– Спасибо тебе, моя дорогая Беатрис! – сказал он. – Ты и в самом деле единственный человек, достаточно жесткий или достаточно нежный, чтобы не вызывать «Скорую помощь», службу спасения или еще бог знает какой кошмар…
К своему удивлению, подобные разговоры не подавляли Беатрис, но странным образом укрепляли ее дух. И вместе с тем ледяная, конкретная неотвратимость положения Жолье не стирала в ее памяти мелких стычек и бурь, которые трепали ее в то время. Она не говорила себе, что по сравнению с ситуацией Жолье смешны все ее волнения. Наоборот, именно это и была жизнь: все эти мелочные и бурные завихрения, увязание в тщеславии и низких амбициях, и она была уверена, что Жолье горько сожалеет о том, что не может крутиться во всем этом. От близости его смерти ее жизнь не стала казаться ей ничтожной, наоборот, она стала даже более яркой. Ей приятно стало и презрение, которое внушали ей кое-какие поступки, кое-какие реакции парижан. И когда Эдуар обнимал ее, целовал, когда она чувствовала, как он дрожит, прижимаясь к ней ночью, от усталости или желания, она порой думала, что за несколько кварталов отсюда другого мужчину тоже охватывает дрожь – дрожь от потерянности и одиночества, потому что он старается не разлить содержимое ампулы на подушку. Да, как пишут в дешевых романах: любовь всегда противостоит смерти. Разумеется, настанет день, и сама Беатрис должна будет оказаться на этом пустынном и бесцветном берегу, который есть преддверие смерти, преддверие океана, преддверие ничто, но ее это не заботило. Она всегда знала: она умрет либо на сцене, либо ее убьет какой-нибудь ревнивец, либо она разобьется о дерево в гоночной машине. А пока она не отвечала на вопросы Эдуара о Жолье, потому что Жолье запретил ей отвечать. «Эдуар слишком чувствителен, – говорил он, – наверное, слишком похож на меня самого и смотрит на все так по-человечески; он нагонит на меня грусть. С тобой мне в тысячу раз лучше». И Беатрис улыбалась, принимая мнение Жолье за то, чем оно и было, – за комплимент.
– Что мне с ним делать? – спросила она как-то, имея в виду Эдуара.
Жолье движением руки изобразил покорность судьбе.
– О, прежде всего, – сказал он, – не надо его жалеть: он любит тебя. И сейчас ты у него есть.
– Он очень ко мне привязан, – сказала Беатрис, которая, к своему удивлению, покраснела при этих словах, звучавших несколько претенциозно.
– Это заметно, – сказал Жолье. – По правде сказать, я завидую этому молодому человеку. Я бы дорого дал, чтобы помучиться от любви.
Зазвонил телефон, но Жолье жестом показал слуге, такому же несгибаемому, как он, что не хочет говорить, потом повернулся к Беатрис и с любопытством спросил:
– А ты? Ты-то любишь его?
Вопрос застал Беатрис врасплох, на какой-то момент она растерялась, почти оскорбилась.
– Но, в конце концов, – продолжал Жолье весело, – я не сказал ничего неприличного, спросив, любишь ли ты своего любовника.
– Вам это покажется странным, – сказала Беатрис, – но я никогда не задавала себе этого вопроса.
– Тем лучше, – заключил Жолье. – С моей точки зрения, очень глупо спрашивать себя, любит ли нас кто-нибудь, и еще глупее спрашивать, любим ли мы сами.
И они заговорили о другом.
Но на улице и потом, когда она вернулась домой, вопрос Жолье не давал Беатрис покоя. Любит ли она Эдуара? В каком-то смысле да, она любит его, более чем кого-либо из тех мужчин, которых она знала. Влюблена ли она в него? В определенном смысле да, когда ночью она говорила ему: «Я люблю тебя», это был не только голос плоти. Но будет ли она несчастной без него? Вот в чем состоял тот вопрос, которого она никогда себе не задавала. Эдуар, ее бросивший, Эдуар, ее разлюбивший, – такого представить себе невозможно. Но почему? Потому что ей недостает воображения или потому что он сделал это допущение невозможным? Будучи сам связанным по рукам и ногам, не затянул ли он и на ней другую, более опасную петлю, чем обычная петля любовных сомнений и беспокойства? Предаваясь отчаянию от ее измен, не довел ли он ее до того, что будущие ее шалости станут казаться ей безвкусными и лишенными всякой привлекательности? Короче говоря, заявив, что он раз и навсегда смертельно предан ей и смертельно уверен, что в один прекрасный день она его бросит, не разбудил ли он в ней этим своим жестоким и долгим вызовом искушение его удержать? Удержать именно таким – пылким, неистовым, трепещущим? Никогда, никогда в жизни ни один мужчина не складывал перед ней оружие с такой готовностью, так быстро и с таким упорством, получая при этом такое удовольствие. «Прямо Макиавелли», – подумала Беатрис, улыбаясь, ибо мысль о том, что Эдуар использует тонкое коварство, чтобы завоевать ее, показалась ей невероятно смешной. Тем не менее какое-то недоверие поселилось в ней теперь, что-то похожее на недоверие… и еще страх, совершенно неожиданный и такой сладостный страх.
Глава 19
Тони д'Альбре сидела на большом диване в гостиной Беатрис, всем своим видом изображая, как ей казалось, крайнюю подавленность. То есть она сидела, плотно сдвинув ступни, скрестив руки и не освежив губной помадой губы. К несчастью, подвижность была ее единственным очарованием, и она скорее походила на разбитую клячу, чем на утонченную и утомленную советчицу, какой хотела казаться. Наверное, в сотый раз за день она мусолила свою печальную историю. Уолкер, продюсер, купивший права на театральную постановку пьесы Эдуара, хотел купить заодно и права на экранизацию. Теперь, предвидя успех, он давил на Тони, добиваясь от Эдуара согласия на продажу. И Тони всеми силами пыталась заинтересовать Эдуара проектом съемок, но пока безуспешно. Первое предложение Уолкера совпало с напряженным периодом начала съемок фильма Рауля, и Эдуар, всецело занятый настроениями Беатрис, даже не слушал феерических прожектов своего импресарио. Тогда Тони, помня о своих десяти процентах и считая себя тонким психологом, стала убеждать Эдуара в том, что Беатрис, без сомнения, может стать звездой этого будущего франко-американского фильма. Эдуар, который в тот момент хватался за любую соломинку, попался на крючок и заявил Тони, что на этих условиях согласен уступить права. «По крайней мере, – сказал он тогда Тони, – если Беатрис меня сейчас бросит, у меня будет возможность и предлог увидеться с ней и, возможно, завоевать ее опять».
Спустя небольшое время Уолкер повторил свое предложение, и на очень выгодных условиях, и Тони в полном восторге, словно верный охотничий пес, принесла контракт в зубах и положила его к ногам Эдуара. Все складывалось как нельзя лучше для обоих любовников, как вдруг Уолкер утвердил на роль американскую кинозвезду. Тони, рассчитывая на беспечность Эдуара и вынужденная между прочим отказаться от денег, которые ей сулило участие в фильме Беатрис, представила Эдуару эти изменения в контракте как их общую жертву. Но жертву, которая компенсировалась впечатляющей суммой гонорара. К ее огромному удивлению, Эдуар бросил контракт ей в лицо. Он впал в страшный гнев, дошел даже до того, что стал угрожать ей, сказав, что выставит ее за дверь «железной рукой», если она посмеет еще раз сунуться со своими предложениями.
– Но, в конце концов, Эдуар, – говорила Тони, перепугавшись и ища убежища на софе, – но, в конце-то концов, нет никаких гарантий, что пьеса будет иметь успех! А если провалится? Тогда права на экранизацию ничего не будут стоить… А потом, Гленда Джонс будет просто великолепна в этой роли, разве нет? Беатрис же и не собирается играть! Ведь мы ей ничего не говорили – ни вы, ни я…
Эдуар и правда, опасаясь, что его действия Беатрис сочтет за шантаж, запретил Тони даже упоминать при ней об этом проекте.
– И что? – резко спросил Эдуар. – Что это меняет?
– Меняет то, что это никак не ранит ее самолюбия, – сказала Тони. – Поставьте себя на место Уолкера! Беатрис только что дважды провалилась, один раз за другим, а Нью-Йорк, что бы вы там ни думали, не так уж далеко: там все известно.
Эдуар сделал движение, выдававшее его растерянность и гнев, и это заставило несколько затормозить несчастную Тони.
– Как вы прекрасно понимаете, – снова начала она жалобно, – я знаю, кто есть кто! Беатрис – моя подопечная. Ее карьера не зависит от какой-то одной роли, даже если это лучшая роль в вашей пьесе; особенно, – добавила она густым меццо-сопрано, – если это роль, в которой я ничего не понимаю и, как мне кажется, она тоже. Но для вас, Эдуар, это деньги, покой, уверенность, возможность писать другие пьесы, не будучи на хлебах у кого бы то ни было!
Эдуар побледнел, и Тони, в который уже раз, судорожно замахала руками.
– …Я вовсе не хочу сказать, что вы живете на средства Беатрис, я прекрасно знаю, что все наоборот, но, в конце концов, она и сама посоветовала бы вам…
Она умолкла, потому что хлопнула входная дверь и в комнату вошла Беатрис, порозовевшая от первых холодов. Тони д'Альбре обрела смелость. У Беатрис были недостатки, но она, слава богу, была практичной женщиной. Ведь она сможет иметь с этих денег большую прибыль, как, впрочем, и Эдуар. Поэтому Тони могла ей довериться.
– Беатрис, – сказала она, – Уолкер предлагает триста тысяч долларов Эдуару за права на экранизацию «Неподвижной бури» с Глендой Джонс в главной роли. Что скажешь?
Беатрис восхищенно присвистнула.
– Мои поздравления! – сказала она. – Мои поздравления, Тони. Триста тысяч долларов! И еще до генеральной репетиции! Недурно. Стоит согласиться, Эдуар.
Он посмотрел сначала на одну, потом на другую и четко произнес:
– Я не соглашусь никогда!.. – повернулся и вышел из комнаты.
Он с силой хлопнул дверью, и удивленная Беатрис, рассмеявшись, села.
– Что это с ним? – спросила она.
Тони пустилась в пространные и путаные объяснения, но чем более пространными они были, тем яснее не становились. Стемнело, но Беатрис забыла включить свет: она задумчиво слушала Тони со странной улыбкой, и та наконец занервничала.
– Ну и что теперь? – сказала она. – То, что тебе нравится его привязанность, я понимаю, но он же ведет себя как идиот, ведь так? Ты же понимаешь, что это идиотизм?