[674]. Тогда это означало только то, что нижегородцы собирались оказать поддержку подмосковному ополчению. Такой политический жест был жизненно необходим, пока в Нижнем Новгороде не выяснили общее земское настроение по отношению к «боярам» и казакам, стоявшим в поля» под Москвою.
Показательно, что в тексте документов, вышедших из нижегородского ополчения, тоже не говорится о каком-либо противопоставлении с подмосковным «таборам» вообще (а не казакам) при начале движения. В первой окружной грамоте ополчения князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, отправленной из Ярославля 7 апреля 1612 года, говорилось о складывании нового земского ополчения: «Да по милости всемогущаго Бога, Его праведным неизреченным призрением, в Нижнем Новегороде гости и все земьские посадские люди, ревнуя по Бозе, по православной християнской вере, не пощадя своего именья, дворян и детей боярских Смольян и иных многих городов сподобили неоскудным денежным жалованьем, и тем Московскому государьству и всему православному християнству великую неизреченную помочь учинили»[675]. Автор «Бельского летописца» писал лишь о найме на службу ратных людей в Нижнем Новгороде, относя его очень поздно к зиме 7120 (1611/12) года: «Того же году зимою учал збиратца в Нижнем Новагороде князь Дмитрей Михайловичь Пожарской да от молодчих от торговых людей с ним посацкой человек нижегородец Кузьма Минин с понизовскою силою и с разоренными городы, которые там от голоду и от разоренья зашли, бегаючи от гонения от литовских людей з смольняны и з беляны, и з дорогобужаны, и вязмечи, и брянчаны, и с рославцы, и с ыными со многими с порубежными с разоренными городы. И учали им давать князь Дмитрей Михайлович Пожарской да Кузма Минин многие столовые запасы и денежное великое жалованье по тритцати по пяти рублев, смотря по человеку и по служжбу своим презреньем, и учинили ратных людей сытых и конных, и вооруженных, и покойных, и запасных»[676].
Создавшееся первоначально нижегородско-смоленское «ядро» ополчения уже не стало решать, как прежде, одни локальные задачи. В Нижнем Новгороде задумались о судьбе всего Московского государства. Первые «программные» грамоты от имени земского совета во главе с воеводами князем Дмитрием Пожарским и Иваном Биркиным, дьяком Василием Юдиным (но не Кузьмою Мининым) сохранились в списках, указан только год их создания — «120» (1611/12). П.Г. Любомиров датировал их началом декабря 1611 года. Не в последнюю очередь на его датировку повлияло упоминание о посольстве в Казань из Нижнего Новгорода воеводы Ивана Ивановича Биркина, чье имя упоминается в составе первоначального земского совета рядом с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским[677]. В 20-х числах декабря он был в селе Мурашкино. Но в это же время в Нижнем Новгороде собираются «для земского совета» старосты, целовальники и лучшие люди из того же Мурашкина и других крупных нижегородских вотчин. Поэтому поездку Ивана Биркина можно вполне связать и со сбором доходов и с организацией «совета» в Нижнем Новгороде. Еще 15 января 1612 года в Казани выдавались ввозные грамоты «по указу Великого Росийского Московского государства и всее земли бояр». Если в это время воевода Иван Биркин был там, то он должен был санкционировать подобные распоряжения?[678] Гораздо убедительнее осторожная датировка С.Ф. Платонова, считавшего, что первые нижегородские грамоты появились не позднее начала февраля 1612 года[679].
Что же услышала «вся земля» из Нижнего Новгорода? Во-первых, обращение от необычного городового совета, куда вошли не местные власти и воеводы, а набранные на службу люди, действовавшие совместно с нижегородским посадом: «Дмитрей Пожарской, Иван Биркин, Василей Юдин, и дворяня и дети боярские Нижнево Новагорода, и смолняня, и дорогобуженя, и вязмичи, (и) иных многих городов дворяня и дети боярские, и головы литовские и стрелецкие, и литва, и немцы, и земьские старосты, и таможенные головы, и все посацкие люди Нижнево Новагорода, и стрелцы, и пушкари, и затинщики, и всякие служилые и жилецкие люди челом бьют». В грамоте излагалась история создания Первого ополчения, рассказывалось о разорении «до основанья» «царственного преименитого града» Москвы, говорилось о сведении с патриаршего престола «необоримого столпа и твердого адаманта святейшаго Ермогена». В Нижнем Новгороде напоминали то. что уже и так было известно во всей стране («и вам то самим извесно»), как распалось прежнее ополчение. Правда, здесь тоже не упоминали о гибели Прокофия Ляпунова (значит не все, по И.Е. Забелину, упиралось в народное чувство негодования). О причинах разъезда дворян и детей боярских из подмосковных полков говорили: «иные от бедности, а иные от казачья грабежу и налогу». В полном соответствии и даже с дословным совпадением с призывами патриарха Гермогена нижегородцы обвиняли остававшихся под Москвою (не называя по имени ни Трубецкого, ни Заруцкого): «а как дворяня и дети боярские из под Москвы розъехались, и для временные сладости, грабежей и похищенья многие покушаютца, чтоб пане Маринке з законопреступным сыном ее быти на Московском государстве или ложным вором, антихристовым предотечам, чтоб им волю отца своего сатаны исполнити и грабежами, и блуду, и иным неподобным богом ненавидимым делам не престати». Протестуя против этого, в Нижнем Новгороде все-таки главной причиной выступления называли необходимость оказания помощи «верховым городам» в борьбе с литовскими людьми.
По отношению к объединившемуся в лице Нижнего Новгорода и Казани «Низу», ближайшими «верховыми» были города, лежавшие вверх по Волге — Кострома и Ярославль. В конце января к ним действительно опасно приблизились передовые отряды фуражиров войска гетмана Карла Ходкевича. Вполне возможно, что существовали планы захвата этих городов польско-литовскими отрядами. 25–26 января 1612 года в Переславль-Залесский, Кострому и Ярославль были посланы грамоты московской Боярской думы, подписанные семью боярами (не путать с 1«семибоярщиной») князем Федором Ивановичем Мстиславским, князем Иваном Семеновичем Куракиным, князем Борисом Михайловичем Лыковым, Федором Ивановичем Шереметевым, Иваном Никитичем Романовым, Михаилом Александровичем Нагим, князем Андреем Васильевичем Трубецким (за него подписывался боярин Михаил Нагой), окольничими и думными дьяками. Смысл этих грамот состоял в том, чтобы побудить упомянутые города к отказу от поддержки Ивана Заруцкого и подмосковных полков. Сидевшие в Москве бояре ссылались на посольство боярина князя Юрия Никитича Трубецкого, писавших «з (большого сойму, с совету всее Польские и Литовские земли», что королевич Владислав будет отпущен в Московское государство, а король Сигизмунд III проводит его до Смоленска «своею королевскою парсуною, со многою конною и пешею ратью». До этого времени костромичам и ярославцам предлагалось «сослатися» «о добром деле» с «наивышшим гетманом великого княжества литовского Карлом Хоткеевичем и с нами бояры к Москве»[680]. Другими словами, этим городам снова пытались навязать уже полностью скомпрометированную программу летних договоров 1610 года с гетманом Станиславом Жолкевским. Между тем в Ярославле и, даже в Костроме, где сидел более лояльный к Боярской думе воевода Иван Петрович Шереметев, предпочли писать не в Москву, а в Нижний Новгород. Хотя очень показательно, что боярские грамоты ничего не знают о деятельности там Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского. Вскоре слухи о нижегородском движении достигли столицы и «ошибка» была исправлена. В связи с «собранием в Нижнем ратных людей», по сообщению «Нового летописца», патриарху Гермогену было предложено написать, чтобы они «не ходили под Московское государство». Отказ патриарха Гермогена привел к тому, что «оттоле начата его морити гладом и умориша ево гладною смертью»[681]. Замученный «литовскими людьми» патриарх Гермоген погиб 17 февраля 1612 года.
В нижегородской грамоте «120 года» действительно говорилось о походе под Москву против «полских людей», но собиравшееся земское войско не противопоставляло себя полностью подмосковным полкам. Войско, собранное «с нами, со князем Дмитреем, да с Ываном» необходимо было для защиты прежде всего объединившихся «верховых» и «понизовых» городов. Стоит внимательно перечитать обращение из Нижнего Новгорода в Вычегду, чтобы убедиться в справедливости этого наблюдения: «и ныне бы идти всем на полских людей вскоре до тех мест, покаместа ратные люди под Москвою стоят, чтоб литовские люди Московскому государству конечные погибели не навели и верховых бы и понизовых городов и досталь не разорили». Чтобы не было противоречия с тем, что раньше говорилось в той же грамоте о «казачье грабеже и налогу», нижегородский земский совет убеждал, что у неге есть для этого средства: «А будет, господа, вы, дворяня и дети боярские и всякие служилые люди, опасаетись от казаков какова налогу или иных каких воровских заводов, и вам бы однолично того не опасатца как будем все верховые и понизовые городы в сходе, и мы всею землей о том совет учиним и дурна никакова вором делати не дадим». Порукою этому обещанию создать общий «совет всея земли» была твердое позиция Нижнего Новгорода во все время Смуты, о чем с гордостью говорили в грамоте: «а самим вам извесно, что покровением Божии» по ся места мы к дурну ни х какому не приставали, да и вперед дурну никакова не похотим».
Первые грамоты, рассылавшиеся из Нижнего Новгорода, создавались тогда, когда уже известны были все опасности, шедшие от казацких «таборов», и главная из них — провозглашение царя без совета со «всей землею». Самую большую угрозу видели в присяге «Маринкину сыну», и заранее отрекались как от присяги ему, так и другим неприемлемым претендентам: «и которые либо под Москвою или в которых городех похотят какое дурно учинити или Маринкою с сыном ее похотят новую кровь счать, и мы им дурна никакова чинити не дадим, мы всякие люди Нижнево Новагорода, утвердились на том и к Москве к бояром и ко всей земле писали, что Маринки и сына ее и тово Вора, который стоит подо Псковым до смерти своей в государи на Московское государство не хотети, так же, что и литовского короля». Вместо этого нижегородцы, становившиеся земским гарантом защиты от новой смуты под самозванческими знаменами, предла