Когда позже утром Ци вышла, она ничего не сказала о письме. Луиза была злобно уверена, что свекровь все письмо прочла, и ни на секунду не верила, что та вскрыла его по ошибке, но, как ни странно, больше всего в этом прискорбном случае ее смутило поведение Судьи. Он, кто казался – и был – человеком наивысшей чести, человеком, кто, как она чувствовала, был бы не способен никому лгать, никого обманывать или предавать. И тем не менее он открыто извиняет свою жену до такой степени, что даже, похоже, не считает необходимым с ее стороны принести извинения. Вывод для Луизы был нелегким: Хаттон, поняла она, – это мир Ци, и она устанавливает правила в нем.
В тот приезд произошли еще два случая, которые нарушили ее покой, как осозналось впоследствии, куда больше, чем она поняла тогда. В субботу, накануне ее предполагаемого отъезда, состоялся, как она его называла, «званый завтрак заслуженного старичья»: адмирал, посол (отставной), генерал (со своей женой) и еще какой-то очень тщедушный старикашка, оказавшийся, к удивлению, открывателем новых земель. «Но больше уже не открываю, – поделился он с нею за супом. – Нынче я с трудом отыскиваю ночью путь к своей спальне».
– А чем же вы занимаетесь в дневное время? – Луиза усвоила, что начатый разговор следует продолжать, а не просто молча соглашаться с тем, что ей сказано.
– Хороший вопрос. – Старичок склонился к ней и выговорил сценическим шепотом: – Исследую впадины в собственных зубах. В тех, что у меня еще остались. Пока еще не добрался туда, где обойдусь безо всего[41], но, несомненно, доберусь. А вы ведь, право слово, красавица, ведь так? – Что-то в том, как он на нее посмотрел, обдало Луизу жаром, и она не ответила.
Когда они переходили в гостиную пить кофе, Ци сказала:
– Луизе надо идти кормить своего очаровательного малыша. Луиза, а почему бы вам не принести Себастиана в гостиную и не покормить его там? Уверена, все с удовольствием познакомятся с ним и на вас обоих посмотрят.
– И не подумаю.
Ци поначалу, как заметила Луиза, отказывалась поверить услышанному, себя же она сочла объектом своего рода злой шутки, которая пришлась по вкусу всей компании. Да, да, кивали они, Луиза видела, как адмирал с землепроходцем не сводили своих покрасневших слезящихся глаз с ее груди. Она вскочила так резко, что опрокинула свою чашку с кофе в блюдечко, после чего, кое-как принудив себя извиниться, вытерла кофе и вышла из комнаты.
Мэри ждала ее в спальне, шагая взад-вперед с плачущим Себастианом.
– Извините, что задержалась. – Она, похоже, только и делала, что извинялась, хотя времени было всего четверть третьего.
Когда Мэри устроила ее с малышом и ушла, слезы, которыми полнились глаза, полились – на ребенка, на грудь, вниз по левой руке, которой она держала малыша. Когда он покончил с одной стороной, она обвила его обеими руками и приложилась губами к стороне его круглой головки, а он поморщился и отвел голову в сторону. «Потеряна любовь меж нами», – подумала она, укладывая его себе на плечо, чтобы избавить от мешавшего воздуха, вот только она не знала, почему, и не было вокруг никого, кого бы спросить.
Когда пришла Мэри и забрала ребенка, Луиза легла на кровать, охваченная тем, что всегда звала тоской по дому, только теперь это было чем-то более неосязаемым, не связанным больше с конкретным местом… Майкл, он был ей нужен, чтобы здесь был, забрал ее отсюда, чтоб на ее стороне стоял, когда не пристало ей кормить своего ребенка на глазах у множества похотливых старичков, чтобы сказал своей мамочке, что нельзя ей вскрывать его письма, нельзя стоять в открытых дверях по ночам совершенно неизвестно зачем… но стоило ей, разозлившись, почувствовать себя лучше (ей это казалось странным, но это была правда), как она вспомнила, с каким выражением на лице принес Майкл к ней малыша после того, как тот родился. Он ждал, что она будет испытывать к Себастиану те же чувства, какие так явно его мать всегда испытывала к нему. Отчаяние охватило ее: он представления не имеет, какая она ужасно иная, а если б имел, так первым бы и осудил, – и если она не в силах ему рассказать, то как может оказаться настолько вероломной, чтобы поделиться с кем-то другим? Возможно, это переменится. Станет старше, она сможет говорить с ним, в игры с ним играть, когда он личностью станет. Однако скованность жутким страхом не давала ей и дальше мысленно развивать такой ход событий, и она опять вернулась к Майклу, и опять попыталась объяснить ему, отчего и в чем так запуталась. Только когда она снова увидит его? И долго ли, сколько времени удастся им провести наедине? Даже если она настоит на этом: откажется ехать в Хаттон, например, когда у него будет отпуск, – то как сможет высказать ему все эти ужасные, противоестественные вещи, ввергающие ее в путаницу и наверняка его шокирующие, когда всего через пару дней ему предстоит снова уехать, вернуться на свой корабль, где он легко может погибнуть? Отпуска военнослужащим давались, чтобы те дух перевели, отдохнули, разве можно раскачивать домашнюю лодку, как оно происходит, вместо того чтобы дать им покой, время отдохнуть, наделить их радостными воспоминаниями, с какими они и вернутся на войну? Если мать из нее никакая, тем упорнее должна она быть женой.
Последнее, что случилось в тот приезд, произошло утром перед ее отъездом из Хаттона. Майкл не вернулся, но она настояла на возвращении в лондонский дом по прошествии трех недель. Неожиданно Ци предложила ей прогуляться в лесу. Стоял великолепный солнечный день, бодрящий и ясный, с белым инеем по земле. Накануне звонил Майкл сообщить, что за летние сражения его наградили крестом «За заслуги», и Ци убеждала ее обязательно сходить к Дживсу[42], купить полагающуюся ленту и пришить ее на его форменную одежду.
– И, разумеется, – добавила она, – я приеду в Лондон, пойду с ним во дворец, и, думаю, потом нам следует это отметить. – Потом, не успела Луиза и слова сказать, продолжила: – О, милочка, вы пойдете с нами. Ему два билета положены для публики. Я на днях говорила ему, что на самом деле подумывала представить вас ко двору, но мы решили, что будет лучше подождать, пока у вас не родится следующий ребенок.
– Что?!
– Давайте присядем, Луиза, я достаточно находилась. – Удобно попалось поваленное дерево.
– Вы не слишком-то радивая мать, верно? Помню, когда Майкл родился, я месяцами и месяцами ни о чем другом и думать не могла, кроме как о нем. Однако Мэри сообщает мне, что вы и в детской-то едва ли когда бываете. А следовательно, очень важно, чтобы у него был братик, с кем можно было бы играть. Уверена, вы это понимаете?
Луизе удалось выговорить:
– Мы с Майклом еще не обсуждали этого. – Однако в горле у нее пересохло, и не было уверенности, что Ци расслышала.
– Майкл глубоко расположен к большой семье. По этой причине он и женился на вас. Уверена, вы знали об этом?
– Нет.
– Я говорила ему, что вы молоды, однако он был убежден, что вы для него подходящая жена, и, разумеется, я пожелала бы чего угодно, чего желал он, чтобы стать счастливым. – Она поднялась на ноги. – Я желала бы, чтобы и вы того же хотели. Но если, – закончила Ци, – я почувствую, что вы – каким угодно способом – доставляете ему несчастье, я вас насмерть зарежу. И сделаю это с удовольствием. – Ее игривая улыбка никоим образом не скрывала леденящей крови сути сказанного. Луизе почему-то припомнился исторический роман Конан Дойла («Гугеноты»?), где в лесах Канады было полно кровожадных ирокезов, нагишом пробиравшихся в переплетениях света и теней от деревьев, ликуя в предвкушении смерти. Лес, в каком она была сейчас, воспринимался таким же опасным: сердце Луизы замерло, она почувствовала, как ее прошил озноб.
Они пошли обратно к дому, выйдя из леса на поляну, по краям которой из голой земли лиловым пламенем вздымались цветы безвременника.
– Как бы вы их описали? – спросила Ци.
– Они похожи на людей, надевших вечерние наряды утром, – ответила она.
– Очень хорошо! Надо запомнить и сказать об этом Питу.
Сцена в лесу уже представлялась нереальной – до того дикой, что Луиза наполовину думала, что ее, наверное, и вовсе не было.
СемействоДекабрь 1943 года
– Дорогой! Это у тебя единственные брюки?
– Вроде того. Есть еще бриджи для работы.
– Но эти же у тебя, должно быть, уже много лет! Они дюймов на шесть короче, чем следует.
Кристофер глянул вниз на свои ноги, на зазор между обшлагами его клетчатых брючин и началом носков (все в дырках), но надеялся, что мама не поймет, что и неудобные туфли, которые тоже были у него уже много лет, но едва ли когда носились, тоже стали чересчур тесны.
– Малость коротковаты, – согласился он в надежде, что его согласием дело и кончится.
– Тебе же нельзя идти в них на свадьбу Норы! И рукава у твоего пиджака слишком коротки.
– Они у меня всегда такие, – терпеливо выговорил он.
– Вот что, покупать тебе что-либо уже поздно. Я посмотрю, нет ли у Хью чего-нибудь, что он мог бы одолжить тебе. Вы с ним примерно одного роста. – Вот только нет никого худее, подумала она, спускаясь по лестнице в поисках Хью.
Они остановились в доме Хью, который любезно предоставил его для всех членов семьи Касл (Полли с Клэри уехали побыть с Луизой) на ночь перед свадьбой. Вся семья (то есть за исключением Раймонда, который позвонил сообщить, что раньше никак не может вырваться, но утром отправится ранним поездом. Анджела еще не приехала, но она присоединится к ним за ужином – все устроил добряк Хью. Что как с неба свалилось, потому как она наверняка не могла бы положиться на Вилли, от той ни малейшей помощи ждать не следовало. Джессика подозревала, что это она убедила Раймонда занять такую твердую позицию с тем, чтобы она вернулась во Френшем, вместо того чтобы оставаться в Лондоне. Объяснение, мол, дом нужен Луизе, казалось ей абсурдным: у Майкла Хадли хватало денег, чтобы снять, а то и купить дом для Луизы, и никакой надобности у него в доме Райдал не было, но дом был оставлен ей совместно с Вилли, а Раймонд заявил, что он попросту не готов содержать два дома. Она подумала – после язвительного телефонного разговора с ним, – уж не проведал ли как-нибудь муж про Лоренцо, но, если честно, не понимала, как бы это он смог: они вообще-то были весьма осторожны, полагала она, хотя однажды Лоренцо признался, что не мог заставить себя сжечь дорогие ему ее письма. После этого она стала осторожнее в том, что доверяла письмам, а сама держала все его записки (он никогда не писал ничего больше з