[662]. Показательно, что в троицком послании снова использовали ярчайший текст цитированной выше июльской грамоты в Казань, а не придумывали что-нибудь новое: «Где святыя церкви? Где Божии образы? Где иноки многолетними сединами цветущие…»[663].
Сложно решить проблему начала проповеди Кузьмы Минина, увязав ее с приходом в Нижний Новгород смоленских дворян и детей боярских, то есть так, как это сделано в «Карамзинском хронографе» «И во 120-м году во осень о Дмитриеве дни смольяне пошли из Арзамаса в Нижней Новгород, а из Нижнева Новагорода посацкие люди к ним присылали, чтоб к ним в Нижней пришли, и как смольяне в Нижней Новгород пришли, земской староста посацкой человек Кузма Минин и все посацкие люди приняли смольян честно и корм им и лошадем стали давать доволно и всем их покоить для тово, что они люди разоренью»[664]. Баим Болтин не объяснил, почему смольняне, получившие отпор от арзамасских мужиков, поехали в Нижний Новгород, а не стали искать заступничества в подмосковных полках, где был отдан приказ о раздаче дворцовых земель. Более того, часть дворян и детей боярских из смоленских уездов пришла под Арзамас «отто Брянска» и потом тоже оказалась в Нижнем. «Карамзинский хронограф» и «Повесть о победах Московского государства» определенно и согласно свидетельствуют о том, что нижегородцы сами задумались о приглашении на службу смоленских дворян и детей боярских: «И послаша к смольняном из Нижнева Нова града в Орзамас с великою честию, и начата призывати их, дабы шли в Нижней Нов град, и обеща им дати денежный оброки, кормовыя запасы, еже есть годно им на их потребу»[665]. Точная дата их прихода в Нижний Новгород неизвестна. По сведениям арзамасского автора «Карамзинского хронографа» смольняне двинулись из Арзамаса 26 октября (Дмитриев день), а значит к началу ноября могли уже добраться до Нижнего Новгорода. Этой дате противоречит известие автора «Повести о победах Московского государства», хорошо запомнившего, что «в Нижней Нов град приидоша генваря в 6 день, на празник Богоявления господня»[666]. Между тем, не зная ни целей, ни времени прихода смольнян в Нижний Новгород, нельзя решить и главный вопрос о характере знаменитого призыва Кузьмы Минина. Остается снова процитировать «Карамзинский хронограф»: «И земской староста Кузма Минин советовав с нижегородцы со всякими людми, чтоб прося у Бога милости начать доброе дело помочи Московскому государьству, собрався с ратными со всякими служилыми людми итти под Москву, как бы Московское государство от злодеев от поляков очистить и Москву доступить, а ратных бы людей смольян пожаловать поднять на службу большим жалованьем. Смольяне сказали все ради идти под Москву для очищения от врагов»[667].
Другой «несложный» вопрос — о характере сбора, установленного Кузьмой Мининым. Даже П.Г. Любомиров, восстанавливая значимые исторические детали начала нижегородского движения, смог использовать только аналогию со сбором пятины и запросных денег. Свидетельство о точном раскладе мининского сбора сохранилось в «Повести о победах Московского государства». В ней излагается речь Кузьмы Минина, обращенная ко всем нижегородцам: «Се же братие, разделим на три части имения своя: две убо христолюбивому воинству, себе же едину часть на потребу оставим». Земский староста Кузьма Минин первым последовал этому самообложению для сбора денег ратным людям, «потом же и вси граждане такожде сотвориша: две части имения своего в казну принесоша, третию же часть имения на потребу себе оставиша».
Собранные таким образом деньги надо было сохранить, найти воевод и набрать земское войско. Упоминания о таких денежных раздачах смоленским дворянам и детям боярским, поделенным на три «статьи» жалованья, сохранились в той же «Повести…»: «прежде всем равно даде им по 15 рублей, потом же даде им по статьям: первой статье по 30 рублев, средней же статье по 20 рублев, меншей же статье по 15 рублев»[668].
В Нижнем Новгороде был составлен некий «приговор», наделивший Кузьму Минина чрезвычайными полномочиями, но опять-таки известно только его вызывающее большие вопросы изложение в «Новом летописце»: «Он же написа приговор, не токмо что у них имати животы, но жены и дети продавати, а ратным людям давати»[669]. Этому событию предшествовал, согласно «Ельнинской рукописи» (описанной и цитированной все тем же П.И. Мельниковым), общий сбор нижегородцев в Спасо-Преображенском соборе, где прозвучала проповедь протопопа Саввы и, возможно, то самое первое обращение Кузьмы Минина к посадским людям[670]. Почему такое яркое событие в истории Нижнего Новгорода не оставило своего документального следа, не вошло в нижегородские летописи, кроме одной «Ельнинской рукописи» с легендами, которую приходится вынужденно цитировать по журнальной публикации середины XIX века? Что, кроме сбора денег, было поручено Кузьме Минину, обсуждался ли состав нового нижегородского правительства, каковы были в тот момент полномочия нижегородского воеводы князя Василия Андреевича Звенигородского?
Следующее главное событие в истории нижегородского движения тоже, казалось бы, хорошо известно. Нижегородцы послали свое посольство к лечившемуся от ран в своей суздальской вотчине князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. «Новый летописец» указал только на то, что князь Дмитрий Пожарский встретил нижегородское посольство в своей вотчине, находившейся «от Нижнева 120 поприщ» Значительно позднее И.Е. Забелин и С.Ф. Платонов выяснили, что это было село Мугреево, а не Нижний Ландех или Пурех, тоже называвшиеся в качестве тех мест, куда нижегородцы могли отправить своих представителей для переговоров с воеводою князем Дмитрием Пожарским. В состав посольства входил печерский игумен Феодосий, «дворянин добрый» Ждан Петрович Болтин (он служил в городовых детях боярских по Нижнему Новгороду) и посадские люди. Тем самым повторялся привычный состав земских городовых советов, отражавших мнения разных «чинов»: местного духовного собора, служилых людей и всех жителей посада. Надо обратить внимание на то, что Кузьмы Минина еще не было в этом первом посольстве. Но обязательно ли самое первое посольство нижегородцев отправлялось к одному князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому? В полномочия членов нижегородского совета могла входить агитация не одного князя Пожарского, а всех заметных землевладельцев уезда, которых звали в Нижний Новгород для общего земского дела. Впрочем, это только предположение, хотя интересно, думали ли в Нижнем Новгороде о том, что будет, если едва залечивший раны воевода откажется возглавить их ополчение?
Князь Дмитрий Михайлович Пожарский позднее вспоминал: «присылали по меня князя Дмитрия многажды из Нижняго, чтобы мне ехати в Нижний для земского совета»[671]. Обычно это связывают с настойчивым стремлением нижегородцев видеть князя Пожарского во главе собиравшейся рати. Главного нижегородского воеводу князя Василия Звенигородцкого, получившего свой чин окольничего от короля Сигизмунда III, земцы не могли принять в качестве своего вождя. Второй нижегородский воевода Андрей Алябьев происходил из бывших дьяков. Несмотря на его заслуги в земском движении времен царя Василия Шуйского, по местническим соображениям, воевода Андрей Алябьев не мог стать во главе нового ополчения, включавшего не одних нижегородцев, а еще и служилых людей из других уездов. Поэтому царский стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский, бывавший на воеводстве уже при царе Василии Шуйском и раненый в день великого «московского разоренья» 19 марта 1611 года, лучше всех других подходил для того, чтобы возглавить набираемое войско, куда могли бы войти как служилые люди «московских» чинов, так и уездное дворянство.
Каким образом удалось все-таки убедить князя Дмитрия Пожарского приехать в Нижний Новгород для «земского совета» — останется тайной. Здесь снова необходимо вернуться к роли Кузьмы Минина, о котором известно, что он все-таки ездил к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому в его вотчину для «уговору». К нему же, несмотря на единодушную поддержку нижегородцев, Кузьма Минин немедленно отправил выданный ему «приговор за руками»: «и посла тот приговор ко князю Дмитрею в тот час, для того, чтоб того приговору назад у него не взяли»[672]. Можно только гадать, о чем они говорили при своей первой встрече. Но нельзя не обратить внимание на одну объединявшую их черту следования правилам благочестивого поведения: ни Кузьма Минин, ни князь Дмитрий Пожарский не предпринимали никаких важных дел, не «устроив душу», как тогда говорили. И это не обычное напластование последующего житийного канона на биографию реальных исторических героев. Если Кузьма Минин не одному архимандрит Дионисию, а также и князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому поведал о видении Сергия Радонежского, то это могло повлиять на будущего воеводу земского движения больше, чем все остальное. Тем более, как выяснилось недавно после находки духовной князя Дмитрия Пожарского, его крестильное имя, неизвестное никому кроме родителей и самых близких людей, было… тоже Кузьма[673]. Таким образом, Кузьма Минин приезжал звать в поход на Москву князя Кузьму Пожарского.
Все говорит о том, что в Нижнем Новгороде исподволь создавался земский центр сопротивления подмосковным казакам и самообороны. В конце 1611 года от того, что делалось в подмосковных полках можно было подумать, что возвращаются времена прежней розни, снова возникнет угроза Нижнему Новгороду. Поэтому и был предпринят найм ратных людей для обороны города, для чего были приглашены дворяне и дети боярские из Смоленска и других городов «от Литовской украйны». Мы знаем, что потом состоялся отдельный поход нижегородского ополчения для освобождения на Москвы уверенно говорим об этом, как о начальной цели действий Кузьмы Минина и жителей Нижнего Новгорода. Но прежде, чем эта цель бы окончательно сформулирована, тоже прошло время. Объявлять сразу о самостоятельном походе под Москву в городе, где сидит воевод направленный «боярами» Первого ополчения, было бы, по мены» мере, самонадеянно и опасно, если вовсе не бессмысленно. Еще в 21-числах декабря 1611 года в отписках из Нижнего Новгорода в Кумыш, говорили о целях сбора ратных людей: «а из Нижнева итьтии с нами под Москву против литовских и польских людей»