[767]. После этого становится понятным, почему подписи князя Дмитрия Трубецкого нет на грамотах, извещавших города о состоявшемся избрании нового царя[768].
Таким образом, соборное заседание 21 февраля 1613 года завершилось тем, что все чины согласились на кандидатуре Михаила Романова и «приговор на том написали и руки свои на том приложили». Решающим обстоятельством стало все-таки родство будущего царя с прежней династией. Извещая об этом митрополита Ефрема, не удержались от «подправления» генеалогических аргументов: «И по милости Божией и Пречистыя Богородицы и всех святхы молитвами совет наш и всяких чинов людей во едину мысль и во едино согласие учинилась на том, чтоб быти на Московском государстве государем царем и великим князем всеа России благословенной отрасли блаженный памяти великого государя царя и великого князя Иоанна Васильевича все Росси самодержца и великие государыни царицы и великие княгини Анастасии Романовны внуку, а великого государя царя и великого князя Федора Ивановича всеа России по материю сродству племяннику Михаилу Федоровичу Романову Юрьева». Легкое расхождение с действительностью степени родства Михаила Романова с царями Иваном Грозным и Федором Ивановичем было уже не существенным. Нужнее оказалась объединяющая идея, связанная с возвратом к именам прежних правителей. Юноша Михаил Романов в 1613 году все равно мог лишь символически объединять прошлое с настоящим в сознании современников Смутного времени. Главное было обозначить другое, о чем сообщалось в первых грамотах об избрании на царство Михаила Федоровича: «ни по чьему заводу и кромоле Бог его, государя, на такой великой царский престол изобрал, мимо всех людей»[769].
Одного соборного «приговора», принятого 21 февраля 1613 года, было еще не достаточно для того, чтобы сразу передать власть новому царю, к тому же отсутствующему в столице и не знавшему о состоявшемся избрании. Правительство «совета всея земли» продолжало действовать и принимать решения и выдавать грамоты от имени бояр князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и князя Дмитрия Михайловича Пожарского вплоть до 25 февраля[770]. Только с 26 февраля, по наблюдению Л.М. Сухотина, раздачи поместий и назначения окладов служилым людям стали производиться «по государеву указу»[771]. Основанием для такого перехода власти было еще одно соборное решение 24 февраля о посылке к Михаилу Федоровичу «на Кострому в вотчину его царского величества» представителей «всей земли» и принятии присяги новому государю. Об этом рассказывала грамота казанскому митрополиту Ефрему, подготовленная 22 февраля, а отправленная после 25 февраля. События в Москве менялись, буквально, по часам, и постановление о присяге было принято в тот момент, когда готовилось другое посольство членов собора «к великому господину к Ефрему митрополиту и ко всем людям Казанского государства». В казанской грамоте, написанной в дни избирательного собора, его состав перечислен самым полным образом, в отличие от источников более позднего времени, когда, «волостные крестьяне» и другие категории выборных скрывались под общим названием «всяких чинов люди»: «И в те поры пришли к нам, ко властем, на собор, бояре, и околничие, и чашники, и столники, и стряпчие, и дворяне болшие, и дворяне думные, и приказные люди, и дворяне из городов, и жильцы, и дети боярские, и головы стрелецкие, и гости торговые, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и пушкари, и затинщики, и всякие служилые и жилецкие люди, и всего Московского государства и из городов всяких чинов люди, и волостные крестьяня от Литовские, и от Крымские, и от Немецкие украины, Заволских и Поморских и северных всех городов, московские жильцы, черные всякие люди с женами и с детьми и с сущими младенцы и били челом, чтобы нам послати к нему, великому государю, вскоре и молити его, великого государя, чтобы он, великий государь, подвиг свой учинил в царствующий град Москву на свой данный ему от Бога царский престол, а без него бы ему, великому государю, крест целовати»[772]. 24 февраля снова повторилось то же, что было три дня назад, когда казаки и московский «мир» вмешались в ход соборных заседаний. Отражением этого является упоминание в «Повести о Земском соборе 1613 года» о том, что казаки едва ли не силой заставили бояр целовать крест Михаилу Федоровичу. Именно казаки оказались больше всего заинтересованными, чтобы уже не случилось никакого поворота и произошло воцарение Михаила Романова, на выборе которого они так настаивали: «Боляра же умыслиша казаком за государя крест целовать, из Москвы бы им вон выехать, а самим креста при казаках не целовать. Казаки же ведающе их умышление и принудиша им, боляром, крест целовать. И целоваша боляра крест. Также потом казаки вынесоша на Лобное место шесть крестов, и целоваша казаки крест, и прославиша Бога вси»[773].
В официальных источниках, выпущенных от имени собору конечно, о принудительной присяге бояр не говорилось ни слова. Наоборот, в грамоте в Казань и в другие города подчеркивалось, что целованье креста совершается «по общему всемирному совету» и «всею землею». Однако острое неприятие некоторыми боярами и участниками избирательного собора (в том числе временными управителями государства князем Дмитрием Трубецким и князем Дмитрием Пожарским) кандидатуры Михаила Романова было известно современникам. В начале 1614 года в Новгороде сын боярский Никита Калитин рассказывал о расстановке сил при избрании царя Михаила Федоровича: «Некоторые князья, бояре и казаки, как и простые люди, знатнейшие из них — князь Иван Никитьевич Юрьев, дядя выбранного теперь великого князя, князь Иван Голицын, князь Борис Лыков и Борис Салтыков, сын Михаила Салтыкова, подали свои голоса за Феодорова сына и выбрали и поставили его своим великим князем; они теперь очень держатся за него и присягнули; но князь Дмитрий Пожарский, князь Дмитрий Трубецкой, князь Иван Куракин, князь Федор Мстиславский, как и князь Василий Борисович Черкасский, твердо стояли против и не хотели соглашаться ни на что, что другие так сделали. Особенно князь Дмитрий Пожарский открыто говорил в Москве боярам, казакам и земским чинам и не хотел одобрить выбора сына Феодора, утверждая, что как только они примут;го своим великим князем, недолго сможет продолжаться порядок, но им лучше бы стоять на том, что все они постановили раньше, именно не выбирать в великие князья никого из своих одноплеменников»[774]. Позиция князя Дмитрия Пожарского была понятна, он должен был продолжать придерживаться договоренностей своего земского правительства о призвании королевича Карла-Филиппа. Сейчас уже трудно определенно сказать когда наступил поворот в воззрениях князя Пожарского, но бесспорно, что кандидатура Михаила Романова утверждалась в острейшей политической борьбе. Этим и были вызваны рассказы о том, что бояр приходилось принуждать принимать присягу.
Между 21 и 25 февраля могли возникнуть еще другие разговоры об ограничительной записи, которую бояре хотели взять с молодого царя, по образцу царя Василия Шуйского. Этот бродячий сюжет об ограничении самодержавия Михаила Романова обычно с сочувствием обсуждается в либеральной историографии (и не только в ней, судя, по позиции В.О. Ключевского), но с негодованием отвергается монархистами. Основа споров лежит в каком-то неясном предании о выдаче «писма» царем Михаилом Федоровичем, зафиксированном подьячим Григорием Котошихиным во второй половине XVII века: «Как прежние цари после Ивана Васильевича обираны на царство; и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не далати»[775]. Сложные обстоятельства появления записки беглого подьячего в Швеции, составлявшего своеобразный отчет для королевской канцелярии об образе и порядке управления Московского государства при царе Алексее Михайловиче, заставляют с настороженностью отнестись к этому известию. Григорий Котошихин передавал впечатление людей своей эпохи о давно миновавших временах. В таком же публицистическом контексте обвинений «сильным людям» находится известие о «роте» (присяге), которую выманили у молодого царя Михаила Романова в Псковской летописи. Существуют более поздние свидетельства Ф.И. Стралленберга и В.Н. Татищева об ограничительной записи Михаила Федоровича, но они явно вторичны и больше связаны с событиями времен Верховного тайного совета и подготовки «кондиций», разорванных императрицей Анной Иоанновной в 1730 году[776]. Даже копии текста этой записи не существует, как и нет свидетельств о том, что она выполнялась. Прав С.Ф. Платонов, после пересмотра всех источников, связанных с этой темой, заметивший, что «сама боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать не существовала и ограничивать в свою пользу никого не могла»[777]. Однако Л.М. Сухотин в своих заметках, адресованных «будущему исследователю избирательного собора 1613 года», оставлял возможность для продолжения полемики. Он предполагал посвятить специальную работу «деятельности московских правительств 121 года, так называемого земского, действовавшего накануне избрания царя, и царского, его сменившего». Выход в свет известной работы П.Г. Любомирова о нижегородском ополчении остановил его намерения и Л.М. Сухотин ограничился всего лишь несколькими наблюдениями (зато входящими в золотой фонд историографии этой темы). Л.М. Сухотин считал, что «подобная запись была желательна не только сходившим со сцены правителям, долго упорствовавшим против избрания Михаила, но и многим членам думы, и притом в своей среде весьма влиятельным, как князья Мстиславский, Голицын, И.С. Куракин, тоже бывшими противниками избрания Михаила»