– Благодарю тебя за весть, но где она теперь и кто ты? Я тебя никогда не видел среди слуг ее величества.
Что-то очень знакомое было в лице юного пана, ревность кольнула в сердце: каких все красавчиков подбирает в свой штат ее величество!
И узнал наконец, и рассмеялся, как мальчишка, без обычных нарочитых гадостей своих.
– Марина!
Выбежал из-за стола, поднял царицу на руки, расцеловал. Поставил. Обошел.
– Ай да пан! Ай да молодец!
Взявши за ручку, повел к столу, посадил на свое место. Стул для него, прибор для царицы стольники принесли и поставили в единый миг.
– Какая у тебя прислуга! – удивилась Марина Юрьевна.
– Я еще подумаю, где впредь быть моей столице. Отчего бы и не в Калуге? К моим друзьям ближе. – Он показал на своих сотрапезников.
Выпили за здоровье государыни.
– Какое вино! – изумилась Марина Юрьевна.
Вор сиял радостью.
– Для моей царицы я хоть само солнце подам на стол.
– Кошелев, я даже по тебе соскучилась, – сказала Марина Юрьевна шуту.
– Государыня, не в моих силах поднести солнце, это может один только государь. Примите от меня цветок.
В его руках очутилась роза. Он поднес ее с поклоном.
– Боже мой! Да это же только в Польше возможно! И, разумеется, не зимой.
– Откуда у тебя взялся цветок?! – выпучил глаза Вор. Он взял у Марины Юрьевны розу, понюхал, потрогал шипы, передал Урусову, Урусов дал подержать цветок брату.
– Мы словно у себя в Крыму.
Все смотрели на шута.
– Ты же не выходил из комнаты? – Вор вернул розу царице, обошел кругом стола Кошелева. – А ну сказывай, негодник, как ты сотворил чудо!
– Развенчанные чудеса хиреют на глазах.
– Я тебя на дыбу вздерну, говори! Я, может, сам колдун, но чтобы из ничего создать среди русской зимы розу?!
– Напрасно вы так, господа! – сокрушенно покачал головой шут. – От ваших жестоких слов моя роза уже завяла.
Он подошел к столу и взял у царицы опустивший головку цветок.
– Грустно, господа!
И все вдруг увидели на ладони Кошелева большую серую мышь. Шут опустился на колени, пустил мышь на пол. Она метнулась по комнате, юркнула в щель.
– Так что же это было, шут?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Роза или мышь? А может быть, что-нибудь третье?
– Это наша любовь к вашему величеству, – поклонился шут. – Любовь, превратившая мышь в розу.
– Как же я рада, что здесь, с вами. Ваше величество, я счастлива!
– А уже вечереет, – сказал его величество, глядя на сияющие солнцем окна.
Гости выпили чаши за здоровье своих повелителей и оставили царя и царицу с их жаром вспыхнувшей любви.
Нареченный патриарх Филарет, отслужа литургию, пришел в келью озабоченный, горестная морщина, ранее небывалая, резко обозначилась на челе.
В келье его дожидались князь Борис Ногтев, Матвей Плещеев, Постник Ягодкин.
– Бедная, бедная Россия! На архиерейской службе две старухи, дед да десять казаков, которые приставлены ко мне, чтоб не сбежал. – Филарет, как на обидчика, уперся глазами в Плещеева. – Что скажешь?
– Владыка, за теми, кто на твои службы ходит, у гетмана особый досмотр.
– А я думал – митрополит, которого сами вы зовете патриархом, стал не нужен русским людям.
– Владыка, ты – наша крепость и надежда! Мы пришли к тебе за советом. Табор не сегодня завтра разбежится. Если нас силой не повлекут к королю, а скажут: «Идите на все четыре стороны» – где правды искать, у кого?
– Куда бы вы ни пошли – все останетесь в России, – сказал Филарет, открывая наугад Евангелие. Прочитал: – «И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем»… Люблю открыть святую книгу, изумиться прочитанному… Множество народа, идущее за ним, для нас радостно, но ведь и за нами пойдут толпы. Страшно выбирать дорогу. Не в пропасть ли? – Перед нами три прямоезжих, – сказал Плещеев, – в Москву с повинной, к королю – Смоленск воевать, в Калугу – в яму Лжи.
Постник Ягодкин усмехнулся: он знал четвертую – гульнуть по Руси и, повеселясь, спрятаться за Камнем, в Сибири.
– Шуйский продает царство лютеранам, те, кто пойдут к нему, отпадут от матери нашей православной Церкви. Кто присягнет королю, тот продаст себя и потомков своих латинской ереси. Самозванец – царь разбойничьих шаек. Разбойники иного, кроме разбоя, не ведают. Сначала вырежут и ограбят бояр, потом гостей и купцов, а там за дворян возьмутся, за богатых мужиков… России нужен природный самодержец. Надо звать на царство королевича Владислава.
– Значит, опять нам стоять против Москвы? – спросил князь Ногтев.
– За Россию надо стоять, за веру.
– Мы с тобой, владыка! – сказал Матвей Плещеев и первый подошел к руке нареченного патриарха.
9 марта в Тушино привезли от Сигизмунда письмо. На требование миллионов отвечал, что если Марина и Лжедмитрий смирятся, то пошлет Потоцкого с войском уничтожить полки Скопина, а царя Шуйского низвергнуть. Потоцкий привезет для войска жалованье, сумму жалованья Сигизмунд не называл.
Тушинцы просили для своей царицы в удел Новгород и Псков, для Вора – особое княжество. Король обещал дать им доходы с Рязанской и Северской земель.
Королю не поверили, но все же решили ждать Потоцкого. Ждали неделю – Потоцкий, бывший под Смоленском, с места не стронулся.
У Рожинского снова болела рана, образовался свищ. Князь заливал боль и отчаяние водкой.
Тепло обрушилось на Россию. Снега таяли, поверх льдов на речках стояла вода. Развезет дороги – завязнешь в самом Тушине. Тут и найдешь свой конец, ибо русским есть за что не миловать и пришлых и перебежчиков. Противостоять московскому войску будет невозможно. Тушинского войска уже нет, есть русские шайки и бестолочь польская – слушают того, кто кричит громче.
Скопин все не являлся, но был где-то совсем близко. Этот двадцатитрехлетний воитель не желал проливать попусту ни капли крови. Не желал риска, хотя сражение, даже победное для тушинцев, не могло их спасти. Рожинский отдал приказ выступить к Волоку Ламскому, а там как Бог укажет, может, и разойтись, кому куда угодно.
Пушки повезли уже девятого. Десятого зажгли табор. Уходили не единым войском, но распавшись на землячества. Казаки с Заруцким, поляки с Рожинским, русские сами по себе. Филарет тоже ехал к Волоку Ламскому.
Гусары Хруслинского и Янковского отправились в Калугу, но их встретил в поле воевода, сын боярский Григорий Валуев, и всех почти положил на только что выпавший на белый снежок.
– А бить-то их совсем плевое дело! – удивлялись мужики-драгуны.
Черная с белым толстым носом птица стояла в проталине на бугорке, у самой дороги.
– Грач! – узнал Филарет радостно. – Весна.
Он поднял голову на нежную голубую прореху среди серебристо-серых, как цветущая верба, облаков.
– Грач?! Это галки! Коршуны! – откликнулся ехавший возле саней Филарета Постник Ягодкин, и шматок снега ляпнул из-под копыта его коня на воротник Филаретовой шубы. Филарет сердито стряхивал снег, но когда поднял глаза – забыл недовольство, грача, с неба посланную радость весны.
В десяти шагах всего сшиблись кони, грохнул выстрел. Повалился всадник. И среди лязга оружия, конского храпа истошный крик пронзил задрожавший, как студень, мозг:
– Свои-и-и-и! Свои-и-и-и!
Все остановились, и только один Постник Ягодкин шел, спешившись, к саням Филарета, держа над головой левою рукою правую руку, с саблей…
– Отрубили, – сказал он Филарету. – Владыка, я грешен. От Бога за Камнем не спрячешься.
Рухнул.
Ягодкину останавливали кровь, укладывали в сани. Конники, свои и чужие, переговаривались. Подъехал к Филарету воевода Валуев.
– Вот мы и добыли тебя, владыка, из плена. Благослови.
Филарет благословил.
– В Москву поезжай, владыка. Путь свободный. Провожатых я тебе отряжу.
– Слава Богу! – говорил Филарет, отводя глаза. – Слава Богу.
Увидел вдруг в поле целую стаю грачей, черных на белом. Повернулся, посмотрел через плечо на красное. Свои побили своих.
Дьякон Лавр шел на дымы и вышел на чадящий, догорающий тушинский табор.
Смотрел и крестился.
– Послал Господь – и все стало угольем и дымом.
Поднял брошенный узел. Развернул: бабьи нательные рубахи. Хотел оставить, да жалко: столько труда в холстах, в шитье. Закинул узел за спину, пошел к стольной, на колокольный звон. Москва хлебом-солью встречала Скопина-Шуйского. И Делагарди.
Князь Роман Рожинский решил остановиться в Иосифовом монастыре. Здесь стены были надежны, палаты и церкви каменные, запасы продовольствия большие. В монастыре обосновался уже какой-то казачий атаман, но полк Рудского потеснил казаков, Рожинский по праву гетмана и силы занял лучшие покои.
Казаки рассердились, привели из Волока подкрепления. Началась кровавая драка. Рожинскому пришлось спасаться бегством. Он упал на каменной лестнице, упал на раненый бок, прокатился по ступеням.
В Волок Ламский его привезли без памяти. Докторов не нашли. Он лежал в доме богатого горожанина, всеми оставленный, кроме слуги, никому не нужный. Силы покидали его. Он так взмокал от пота, что простыню надо было выжимать.
На улице шумели ручьи. Садились птицы на окошко, и ему чудилось, что они разговаривают о нем. Попросил выставить зимние рамы, чтоб вслушаться в птичьи беседы… Пропотев, он всякий раз мерз и радовался русской огромной печи, которая занимала половину дома. Печи живут в русских избах. Хозяева лепятся вокруг. Как ласточки.
Однажды к кровати подвели ксендза.
– Вы думаете, пришло время? – спросил князь. – Вам надо рассказать о моих грехах?
Гневной рукой искал саблю. И вдруг заплакал:
– Я умираю, не достигнув тридцати пяти лет. Господи! Я ведь и не жил, воевал. Мне, святой отец, счастье изменило. Счастье Гедиминов. Я одной крови с русскими, с Мстиславским, с Голицыным. Вот счастье и не знало, какую сторону избрать. Стояли мы под Москвой друг против друга и были посмешищем всей Европы. Святой отец, в моей груди нет раскаяния. Одна горечь и множество обид. Лжец Вор, он и меня обманул. Он жив, а я мертв. Этот жалкий Сигизмунд, ему бы Смоленск прибрать к рукам, о большем не помышляет. Эта безумная шляхта, которая своеволием саму себя целиком загонит когда-нибудь в гроб. Даже Сапега, умный человек, ради маленьких выгод не пожелал завершить большое дело. Гордо быть поляком, но как же горько.