Проще всего связывать обращение нижегородского мясника с обстоятельствами времени, что и делается. Перед выступлением Минина со своей проповедью, в подмосковных полках появился «свиток» с видением «человеку некоему благочестиву, имянем Григорью», случившимся еще 26 мая 1611 года. Суть «откровения Божия» была в том, что если по всей стране начнут три дня поститься и молиться, то это очистит Московское государство. А когда за три дня будет построен новый храм «на Пожаре, близ Василья Блаженнова» в Москве и туда будет перенесена икона Владимирской Богоматери (в видении наивно полагалось, что она находилась во Владимире), то в этом новом храме чудесным образом будет явлено имя нового царя. Если же не будет сделано так как сказано в откровении, то всех ждало наказание: «аще ли поставят царя по своей воли, навеки не будет царь и потом горше того не будет». Правда, автор «Нового летописца» позднее заметит, что «в Нижнем же того отнюдь не бяше, и мужа Григория такова не знаху, и посту в Нижнем не бысть. Нижегородцы же о том дивяхуся, откуды то взяся». Однако как это видение, так и другое, — во Владимире, случившееся в семье Бориса, «зовомого Мясник» (какое совпадение с профессией Кузьмы Минина!) хорошо объясняют ту общую обстановку духовного напряжения, в которой начинал свое дело Кузьма Минин[655].
Видение было и самому Кузьме Минину, о чем осталось свидетельство «Книги о чудесах Сергия Радонежского», составленной патриаршим казначеем, а потом келарем Троице-Сергиева монастыря Симоном Азарьиным в 1654 году. Он успел расспросить о событиях Смуты самого архимандрита Дионисия, поведавшего, как Кузьма Минин рассказал ему в Троице-Сергиевом монастыре в 1612 году о троекратном явлении ему чудотворца Сергия Радонежского. Источник убежденности Минина, оказывается, состоял в том, что нижегородский земский староста считал себя лишь проводником воли, продиктованной свыше. Слова чудотворца Сергия из видения Кузьме Минину, чтобы «казну собирати и воинских людей наделяти и идти на очищение Московского государства», стали программой деятельности нового земского движения. Осознанное Кузьмой Мининым небесное заступничество помогло ему выступить первым, прежде нижегородских воевод, дворян и детей боярских. Кузьма Минин пересказывал архимандриту Дионисию явленные в видении слова: «старейшие в таковое дело не внидут, наипаче юнии начнут творити». С.Ф. Платонов и, вслед за ним, П.Г. Любомиров понимали эти слова как отсылку к «нижегородской молодежи», которая, якобы увлекла отцов на новый подвиг»[656]. Однако очевидно, что в этом случае речь идет о «младших» посадских людях, начинавших действовать первыми, без «лучших» людей посада и «старейшин», управлявших Нижним Новгородом. Эти слова можно сравнить с недоуменным вопросом Меланьи, жены Бориса Мясника, обращавшейся к «жене в светлых ризах» во владимирском видении в августе 1611 года: «Госпожа, аз есть млада; аще и повем не поймут веры»[657]. О том же должен был думать и Кузьма Минин, начиная свою проповедь. Поэтому отнюдь не случайно, что он решился действовать лишь тогда, когда его самого (совсем немолодого человека) выбрали в земские старосты. Весь нижегородский подъем напоминает историю Жанны Д'Арк, а если учесть свидетельство Симона Азарьина, то сходство между «орлеанской девой» и нижегородским мужиком, может быть, даже больше, чем мы думаем. «Жанна Д'Арк» из мясной лавки — такова Россия!
У историков, практически, нет шансов повлиять на историческое сознание там, где действуют законы мифологии. Начало Кузьмой Мининым обсуждения в земской избе насущного вопроса о том, что делать дальше из-за остановившегося общего дела под Москвой со временем обросло такими яркими подробностями и образами, которые все равно будут восприниматься реальнее острожного исторического рассказа. Кто же не знает, как Кузьма Минин призывал на нижегородском торгу отдать последнюю рубашку на создание ополчения, как он готов был заложить свою жену, чтобы только уплатить полагающийся сбор, как дружно нижегородцы откликнулись на его призыв и принесли все, что у них было, чтобы начать поход на Москву. Об этом же свидетельствуют источники. «Новый летописец» приводит речь Кузьмы Минина, который «возопи во все люди»: «будет нам похотеть помочи Московскому государству, ино нам не пожелети животов своих; да не гокмо животов своих, ино не пожелеть и дворы свои продавать и жены и дети закладывать и бита челом, хто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником»[658]. Симон Азарьин тоже говорил, что Кузьма Минин «первое собою начат» сбор денег на новое ополчение, «мало себе нечто в дому своем оставив, а то все житье свое положив пред всеми на строение ратных людей». Много потрудился над распространением мифических деталей дела Кузьмы Минина известный чиновник и литератор П.И. Мельников (Андрей Печерский) в середине XIX века. И сколько раз уже рассказана притча о вдове, принесшей «старостам сборным» 10 тысяч рублей из своих 12 тысяч, чем «многих людей в страх вложила»[659]. А разве можно иначе представлять начало нижегородского дела, хоть раз увидев огромную картину Константина Маковского «Воззвание Кузьмы Минина к народу», созданную им в 1896 году (ныне — в собрании Нижегородского государственного художественного музея). Отложим в сторону патриотические картинки (не о Маковском речь), рисовать которые во все времена находилось немало охотников.
Первый же вопрос, о который может споткнуться любитель исторической занимательности, состоит в том, когда именно это происходило? Удивительно, но датировка выступления Минина может быть самой разной. Повторю, вслед за С.Ф. Платоновым: «К сожалению, нельзя с желаемой полнотой и точностью изучить первый момент движения в Нижнем; для этого не хватает материала… Не с большею надеждою на безошибочность своих заключений, чем все прочие писатели, высказываем мы наш взгляд на это дело»[660]. Самой ранней из вероятных дат можно считать время получения в Нижнем Новгороде патриаршего воззвания 25 августа 1611 года. Но если бы это было так, то нижегородское ополчение должно было всячески подчеркивать, что оно образовано под воздействием проповеди патриарха Гермогена. Этого не случилось. Ничего не проясняет ссылка Авраамия Палицына в своем «Сказании» о влиянии на выступление в Нижнем Новгороде троицких грамот, — их текста нет в распоряжении исследователей, как нет и свидетельств контактов нижегородцев с Троице-Сергиевым монастырем. В известной грамоте из Троице-Сергиева монастыря 6 октября 1611 года (адресованной, правда, в Пермь, а не в Нижний Новгород) архимандрит Дионисий, келарь Авраамий Палицын и соборные старцы недвусмысленно призывали «быти в соединенье» и идти «в сход» к подмосковным полкам князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого. Очень эмоционально комментировал это троицкое послание И.Е. Забелин: «Народ в сентябре уже повсюду, из грамоты Гермогена знал, что под Москвою хотят присяг воренку; народ в это время, по слову Гермогена, писал под Москву поучение к боярам, чтоб не совершали такого вопиющего позора, а в троицкой грамоте его зовут, умоляют идти и помогать тем самым боярам!.. Народ с чувством негодования писал о смерти Ляпунова, поминая его добрым словом, а власти не промолвили в его память ни одного слова». И дальше один из первых историков нижегородского движения задается риторическим вопросом: «Неужели в то время потерян был у всех здравый смысл, чтоб пойти на призыв этой не совсем понятной для народа грамоты?»[661].
Противоречие троицких грамот настроению Нижнего Новгорода является всего лишь версией И.Е. Забелина, пытавшегося показать, исходя из своего понимания Смуты, что «в это время всесторонним банкротом оказался не народ, а само правительство, сама правящая и владеющая власть». Сколько бы ни была привлекательна такая общедемократическая концепция Смутного времени, лучше все-таки проанализировать сами источники. При этом выяснится, что троицкая грамота 6 октября 1611 года не содержала в себе ничего принципиально отличного от прежних грамот, рассылавшихся из Троице-Сергиева монастыря. Цель октябрьского послания состояла в том, чтобы сообщить текущие новости о том, что происходит в полках. Троицкие власти убеждали пермяков, что под Москвою едва ли уже не одолели врагов: «бояре и воеводы… стоят на Москве в большем в каменном Цареве городе, а изменников и богоотступников и предателей веры крестьянския, Михайла Салтыкова да Федьку Андронова с товарищи и польских и литовских людей осадили в Китае городе и в Кремле, и над ними прося у Бога милости промышляют и тесноту им чинят великую, в Китае городе дворы верховым боем выжгли все и ожидаем Божия милости и помощи, на врагов победы». Все эти детали соответствовали июлю 1611 года, до «Сопегина прихода», когда у ополченцев были отвоеваны башни Белого города. Пожар Китай-города, случившийся в сентябре, тоже еще не означал разгрома. Настоящий смысл троицкой грамоты в сообщении о приходе под Москву гетмана Яна Карла Ходкевича: «А ныне пришел к Москве, к литовским людем на помощь, Хоткевич с польскими и литовскими людьми». По сведениям, полученным «от выходцев и языков» (очевидно, что в Троице-Сергиевом монастыре пересказывали грамоту с «вестями» из подмосковного ополчения) с гетманом Ходкевичем под Москву пришло «с две тысящи человек, и стали по дорогам, в Красном селе и по Коломенской дороге». Интересно перечисление наличных земских сил в тот момент: «А Коширяне, и Туляне, и Колужане и иных Замосковных городов, дворяне и дети боярские и всякие служилые люди к Москве пришли, а из северских городов Юрий Беззубцов со всеми людьми идет к Москве ж наспех, а по сторону Москвы, многих городов дворяне и дети боярские и всякие служилые и ратные люди сбираются ныне в Переславле Залеском, а хотят идти в сход к Москве ж». Оказать помощь им, а не казачьим таборам звали пермяков из Троице-Сергиева монастыря. И такой призыв вполне мог быть воспринят и в Перми, и в Нижнем Новгороде, и в других городах