Вор послал к Сигизмунду послов, предлагая ему триста тысяч золотом и ежегодно в течение десяти лет по триста тысяч в казну Речи Посполитой, он обещал платить десять лет по сто тысяч Владиславу, выставить на войну со Швецией пятнадцать тысяч войска. Послы поехали сначала в лагерь к Жолкевскому. Гетман посольство принял, выслушал, отпустил к Сигизмунду, но сам от каких-либо ссылок с Вором отказался. Вор снова выпал из игры. Жолкевский заканчивал подписание статей договора об избрании на Московское царство королевича Владислава.
Судьбу России решили Федор Мстиславский, Василий Голицын, Данила Мезецкий, Федор Шереметев, дьяки Телепнев и Луговской.
Гермоген узнал о свершившемся последним, даже о том, что на Девичьем поле уже поставлены шатры с алтарями для присяги королевичу. Вознегодовал, но смирился, поставил условие: «Если королевич крестится в православную веру – благословлю, не крестится – не допущу нарушения в царстве православия – не будет на вас нашего благословения».
Жолкевский за Владислава давать клятву в обязательстве переменить веру отказался, но изыскал успокоительное обещание: «Будучи царем, Владислав, внимая гласу совести и блюдя государственную пользу, исполнит желание России добровольно».
17 августа десять тысяч московских людей, среди них бояре, высшее духовенство, служилые люди, жильцы, дети боярские, купечество, именитые посадские граждане, начальники стрелецкие и казацкие, целовали крест королевичу Владиславу.
Первым клялся в верности договору гетман Жолкевский.
В одном из шатров присягу принимал сам Гермоген. К нему, прося благословения, подошли Михаил Глебович Салтыков с сыном, князь Масальский и другие изменники.
– Если вы явились с чистым сердцем, то будет вам благословение вселенских патриархов и от меня, грешного, – сказал Гермоген, – если же с лестью, затая ложь и замыслив измену вере, будьте прокляты!
Михаил Глебович умеючи расплакался, кланялся патриарху, говорил покаянно:
– О правдивом царе для России пеклись. Прямой будет царь, истинный!
Гермоген благословил Салтыкова и товарищей его, но, когда подошел, опустив голову, Михаил Молчанов, отшатнулся:
– И ты, окаянный, здесь! Живая клевета! Нет тебе места в церкви! Изыди!
Монахи вытолкали Молчанова в шею, никто за него не заступился. Не посмели.
Начались пиры. Первый дал Жолкевский – для бояр, другой бояре – для гетмана. Жолкевскому казалось, что он совершил благодеяние измученной распрями стране. Он отправил королю радостное известие о договоре и ждал торжественного посольства.
Гонец его был в пути, а от короля 19 августа приехал Федор Андронов. Король требовал от Москвы присяги ему, Сигизмунду.
Объявить о королевском послании гетман не посмел. Оставалось уповать на благоразумие короля, но сердце Жолкевского отныне поразила Ложь. За все свои слова, сказанные русским, за прошлые и за будущие, он испытывал стыд. Начал уклоняться от приглашений, тем более что бояре настойчиво требовали исполнить самый важный для них пункт договора – уничтожить Самозванца.
Вскоре Сапега получил от Жолкевского тайное послание. Коронный гетман предлагал ясновельможному пану добиться от Вора покорности Сигизмунду и за покорность эту обещал испросить для него и для Марины Самбор и Гродно.
Не дожидаясь ответа, ночью, Жолкевский со всеми своими полками появился у села Коломенского. Сапега успел построить войско и обнаружил, что от Данилова монастыря подступают еще и русские. Это князь Мстиславский вел пятнадцать тысяч стрельцов. Столько же было оставлено в городе на случай, если Захарий Ляпунов попытается поднять народ в пользу Вора.
Русские полки с ходу пошли в бой, но Жолкевский прислал своих адъютантов и остановил атаку.
Два гетмана встретились один на один посреди поля. Сапега обнажил голову и протянул руку. Жолкевский ответил рукопожатием, но сказал не без горечи:
– Неужели станем проливать польскую кровь посреди чужой страны за чуждые нашим войскам интересы: я за то, чтобы водворить покой в доме русских, вы – способствуя торжеству Самозванца. А что же ради Польши? Погубленные жизни благородного рыцарства?
– Я дал бы вам слово оставить Самозванца, перейти с польской частью войска на службу королю, но король не желает видеть в нас своих слуг.
– Ваша милость, именем коронного гетмана торжественно обещаю: его величество возьмет войско вашей милости в свою королевскую службу.
– Но меня беспокоит участь Марины Мнишек. Она-то подлинная царица этой страны!
– Я пришлю вашей милости письменный договор. Марине и Самозванцу будут предложены Самбор и Гродно, как я вам писал, или один из этих городов.
Полководцы разъехались, войска отступили друг от друга.
И опять пошли интриги.
В войско Сапеги к русским воровским боярам приехал перебежавший к Мстиславскому Александр Нагой. Уговоры были недолгие: все бежали от Шуйского, а Шуйского на царстве не стало. Сицкий, Засекин, Долгорукий, Плещеев, Сунбулов, а также многие другие, о которых мы не поминали: Борис Пушкин, Богдан Глебов, Иван Кораблин, Андрей Баскаков, Борис Бартенев, Фома Квашнин, Антон Загоскин и прочие, прочие – отправились в Москву со своими небольшими отрядами. Вору остались верны Трубецкой, Черкасский, Бутурлин, Микулин. Эти воеводы, имея не более двух тысяч человек, ушли в Николо-Угрешский монастырь.
Не в силах безучастно ждать исхода сражения Сапеги с Жолкевским – а Вор не сомневался, что битве быть, – сам прибежал к шуту Кошелеву.
– Ради Бога, займи мою голову самым дурацким делом, лишь бы не глядеть на часы, которые не идут, на солнце, которое совсем не движется.
– Пошли рыбу ловить! – предложил шут.
Удили в монастырском пруду. Кошелев насаживал червей на крючок государевой удочки, а свою закинул без червя.
Вор оторвал взгляд от поплавка, а шут червей лопает.
– Ды ты что? Совсем сдурел?
– Наоборот… Умнею. Хитрею. Квитаюсь.
– Квитаешься? С кем?
– С червями. Им еще когда лопать меня, а я уже теперь их лопаю.
– Фу! Дурак! – поморщился Вор.
– Тащи! – заорал на него шут.
Вор дернул уду и поймал карася, шириной с лопату. К рыбакам подошла Марина Юрьевна. Она гуляла с крестьянской девочкой. Обе были в венках из колокольчиков.
– Красиво? – спросила Марина Юрьевна супруга.
– Красиво! – согласился Вор, торопясь глазами к поплавку: у него опять клевало.
Марина Юрьевна не стала дожидаться, когда супруг вытянет очередную бедную рыбку, и ушла в сад на скамью. Девочка села возле ее ног, не спуская глаз с царицы.
– Что ты на меня так смотришь?
– Красна, вот и гляжу.
– Красна?! – Марина Юрьевна потрогала себя за щеки. – Красна – значит красива? Ты на красоту мою приходишь смотреть?
Девочка охотно закивала.
– А ты знаешь, кто я?
– Знаю.
– Кто же?
– Маринка.
– Маринка? Кто так меня называет?
– Все.
– А про то, что я царица, – не говорят?
– Не-а! – ответила девочка.
Марине Юрьевне простодушная откровенность по вкусу не пришлась, но она все-таки продолжила беседу:
– У тебя братья-сестры есть?
– Есть… Я нянька. Убежала от них, гуляю… Ванька траву ест, как телок. Я его бью, а он не слушается, меня бьет.
– Но он может заболеть.
– Не заболеет, я заговор от болезни знаю.
– Заговор?
– Ну да. От лихоманки. Надо обнести дитятю вокруг орехового куста и сказать: «Зайди, солнце, за гору, а эти болезни – за орехову кору!»
– И помогает?
– Если три раза обнесешь, помогает.
– А еще знаешь заговоры?
– Знаю. Присушку знаю, молодца присушить.
– Скажи.
– Сказать нельзя – заговор силу потеряет. А мне еще суженого привораживать.
– Но про болезнь ты же сказала.
– Про болезнь я еще знаю.
Марина Юрьевна сняла с плеч платок.
– Возьми. Когда платят, заговор силы не теряет.
Девочка приняла платок, не смея положить его на свои плечи.
– Я жду, – поторопила Марина Юрьевна.
Девочка придвинулась и жарко зашептала:
– Стану благословясь, выйду перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами, стану на восточную сторону. На восточной стороне течет огненна мать-река. Помолюсь тебе, покорюсь тебе. Не ходи сквозь болота зыбучи, не ходи сквозь леса дремучи, пойди в ход, в плоть раба Божия. Тут имя надо сказать, – объяснила девочка. – А дальше так. Разожги его, распали его, чтобы не мог ни на мягкой постели спать, ни работы работать, днем по солнышку, ночью по месяцу и лучше свету белого казалась раба Божия… Тут себя надо назвать… Лучше солнца красного, лучше матери родной и отца. Аминь.
– Повтори еще, – попросила Марина Юрьевна. – Я запомнить хочу.
Она повторяла за девочкой слово в слово, держа перед внутренним взором образ своего казака.
– Ваше величество! – По саду бежала фрейлина Магда. – Послы приехали.
– Послы?
– Между Сапегой и Жолкевским мир.
– Опять нас продали.
Марина Юрьевна вбежала в настоятельские палаты в ту самую минуту, когда послы, как последний здравый довод к смирению, предложили Вору избрать уделом Самбор или Гродно.
Вор, сидевший с лицом вялым, с опущенными плечами, вдруг встрепенулся, озорно подмигнул Марине Юрьевне.
– Господи, о чем вы! – замахал он на послов руками. – Я лучше пойду в работники к последнему мужику, нежели приму из рук короля его подачку.
Марина Юрьевна стремительно подошла к мужу и, положа руку на плечо ему, сказала послам:
– Пусть король Сигизмунд даст царю Краков, тогда царь из милости уступит его величеству Варшаву. Более разговаривать не о чем.
Гордое слово великолепно, да платят за него жизнью.
Жолкевский, выслушав ответ Вора и Марины, поспешил к Мстиславскому.
– Боярская дума и вы сами требуете от меня покончить с Вором. Я к вашим услугам, но для того, чтобы застать птицу в гнезде, нужна змеиная внезапность. Одного прошу – дозвольте сегодня ночью провести мое войско через Москву, чтобы кратчайшим путем выйти к Николо-Угрешскому монастырю.