– Пожалуйста! Подойдите кто-нибудь!
Под конец она уже кричала это во весь голос, и тогда услышала шаги, увидела, как зажегся свет в коридоре. Появилась нянечка, и Луиза, не дав ей и слова сказать, указала на кровь.
– Тсс. Не будите других пациенток. Теперь садитесь вон туда на стул, а я постель перестелю. – Она вышла на лестничную площадку к шкафу и вернулась с чистой простыней.
– Что происходит?
– У вас тут маленькое представление. Это означает, что ребенок в пути. – Боли, казалось, повторялись примерно через каждые четыре минуты, и не было никаких сомнений в том, что это – боли. Мать говорила ей, что не стоит поднимать шума во время схваток, и сейчас она вспомнила об этом. – Я пришлю кого-нибудь посидеть с вами. Не беспокойтесь. Еще не один час пройдет.
Луиза снова залезла на кровать. Никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой и покинутой. Почему Майкл оставил ее терпеть все это?
В остаток той жуткой ночи ей удалось удержаться от плача и крика. Нянечка вернулась еще с одной, пожилой и явно вырванной из объятий сна, вид у нее был угрюмый и тоже недружелюбный. Луиза спросила, когда придет врач, и ей сказали, что никак не раньше утра, а возможно, и позже. Дали ей какое-то хитрое устройство с резиновой маской, которую следовало надевать на лицо и дышать, когда боль становится особенно сильной, но когда она попробовала, то никакой разницы не почувствовала.
– По-моему, это не работает.
Акушерка, расположившаяся на стуле как можно дальше от кровати, подошла, взглянула.
– Она сломатая, – сказала. И убрала устройство.
За окном бушевала гроза, гремели чудовищные раскаты грома. Между схватками Луиза боролась с мучительным желанием уснуть, вызываемым таблеткой. Всякий раз, когда она чувствовала, что погружается в забытье, ее охватывал очередной приступ боли и она просыпалась, как от пытки. «Хоть бы она поговорила со мной!» – думала она, но нянечка продолжала читать газету. Когда она увидела, что небо посветлело от промоин в чернильной мгле, а гром, похоже, громыхал уже в отдалении, она спросила, как долго это будет продолжаться.
Нянька, даже не отрываясь от своей газеты, пробурчала, что до отрыжки сыта этим вопросом, который все задают. После такого расспрашивать еще о чем-нибудь не хотелось.
В конце концов, все шло своим чередом: пришла еще одна нянечка и посмотрела на нее, потом явился врач и велел ей натужиться, потом вдруг вокруг постели оказалось по меньшей мере три человека. Губы у нее пересохли, и она сумела выдавить из себя, что хочет пить, после чего врач поднес стакан с водой к ее рту и сразу отвел его, едва она успела сделать один глоток.
– Еще разок натужимся, и я дам вам такое, что вы ничего не почувствуете.
Так оно и произошло. Последнее усилие было до того мучительным, что ей показалось, будто она кричать начала, и крик тут же прервался, поскольку врач прижал ей к лицу маску, и она пропала, или, во всяком случае, такое ощущение появилось – она попросту перестала существовать. Когда пришла в себя, хлопотавшая вокруг нее сестра и врач улыбались и говорили, какой великолепный мальчик, но она ничего не видела. «Его купают», – объяснили. Теперь все вокруг улыбались. Она спросила, сколько времени, и ей сообщили: без четверти двенадцать, – а кто-то подал ей чашку чая. Потом появился Майкл с ребенком на руках и вручил ей его, будто бы подарок от себя, и по выражению лица мужа она поняла, что должна быть вне себя от восторга. Она глянула на туго укутанный белый сверток с торчащим из него маленьким, морщинистым, помидорно-красным личиком – отрешенным, округлым и крепко спящим – и совсем ничего не почувствовала.
– Шесть фунтов двенадцать унций[37], – горделиво произнес Майкл, – да ты у нас умница!
Ей принесли еще чашку чая, но она сказала, что больше не хочет, а просто хочет поспать.
– Сначала вы должны выпить это, – сказали ей, – вам нужно пить, чтобы молоко пришло.
Так что пришлось ей выпить чай, Майкл сказал, что сейчас позвонит ее родителям, и младенца унесли.
Когда она проснулась, то плакала. Вечером приехал Майкл и сказал, что скатает в Хаттон, поскольку Ци хочет, чтобы он провел остаток отпуска с ней. Жидкости вливали в нее до тех пор, пока груди у нее болезненно не вспухли от молока, но младенец, родившийся до времени, не желал сосать, постоянно засыпал, в те первые дни она и видела его, только когда он спал или плакал. В конце концов ей предписали грудной отсос, но к тому времени ей уже было невыносимо, когда ее трогали. Ее убеждали, как ей повезло, что у нее хватает молока, в родном отечестве хватает матерей, говорили ей, у кого его, считай, и нет вовсе. Тогда нельзя ли ей кормить одного из их младенцев? – спрашивала Луиза, но их ее предложение, похоже, ввергало в шок, и ей отвечали, что так не годится. Три дня она плакала – от изнеможения, от боли (помимо грудей, боль была и от наложенных швов), от жажды (одним из способов уменьшить количество молока сочли полный отказ ей в любого вида питье), от тоски по дому (хотя она и не понимала, по какому дому), от ощущения, что Майкл ее бросил (дважды: первый раз, когда оставил одну в родильном доме со злыми чужими людьми, а потом опять, когда предпочел провести остаток отпуска со своей матерью, а не с ней) и, самое худшее, от растущего убеждения, что с ней что-то не так, поскольку своего малыша она явно не любит, как того ожидала, или вообще что-либо чувствует к нему, кроме смутного страха. Это называли послеродовой депрессией и говорили, что скоро она от нее избавится, а через несколько дней велели ей взять себя в руки и одолеть болезнь.
Две недели спустя ее отправили домой в Сент-Джонс-Вуд с болтливой медсестрой средних лет, которой предстояло в течение месяца научить ее, как пользоваться «тампаксом», и следить, чтобы мамаша по-прежнему близко не подходила к ребеночку, разве что для кормления или когда он плакал. «Малец – золото, я вам так скажу!» – восклицала сестра. Она часами рассказывала Луизе о своем последнем месте у титулованной леди в большом загородном доме, где имелся надлежащий штат прислуги и ей не приходилось таскаться с подносами вверх и вниз по лестницам. Весь штат Луизы состоял из очень старой леди, которую Ци вырвала из благостной отставки и прислала на месяц поварихой. Она являлась после завтрака выслушать, что Луиза желает на обед, но никогда то, что просилось, на стол не попадало: или выяснялось, что этого в магазинах нет, или, как подозревала Луиза, потому, что миссис Корсоран не желала этого готовить. Сестра Сандерс, мало того, что сноб, еще и с норовом была: требовала, чтобы Луиза оставалась в постели две недели из четырех, пока она будет в доме, и заставляла ее после этого предаваться скуке отдыха днем. Еще у нее была ужасающая привычка приносить малыша, когда тот был голоден и плакал, и укладывать в корзину на другой стороне спальни, где тот добрых пятнадцать минут заливался в ожидании кормления. «Пусть, пусть сам себя изведет, только спать после этого получше будет», – приговаривала сестра милосердия, оставляя мать и дитя в столь безрадостном состоянии. Луиза не могла выносить этого, но, когда она вставала с постели и брала малыша на руки, тот не переставал плакать (она до того боялась сестры Сандерс, что не осмеливалась начинать кормление, пока не получала позволения). Младенцу Луиза, как ей казалось, не очень-то нравилась: даже во время кормления он редко ловил ее взгляд и отворачивался, когда она пыталась (при том, что сестры Сандерс рядом не было) поцеловать его. На половине каждого кормления сестра Сандерс брала малыша и хлопала его по спинке, пока у того головка не дергалась и он не отрыгивал.
– Ему спинке не больно? – не удержалась Луиза от вопроса в первый раз.
– Спинке больно? Вот те раз, да за кого ж вы меня принимаете-то? Спинке ему больно? Нам надо, чтоб из него воздух вышел. Мамочка тебя не понимает, ведь так? Бедная крошка. – И так далее и так далее. Луиза считала дни, остававшиеся до ухода сестры Сандерс. Няня, пришедшая ей на смену, казалось, никак не могла быть ужаснее ее: начать с того, что она была молодая и к тому же обучалась в «Отеле малюток» тети Рейч. Может, у нее хоть какая-то компания появится. Однако Мэри, когда пришла, отпугнула ее своей тихой уверенностью, и, поскольку обе оказались примерно ровесницами, обеим было весьма трудно понять, как вести себя в том положении, в каком они оказались. Малыша Мэри полюбила сразу, и ему она, похоже, понравилась, что было уже кое- что. «Он мне улыбнулся!» – сказала она сестре Сандерс утром, когда та уходила. «Воздух, – ворчливо бросила сестра Сандерс. – Это всего лишь воздух». Она ушла после обеда, и Луиза почувствовала впервые за много месяцев некий душевный подъем. На выходные должна была Стелла приехать, Мэри приглядит за малышом, и они смогут пойти погулять между кормлениями. Меж тем ей в первый раз предстояло самой покормить маленького в два часа.
Она помнила (ныне с горечью), как взлетала вверх по лестнице, полная добрых намерений: она его покормит, поговорит с ним, на руках покачает и – без зловредного присутствия сестры Сандерс – он откликнется. Мальчик спал, и, прежде чем разбудить, она приготовила все для того, чтобы его перепеленать. Делать это ей приходилось нечасто, умения и сноровки еще не было. Потом она бережно извлекла его из корзины. Малыш промок насквозь и принялся плакать еще до того, как оказался у нее на коленях. Снять мокрый подгузник было легко, а вот заменить его на чистый – это другое дело. Младенец уже заходился в крике, выгибал спинку и метался из стороны в сторону. Она положила его на пол поверх заранее разложенных подгузников, но понадобилась целая вечность, чтобы завернуть и заколоть их, потому как она очень боялась уколоть его булавкой. Под конец лицо малыша сделалось красным, он (она это чувствовала) был в ярости на нее – до того рассердился на деле, что для начала отказался от молока, просто бился головкой ей в грудь и продолжал реветь. Только она стала безумно предполагать, уж не накормила ли его напоследок сестра Сандерс сухим молоком из банки, купленным по ее требованию, как вдруг малыш больно ухватил ее за сосок и принялся сосать, укоризненно уставившись на нее своими серовато-голубыми глазами. В середине кормления зазвонил телефон, она, положив младенца на плечо, спустилась вниз и взяла трубку. Звонил Майкл. Он вырвался на пару ночей домой и приедет прямо к ужину.