Пора, однако, было на покой…
Снял с себя «царские» одежды и облачился во все простое, в солдатское. Постучали. То пришел его старый верный друг со времен Пропойска, где «их величество» признали за лазутчика и кинули в тюрьму. Вот тогда и пришлось расхрабриться в первый раз. Тюремный сиделец московский подьячий Алешка Рукин надоумил назваться Андреем Андреевичем Нагим, родственником царя, и просить, чтоб их с Рукиным отвезли в Стародуб. Урядник Рогоза испугался, помчался к старосте Зеновичу. Из Пропойска их тотчас выпроводили на Попову Гору.
– Где тебя искать, ваше величество, коли нужда случится? – спросил Алешка Рукин, разбирая для себя царскую постель.
– У Николы Харлеского, – недовольно пробурчал Лжедмитрий и взорвался: – Свинья ты, свинья! Боров жирный. На моей постели, свинья, нежится.
Двинул Алешке кулаком в брюхо и пошел прочь из теплого дома под орловское морозное, в частых звездах, небо. Не один, с тремя молчаливыми, быстрыми на руку солдатами.
На ночлег устроились в избе, где квартировали трое солдат из отряда мозырского хорунжего пана Будилы и еще трое, из личной роты князя Рожинского.
– А вы чьи? – спросил Лжедмитрия поручик Тромбчинский.
– Передовые пана Микулинского.
– Слетаются храбрые птицы, сокол к соколу. Не повезло вам, панове. Лавки, полати, печь – все у нас занято. Если желаете, устраивайтесь на полу.
– На полу так на полу, – согласился Лжедмитрий. – У нас тулупы с собой, не замерзнем.
Огня не зажигали, тотчас и улеглись.
– Туда ли мы пришли? Тот ли царь, что царствовал? – спросили людей Будилы люди Рожинского. – Вы давно в здешнем войске, видели, наверное, их величество?
– Тот, – отвечали, посмеиваясь, старожилы. – По нам хоть из дерева выруби – все тот будет. Вам царь надобен или царево серебро?
– Да нехорошо выйдет, коли он – не царь.
– Отчего же нехорошо?
– В Москву придем, а русские возьмут да и не примут, коли царь подменный.
– Нам Москва не очень и надобна. Наберем, сколько на возу поместится, и – домой.
– Дома тоже переполох. Свои своих лупят. Сенаторы на короля, шляхта на сенаторов. И все бесплатно, по одному воодушевлению…
Призадумались. Призадумавшись, заснули.
Утром все уже поднялись, когда прибежал взмыленный Рукин, растолкал заспавшегося государя.
– Еле разыскал тебя, ваше величество! Приехали от Рожинского. Пан Рожинский хочет говорить с твоим величеством без свидетелей…
Люди Будилы и пан Тромбчинский со своими солдатами смотрели на государя во все глаза.
– Ваше величество, не позавтракаете ли с нами? – предложил поручик. – У нас все на столе.
Неожиданно предложение было принято: не хотелось Лжедмитрию ввязываться в распрю между Меховецким и Рожинским.
На завтрак подали яйца вкрутую, хлеб да молоко, но их величество ел и пил не церемонясь.
– А ведь я сражался за честь вашего величества при Добрыничах, – упирая глаза в лицо государю, сказал пан Тромбчинский. – В декабре, помню, было дело. Нас послали по ложбине к деревне, чтобы разрезать армию Мстиславского надвое. Мы бросились на русских как львы. Москалей было пятьдесят тысяч, в нашей же коннице только десять отрядов. Но мы их смяли, били, гнали. Мстиславский выпал из седла, получив саблей по голове. Тысяч семь-восемь наваляли этих рохлей русских. И вы, ваше величество, воззрившись на гору трупов своих подданных, заплакали. Я это видел вот этими глазами.
Пан Тромбчинский потрогал пальцами глаза и показал руки сидящим за столом. Лжедмитрий сунул в рот все яйцо, пожевал, дергая кадыком, проглотил, икнул от сухомятки, поискал, чем запить, и запил прямо из кринки.
– В Добрыничах вас стукнули? – серьезно и мрачно спросил государь пана поручика.
– Слава богу, обошлось! Да ведь мы и потеряли там всего ничего.
– Человек вы молодой, а памяти нет. Двадцать первого декабря мы, верно, победили под Новгород-Северским. А вот двадцать первого января под Добрыничами, если вы там только были, конница, шедшая ложбиной, рассеяла полк наемников… Это был единственный успех в тот печальный день. Нашу пехоту встретили залпами из аркебуз. Десять – двенадцать залпов из десяти тысяч ружей в упор, и остатки нашего войска бежали без памяти. Бежала и кавалерия, в которой вы были… И я бежал… – Лжедмитрий единым духом допил кринку до дна и, отирая губы, поднялся из-за стола. – На поле боя, пан Тромбчинский, мы оставили с вами шесть тысяч убитыми, все тридцать пушек и пятнадцать знамен. Мне о количестве трофеев уже в Москве Михайло Борисович Шеин рассказывал. Он был в те поры чашником, да за хорошую весть Годунов его тотчас произвел в окольничие.
Отворил дверь и, стоя в клубах морозного облака, спросил: – Хотите в окольничие? Кто хочет, пусть послужит мне оружием, не языком. Я не Годунов, не за угодные слова жалую, за дела.
– Постойте, ваше величество! – Пан Тромбчинский выскочил из-за стола, пал на колено. – Должен признаться вашему царскому величеству – я один во всем войске был как Фома неверующий, меня нельзя было убедить, что вы Тот Самый. Но теперь Дух Святой меня осенил.
Лжедмитрий вернулся и, наклонясь, поцеловал пана поручика в лоб.
Измена! Князь Рожинский изменил. Не получив точного ответа, когда государь примет его для важного, тайного разговора, строптивый пан выехал из Орла и уж собирался увести свое войско, как к нему толпой пришли солдаты и казаки Лжедмитрия. Бывшие под Козельском и в Белеве, бравшие Крапивну, Дедилов, Епифань, Карачев, крепко воевавшие под Брянском, они хотели большого дела и большой добычи. У Меховецкого повадки шакала, а чтобы идти на Москву, нужен волк.
На стихийном коло – войсковом круге – тихоню Меховецкого из гетманов свергли и провозгласили гетманом Рожинского. Меховецкий был приговорен к изгнанию. Если же он будет упорствовать и по-прежнему останется наушником при государе, то всякому солдату давалась воля убить его.
В Орел поскакало шумное наглое посольство. Все тот же пан Тромбчинский предстал перед государем и сказал ему: – Ваше величество, вам я слуга, но я подчиняюсь как солдат приказам князя Рожинского, который волей всего войска избран гетманом. От вас, ваше величество, нам только и надобно: выдайте нам на расправу доносчиков, которые прибежали шепнуть вашему величеству в самое ухо, что ясновельможный пан Рожинский – изменник.
– Вот вам! – Гыгыкая, Лжедмитрий выставил под нос пану Тромбчинскому увесистый кукиш. – Я сам поеду на ваше коло, сам погляжу, кто мутит воду.
Сначала явилась полурота с аркебузами, потом соболино-чернобурое облако – «бояре», – и посреди этого облака царь-государь. В золотой шубе, в шапке с золотым верхом, на коне под золотой попоною – солнышко! Охрана и бояре вошли в самую середину коло и образовали еще один круг, впрочем, оставили коридор и «ворота» из хорошо вооруженной конницы.
Лжедмитрий, не покидая седла, слушал, как орут ему, надрывая глотки, – солдаты, казаки, шляхта. Такое он уже пережил в Стародубе. Именно в тот, в светлый свой день, когда из ничего, из никого стал всем, с именем Дмитрий Иоаннович.
Отцы города и особенно атаман Заруцкий пыткой грозили – открывайся, да и только: Дмитрий ты или не Дмитрий?
Как же испугался он тогда! И словно дьявола разбудил. Оскалясь, пожирая глупцов глазами, он заорал на них:
– Бляжьи дети! Вы еще и не узнали меня! – и лупил их палкой, и, нагневавшись, сказал: – Я – государь!
И в государях.
– Ах вы ублюдки! Жопы вонючие! – синея на пронизывающем ветру, потрясая над головой руками, вопил он на всю эту высокомерную военную свору. – Звали государя – я пришел! Заткните же поганые свои глотки! Хотите говорить – извольте, да не смейте забывать, кому говорите! Ошеломленные бранью солдаты примолкли. Уже старый знакомый пан Тромбчинский передал государю волю коло:
– Шляхта и казачество требуют, государь, чтобы ты указал тех, что назвали пана Рожинского, пороча достоинство гетманской булавы и нанося ущерб его княжеской чести, изменником.
– Боярин Рукин! – тотчас позвал Лжедмитрий. – Будь моими устами.
Алешка Рукин забегал глазками по усатому, как тараканы, воинству.
– Великий государь, царь и великий князь Дмитрий Иоаннович всея Руси, – боярин-подьячий задохнулся на ветру, закашлялся, – государь говорит вам, что вы… что вы крепко досаждаете его величеству, государю, царю и великому князю… что вы затеяли не добром свое дело… А посему государь, его царское величество и великий князь всея…
– Всея, всея! Молчи! – крикнул на Рукина Лжедмитрий, кусая посиневшие губы. – Без тебя скажу, дурак!
И, опершись обеими руками на высокое седло, наклоняясь к толпе, стал кричать, брызжа слюной:
– Разохотились выведать у меня имена верных слуг моих? Верных и преданных, кто, единственно совести ради, желает уберечь своего государя от беды?! Жопы! Жопы! Не бывать этому! Кто такое просит, тот последняя жопа! Да если бы сам Бог сошел с неба и приказал мне выдать верно служащих мне, я бы отвернулся от Бога!
– Тебе, значит, дороги только те, кто языком прислуживает? Выбирай, государь: войско, которое пришло служить тебе саблями и жизнями своими, или языкастые наушники?
– Это уж как знаете! Хоть прочь ступайте. Я вас не звал.
Заорали так, словно галки на голову сели:
– Убить! В куски его!
– Он еще и поносит нас гадкими словами! До седла его рассечь!
– Связать его! Зазвал на край земли, а кормит одной бранью непотребной!
Лжедмитрий поднял коня на дыбы и не торопясь, бровью не поведя, проехал коридором через своих, через «ворота», а там уж дал коню шпоры.
Вопль стоял, и пальба была. Сторонники Рожинского вернулись в город, окружили дом государя, привезли пушку.
Валавский, Харлинский, Адам Вишневецкий кинулись к Рожинскому с уговорами.
– По мне? Из пушки?! – Лжедмитрий усмехнулся брезгливо и гадко. – Для них это слишком дорого. Пожадничают.
Охрана и слуги смотрели на него поеживаясь, а