королевскими войсками, получили от подмосковных «бояр» поместья из дворцовых владений в возмещение потерянных поместий и вотчин. Однако, когда смольняне попытались закрепить за собою дворцовые земли в Арзамасском, Курмышском и Алатырском уездах, а также в Ярополческой волости (Вязники), то встретили не поддержку уездной администрации, а мужиков с топорами. «Повесть о победах Московского государства», написанная одним из таких смольнян, описала их битву с арзамассцами, которые «неразумнии тогда явившеся, не разумеша помощи Божия и Московскому государству очищения, совету всей земли не послушаша и смольяном кормов и запасов дата не восхотеша, и начата протавитася и не возмогоша». Автор «Повести» пишет о победе смольнян над арзамассцами, побитыми «за непокорство» и «два острожка у них взяли». Однако арзамасские дворяне, наоборот считали, что мужикам, соединившимся со стрельцами удалось отстоять свои земли от новоявленных помещиков: «и бои с мужиками были, только мужиков не осилили»[646]. По тем же причинам не удалось исполнить распоряжение об испомещении дьяка Афанасия Евдокимова в Курмышском уезде. Крестьяне отговаривались, «что за помещики-де мы не бывали ни за кем; сами-де мы земскую служим службу»[647].
Поход около двух тысяч смольнян в арзамасских местах был заметным событием во всем Поволжье. Достаточно вспомнить, какую серьезную угрозу представлял находившийся в «воровстве» Арзамас в 1608–1609 годах для остававшейся на стороне царя Василия Шуйского нижегородской рати под руководством воеводы Андрея Алябьева. В июле 1611 года воеводою в Арзамасе был Иван Иванович Биркин. Он участвовал в организации первого земского движения и попал в нижегородские земли с посольством из Переславля-Рязанского. Потом в августе-сентябре грамоты из полков Первого ополчения в Арзамас адресуются князю Ивану Семеновичу Путятину. Не позднее ноября 1611 года первым арзамасским воеводою был назначен известный сторонник Лжедмитрия II Григорий Андреевич Очин-Плещеев (князь Иван Путятин остался при нем вторым воеводою)[648]. Сопоставляя эти факты смены арзамасских воевод с известием «Нового летописца», упоминавшим, что после отпуска смольнян, дорогобужан и вязмич из-под Москвы для испомещения в Арзамасе и Вязниках, «Заруцкой писа, не повеле их слушата», можно считать, что действительно вожди Первого ополчения оттолкнули от себя дворян из разоренных уездов. Очевидно, что в общем земском деле произошел новый раскол. Объединившиеся под Москвою служилые люди не смогли решить военной задачи освобождения Москвы от польско-литовского гарнизона, были забыты и общие цели земского движения. Но Первое ополчение смогло создать устойчивую систему управления, позволявшую контролировать значительную территорию страны.
Власть бояр и воевод Первого ополчения князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Ивана Мартыновича Заруцкого удержалась еще по инерции до марта 1612 года. Тогда произошло событие, окончательно отделившее дворянскую или «земскую» часть войска от казаков, вернувшихся к старой идее самозванства. Под Москвой учинили присягу Лжедмитрию III — «Псковскому вору Сидорке», принятому сначала ивангородцами, а потом и псковичами[649]. Все, кого еще удерживало в полках чувство долга перед «землею», теперь не просто могли отказаться от продолжения подмосковной службы, а выступить против казачьих планов служить марионеточным «царикам». Тем более, что к этому времени уже несколько месяцев развивалось другое земское движение, начало которому было положено в Нижнем Новгороде.
Нижегородский «Совет»
Начальная история нижегородского движения, оказавшегося навсегда связанным с именами Кузьмы Минина и князя Дмитрия Михайловича Пожарского, известна нам меньше всего. Нижний Новгород услышал призыв о создании нового движения от Кузьмы Минина, а сам Кузьма был вдохновлен призывами из Троице-Сергиева монастыря, — именно такой рисовалась картина возникновения ополчения в умах современников под влиянием прежде всего «Сказания» Авраамия Палицына. Пересмотр распространенных мнений начался с книги И.Е. Забелина о Минине и Пожарском, считавшего, что троицкая грамота 6 октября 1611 года достигла Нижнего Новгорода тогда, когда новое земское движение там уже существовало[650]. Новые аргументу добавили С.Ф. Платонов и автор остающейся лучшей и самой полной до сих пор истории нижегородского ополчения П.Г. Любомиров[651]. Оказалось, что «программа», предлагавшаяся троицкими грамотами, никак не соответствовала первоначальным целям движения, власти Троице-Сергиева монастыря продолжали поддерживать подмосковные полки, в то время как в Нижнем Новгороде противопоставляли себя казакам[652].
На нижегородцев несомненно оказали влияние новые грамоты патриарха Гермогена. Во второй половине августа 1611 года, после того как войско гетмана Сапеги открыло часть ворот и башен Белого города для проезда, к патриарху снова сумели пробраться его доверенные люди из Нижнего Новгорода: Родион Мосеев и Ратман Пахомов. С ними патриарх Гермоген передал грамоту, ставшую политическим завещанием «Второго Златоуста», как его называли тогда. Со всею страстною силою одаренного проповедника он твердил об одной опасности, грозившей Московскому государству: «что отнюдь Маринкин на царьство ненадобен: проклят от святого собору и от нас». До патриарха Гермогена, томившегося во враждебном окружении в Кремле («и слышати латынсково их пения не могу», говорил он), видимо, дошли какие-то слухи о возможной присяге подмосковных таборов сыну Марины Мнишек царевичу Ивану Дмитриевичу. И он стремился побудить через Нижний Новгород все земские города, принявшие участие в создании Первого ополчения, чтобы они увещевали казаков от этой ошибки. Патриарх еще не отказывает полностью в поддержке подмосковным полкам, но уже разделяет их на «бояр» и «казацкое войско». У него есть определенное мнение, чем там занимается «атаманье» (введенное им словцо). Он просит церковные власти отовсюду — из Казани, из Вологды, из Рязани «чтоб в полки также писали к бояром учителную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму, блядню, и имели б чистоту душевную и братство и промышляли б, как реклись, души свои положити за Пречистая дом и за чудотворцев и за веру»[653]. Патриарх Гермоген «бесстрашныхлюдей», провозивших его письма, ни к чему иному, кроме самопожертвования, не призывал. Проповедь патриарха Гермогена достигла также Казани. Там в полном соответствии с патриаршей грамотой, «сослалися с Нижним Новымгородом, и со всеми городы Поволскими, и с горними и с луговыми татары и с луговою черемисою» и не позднее 16 сентября 1611 года договорились, чтобы «быти всем в совете и в соединенье, и за Московское и за Казанское государство стояти». Важный пункт этого договора состоял в противодействии казакам подмосковных «таборов», если они сами начнут выбирать царя: «а будет казаки учнут выбирати на Московское государство государя, по своему изволенью, одни не сослався со всей землею, и нам бы того государя на государство не хотети»[654]. Однако это еще не было то движение, которое мы связываем с именем князя Дмитрия Михайловича Пожарского и Кузьмы Минина.
Договоры между поволжскими городами, Казанью и Нижним Новгородом, свидетельствуют об их готовности к защите интересов всей земли от казачьего произвола. От этого еще было далеко до каких-то общих действий.
Тем ценнее личный почин самого Кузьмы Минина в организации нижегородского движения. Надо помнить, что человек, живший в Допетровской Руси XVII века, думал и действовал иначе, чем люди, позднее распрощавшиеся с опытом русского средневековья. То, что потомкам кажется невероятным, для их предков могло быть обычным и, наоборот; само собой разумеющееся оказывалось трудноразрешимой проблемой. Объяснить первое открытое выступление Кузьмы Минина (где бы оно ни происходило: в земской избе на торгу или в нижегородском Кремле) рационально все равно не удастся. Он нарушил своими призывами с объединению существовавшие представления, и чтобы его слушали и послушались, — для этого должны были существовать веские основания.