ы князя Дмитрия Трубецкого, звавшего земское войско «к себе стояти в таборы». «Князь Дмитрей же и вся рать отказаша, — по словам «Нового летописца», — что отнюдь тово не быти, что нам стати вместе с казаками»[720]. С самого начала, таким образом, между двумя земскими силами — подмосковной и ярославской воцарилась «нелюбовь».
Твердое решение «с казаками не стаивать» едва не стало роковым во время решающих боев с войском гетмана Карла Ходкевича, состоявшихся 21–24 августа 1612 года и вошедших в историю Смуты как «Хоткеев бой». Гетман Ходкевич со своим отрядом наступал со стороны Донского монастыря и дошел почти до стен Кремля. Йосиф Будило, сидевший в столице в осаде, вспоминал в своих записках, как «удалившись за реку русские опустили руки и смотрели, скоро ли гетман введет в крепость продовольствие». Гетман же «рад бы был птицей перелететь в крепость с продовольствием»[721]. Но в Кремль ему пробиться не удалось… Объединенное ополчение извещало позднее об этих боях: «И августа в 21 день пришел под Москву гетман Литовской Карло Хаткеев со многими полскими и литовскими людми и с венгры, да Наливайко со многими черкасы московским сидельцом с запасы: и мы против его выходили со всеми людми и с ними бились четыре дни и четыре ночи, не сходя с лошадей». Главный бой пришелся на 24 августа, совпавший с памятью Петра Митрополита, что для людей, служивших в ополчении, присягавших в том, что они воюют за освобождение Москвы — «дома московских чудотворцев», не могло не быть символичным. В этот день, согласно грамоте ополчения, объединившегося под командованием князя Дмитрия Трубецкого и князя Дмитрия Пожарского, произошло следующее: «гетман Хаткеев и Наливайко о всеми людми по за Москве реке пошли прямо к городу, жестоким обычаем, надеясь на множество людей… а московские сиделцы вышли из города на вылазку: и мы бояря и всяких чинов люди, видя такое их свирепство и напрасное нашествие полских и литовских людей, выходили против их со всеми людми и бились с ними с первого часу дни до другого часу ночи, и милостию Божиею и Пречистыя его Богоматери и Петра Митрополита и всех святых молитвами, многих у них побили и живых взяли, и знамена и литавры поймали, и убили у них болши пятисот человек, а с досталными людми гетман пошел от Москвы к Можайску, а из Можайску в Полшу с великим страхованием»[722].
Грамота не сообщает, что исход боев все равно решили казаки, слишком это расходилось с предшествующим стремлением представить казачьи станицы как безусловных врагов земских сил. Предводители казаков не послушались воеводу князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и вступили в бой. Вот как «Новый летописец» пишет об этом самом драматичном моменте в истории боев с гетманом Ходкевичем под Москвой: «Етману же наступающу всеми людми, князю же Дмитрею и всем воеводам, кои с ним пришли с ратными людми, не могущу противу етмана стояти конными людьми, и повеле всей рати сойти с коней, и начаша битися пешие: едва руками не ималися меж себя, едва против их стояша. Головы де те, кои посланы ко князю Дмитрею Трубецкому (от князя Дмитрия Пожарского — В.К.), видя неизможение своим полком, а от нево никоторые помочи нету, и поидоша от нево ис полку бес повеления скорым делом. Он же не похоте их пустить. Они же ево не послушаша, поидоша в свои полки и многую помощь учиниша. Атаманы ж Трубецково полку: Филат Межаков, Офонасей Коломна, Дружина Романов, Макар Козлов поидоша самовольством на помощь и глаголаху князю Дмитрею Трубецкому, что «в вашей нелюбви Московскому государству и ратным людем пагуба становитца». И придоша на помочь ко князю Дмитрею в полки и по милости всещадраго Бога етмана отбиша и многих литовских людей побита»[723]. Автор «Повести о победах Московского государства» писал, что «русские люди» из «боярского полка князя Дмитрея Тимофеевича» откликнулись на призыв Кузьмы Минина вмешаться в бой и помочь своим соотечественникам, которых уже превозмогали иноземцы. Он сравнил речь Минина, обращенную к служилым людям князя Дмитрия Трубецкого, со свечой, внезапно зажженной в кромешной тьме («аки не в светимой тме светлу свещу возже»): «ныне бо от единоверных отлучаетеся, впредь к кому прибегнете и от кого себе помощи чаете». И здесь автору «Повести…» приходилось «снижать» роль казаков полка князя Дмитрия Трубецкого, поэтому о них сказано только то, что в захваченном обозе гетмана Карла Ходкевича они сразу «нападоша» на «множество винных бочек и на многое полское питие». Если бы не вмешательство воеводы князя Дмитрия Трубецкого, велевшего «бочки литовския растаскати и бита, чтобы воинству от питая пакости не учинихомся»[724], то казаки, видимо, остановились бы пировать и исход боя вполне мог быть другим (косвенно это только подтверждает, что без участия казаков не могли справиться с войском гетмана Ходкевича). Сам Кузьма Минин, поддавшись эйфории боя, ходил во главе дворянских сотен на литовские роты у «Крымского двора» за Москвою-рекою. Удара объединившихся на время битвы полков князя Дмитрия Трубецкого и князя Дмитрия Пожарского отряды гетмана Ходкевича не выдержали. Так еще один несостоявшийся правитель только и удовольствовался видом Москвы с Поклонной горы, куда вынужден был отойти после неудачных боев, обрекая осажденный польско-литовский гарнизон на медленную смерть от голода.
Иная версия вступления казаков в «Хоткеев бой» содержится в источниках, происходивших из Троице-Сергиева монастыря. Снова во всем хорошем, что происходило под Москвою мы должны благодарить келаря Троице-Сергиева монастыря Аврамия Палицына. Это оказывается он, а не Кузьма Минин возжег «свечу», он увлек своею проповедью казаков, настолько, что они бросились в бой, крича ясак (призыв) — имя монастырского покровителя «Сергиев! Сергиев!». Другой келарь Симон Азарьин в книге о чудесах Сергия Радонежского, открыл более прозаичный мотив выступления казаков. Кузьма Минин вместе с приехавшими под Москву архимандритом Дионисием и келарем Авраамием Палицыным смогли умолить выступить казачьи станицы обещанием отдать всю «Сергиеву казну». Когда же казаки увидели в полках взятые из монастырской ризницы золотые и серебряные церковные сосуды, архимандричьи шапки и одеяния, шитые золотом и украшенные каменьями, они устыдились своих прежних требований и отослали эту казну обратно в Троице-Сергиев монастырь. Существенную разницу в деталях троицких рассказов И.Е. Забелин справедливо объяснял личными особенностями двух келарей: «Симон Азарьин, не менее, если не более Аврамия любивший свой монастырь, но не столько, как Аврамий, любивший свою особу, рассказывает о тех же обстоятельствах гораздо правдивее»[725].
Как бы ни страдал польско-литовский гарнизон, потерявший надежду на то, что «рыцарство» выручит их в ближайшее время, сидевшие в осаде не сдавались. Некоторое время спустя после победы над гетманом Ходкевичем и его войском князь Дмитрий Михайлович Пожарский обратился с письмом к полякам и литовцам, которые сидели в осаде, убеждая их сдаться. Текст этого обращения сохранился в дневнике Йосифа Будило: «Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей» (что и случилось потом, когда Москва была освобождена). В ответ же был получен надменный отказ «рыцарства», продолжавшего твердить, что оно воюет со «шпынями» и «блинниками» ради интересов «светлейшего царя Владислава Сигизмундовича»: «Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились… Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей, — царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоем управлении, которое ты направляешь к последней гибели царства»[726].
Пока осажденным в Москве дело виделось так, что всем в государстве стал управлять князь Дмитрий Пожарский, самому земскому воеводе пришлось столкнуться с серьезными проблемами. После ухода литовского гетмана Ходкевича из-под Москвы вражда с подмосковными полками не исчезла. По сообщению грамоты ополчения князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина вологодскому епископу Сильвестру, с приездом 5 сентября в полки братьев Ивана и Василия Шереметевых образовалась некая «тушинская партия». Туда также вошли такие знаменитые приверженцы самозваного «царя Дмитрия», как князь Григорий Шаховской, Иван Плещеев и князь Иван Засекин. Все вместе они стали агитировать казаков убить князя Дмитрия Пожарского и, разогнав земские полки, пойти грабить Ярославль и Вологду. То ли все дело объяснялось встречей старых друзей после разлуки, не обошедшейся без разгульных пиров и невоздержанных речей, то ли на самом деле все было так серьезно. На всякий случай, князь Дмитрий Пожарский уже 9 сентября известил вологодские власти об угрозах прежних «тушинцев», которые хотели, «чтоб литва в Москве сидели, а им бы по своему таборскому воровскому начинанию вся совершати и государство разоряти и православных християн побивати»[727].
Дело неблагонадежного Ивана Шереметева, еще со времен стояния нижегородского ополчения в Костроме препятствовавшего земскому движению (а может быть и раньше, так как его еще обвиняли в смерти Прокофия Ляпунова), могло быть использовано князем Дмитрием Пожарским для оправдания своих решений. Земский полк первым делом занял и укрепил свои позиции у Арбатских ворот, построив острожек и выкопав ров. С самого начала князь Дмитрий Пожарский не хотел объединяться с полками князя Дмитрия Трубецкого, располагавшимися у Яузских ворот, на тех условиях, которые ему предлагались. «Новый летописец» включил статью «о съезде бояр и воевод» со своей версией мотивов затянувшегося объединения: «Начальники же начаша меж себя быти не в совете для тово, что князь Дмитрею Трубецкому хотящу тово, чтобы князь Дмитрей Пожарской и Кузма ездили к нему в табары. Они же к нему не ездяху в табары не для того, что к нему ездите но для ради казачья убойства. И приговориша всею ратью съезжатися на Неглинне. И туто же начаша съезжатися и земским делом начаша промышляти»