[709]. «Князь Дмитрей же, — в версии «Сказания» Авраамия Палицына, якобы, — писание от обители в презрение положи, пребысть в Ярославле многа время». Но промедление и есть единственный упрек, который смог вменить князю Дмитрию Пожарскому келарь Авраамий Палицын, интригуя читателя некоторыми неприведенными в тексте «смутными словесами», воздействовавшими на руководителя ярославского ополчения: князь Дмитрий Михайлович «медленно и косно о шествии промышляше, некоих ради междоусобных смутных словес, в Ярославле стояще и войско учрежающе, под Москвою же вси от глада изнемогающе»[710].
Разногласия в Ярославле действительно существовали, да и не могли не существовать в таком новом деле, да еще в обстановке продолжавшейся Смуты. Когда в ярославском ополчении стали появляться бояре; окольничие и московские дворяне, то могло сказаться, что не все они, в силу местнических представлений, готовы были подчиниться приказам стольника из рода князей Пожарских. Определенно известно о том, что еще недобитую славу освободителей Москвы стал делить воевода Иван Биркин. Пока он собирал казанскую рать, время далеко ушло от начала 1612 года. В Нижнем Новгороде имя Ивана Биркина стояло рядом с именем князя Дмитрия Пожарского, а в Ярославле он должен был оказаться одним из многих (так же «потерялся» в Ярославле среди других более именитых и умелых приказных дельцов нижегородец Василий Юдин[711]). Поиском начальствующего места объясняет поведение воеводы Ивана Биркина «Новый летописец» в статье «О приходе казанцов и о смуте Ивана Биркина»: «и приидоша в Ярославль, и в Ярославле многую смуту содеяша: хотяху быти в началниках. И такую пакость содеяша: едва меж себя бою не сотвориша. Бояре же и столники и все ратные люди опричь смольян ево откинута»[712]. В результате казанская рать раскололась, часть ее вернулась обратно, а другие отряды, во главе с головой служилых татар Лукьяном Мясным, остались в ополчении и прошли весь его путь к Москве.
Приезжавшим из подмосковных полков служилым людям ярославское ополчение все равно казалось более устроенным, по сравнению с «таборами» князя Дмитрия Трубецкого. Еще один рассказ «Нового летописца» связан с появлением в Ярославле представителей Украинных служилых «городов» Ивана Кондырева и Ивана Бегичева с товарищами, стоявших под Москвой в Никитцком остроге. Очень ярко летописец повествует, что от обнаружившегося контраста ярославского «строения ратным людям» и «утеснения от казаков под Москвою» приехавшие служилые люди буквально онемели: «И едва убо промолвиша и биша челом, чтобы шли под Москву, не мешкая, чтоб им и досталь от казаков не погинути». Украинные дворяне выглядели, если верить автору «Нового летописца», как оборванцы: «Князь Дмитрей же и все ратные их знаху и службу их ведяху, а видеша их такую бедность, такоже плаката». Награжденные деньгами и сукнами посланцы украинных служилых «городов» вернулись под Москву своим примером лучше всего агитируя в пользу новой земской силы, собравшейся в Ярославле. Все это страшно не нравилось Ивану Заруцкому, который «хотяше их побита», однако исподволь нарастал раскол и среди самих казаков, тоже посылавших в Ярославль в посольстве известного атамана Афанасия Коломну. Последний приезд казачьих представителей «ото всего войска» во главе с другим заслуженным атаманом Кручиной Внуковым случился в Ростове уже на дороге ополчения под Москву. Казаки тоже просили, чтобы ополчение князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина шло под Москву «не мешкая», они тоже были награждены «деньгами и сукнами» и отпущены под Москву. Памятником недоверия осталась фраза летописца: «а приидоша не для того; приидоша же для розведания, нет ли какова умышления над ними: чаяху на себя по своему воровству какое умышление»[713]. Если это было и так, то подмосковные казаки убедились, что идущая к Москве земская сила настроена враждебно не к казакам вообще, а к тем, кто хотел использовать борьбу с иноземцами, чтобы продолжить дорогу новому самозванцу.
Итогом знаменитого ярославского стояния стало формирование нового центра земской власти. Однако указы и приговоры ополчения признавали не повсеместно, а лишь на ограниченной территории Замосковного края, Понизовых и Поморских городов. В середине 1612 года, в Украинных и Северских городах, и даже в некоторых замосковных, — например, в Арзамасе, по-прежнему продолжали исполняться указы «бояр и воевод» князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого, псковского «царя Дмитрия Ивановича». В Переславле-Рязанском и Зарайск распоряжалась владычица коломенского двора Марина Мнишек. Нет свидетельств намеренного противостояния или столкновения по земским делам в тех городах и уездах, которые не признавали ярославского совета «всея земли». Все ограничилось обвинениями казаков Ивана Заруцкого и противодействием им в главном пункте — в принятии кандидатуры «Маринкина сына» на русский престол.
Нижегородское ополчение изначально декларировало, что собирается «для московского очищенья». Но князю Дмитрию Пожарскому и Кузьме Минину пришлось в Ярославле утверждать систему двоевластии. Они должны были считаться с тем, что под Москвою действует другое земское правительство «Московского государства бояр и воевод» князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого. Эти подмосковные бояре, тоже раздавали грамоты «по совету всее земли», а их заслуги в борьбе с польско-литовским гарнизоном, окруженным в Москве, были значительно весомее. Все обвинения в том, что дворяне немедленно разъехались из-под Москвы после убийства Прокофия Ляпунова нужно считать только отражением социальной розни. Слишком много других аргументов, свидетельствующих об обратном. Правда, не таких ярких и убедительный, как в повестях и сказаниях, но от того не менее достоверных. Разъезд из полков, действительно состоялся, но он не носил характера таков катастрофы как ему приписали позднее. Более того, многие дворяне и дети боярские возвратились назад под Москву. Особенно показательна судьба рязанцев, которые пострадали от правления воеводы Прокофии Ляпунова, не меньше расправившихся с ним казаков[714]. Уже в октябре 1611 года, «как приходил из села Краснова Хоткеев», дворяне и дети боярские «пришли с Резани с воеводою с Володимером Вешняковым»[715]. В дни стояния ополчения в Ярославле в мае 1612 года Рязань и, видимо Зарайск, были отданы в управление Марине Мнишек. Рязанские дворяне били челом «боярам под Москвою», а потом ехали в Коломну, где «государыня царица и великая княгиня Марина Юрьевна всеа Русин» отсылала указную грамоту по поместно-вотчинным делам[716].
Чем дальше, тем больше ярославское ополчение приближалось к тому земскому «идеалу», который виделся при создании Первого ополчения. В Ярославль также приехали служить и бывшие тушинцы, и бывшие сторонники царя Василия Шуйского, дворяне и казаки. Но дело было поставлено основательней и без той спешки в которой создавалось Первое ополчение во главе с Прокофием Ляпуновым. Ополчение князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина тверже держалось принятых решений о кандидатуре нового царя, продолжив переговоры с Великим Новгородом, отброшенные в подмосковных полках. П.Н. Милюков в «Очерках по истории русской культуры» заметил сходство титула князя Дмитрия Пожарского «по избранию всех чинов людей у ратных и у земских дел стольник и воевода…» с преамбулой Приговора 30 июня 1611 года. Историк сделал далеко идущий вывод о сохранении обязательности его положений для ополчения в Ярославле[717]. Вряд ли речь шла о буквальном следовании нормам Приговора, но он несомненно оставался лучшей основой для компромисса разрозненных земских сил.
Когда земское ополчение перешло из Ярославля под Москву, ему пришлось доказывать, что его поддержка действительно была нужна тем, кто «другой год» воевал под Москвой. Случилось же это только под воздействием критической минуты, грозившей тем, что разногласия между «земцами» и «казаками» могут окончиться прорывом в Москву гетмана Ходкевича.
Освобождение Москвы
«Богата пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от етмана»[718] такими словами встретили казаки ополчение князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, пришедшее под Москву 20 августа 1612 года. Самой главной задачей для земского войска в это время стало не допустить прохода в Москву свежих польско-литовских сил с запасами. Из Троице-Сергиева монастыря давно твердили князю Дмитрию Пожарскому: «Аще прежде вашего пришествия к Москве гетман Хоткеевичь приидет со множеством войска и з запасы, то уже всуе труд вашь будет и тще ваше собрание»[719]. В Ярославле хорошо это понимали, и едва получив первые достоверные сведения о подходе гетмана Ходкевича к Москве из обращения воевод и ратных людей подмосковных полков («Новый летописец» не мог скрыть, что оно шло не только от князя Дмитрия Трубецкого, но и «от Заруцково»), немедленно стали готовиться в поход под столицу.
Первым был выслан передовой отряд во главе с воеводами Михаилом Самсоновичем Дмитриевым и арзамасцем Федором Васильевичем Левашевым. Однако князь Дмитрий Пожарский продолжал соблюдать несгибаемую осторожность, посланным «на спех» воеводам было заказано входить в «табары», они должны были поставить свой острожек у Петровских ворот. Следующий отряд во главе с князем Дмитрием Петровичем Лопатой-Пожарским и дьяком Семейкой Самсоновым (он возвращался под Москву, так как ранее служил в подмосковных полках) встали также отдельно у Тверских ворот. Вскоре под Москву подошли и основные силы ополчения во главе с князем Дмитрием Пожарским и Кузьмою Мининым. Свой стан они выбрали у Арбатских ворот, и тоже не поддались ни на какие уговор