Вот отец оставил Нору и пошел обратно сесть в первом ряду с мамой. Жуть, должно быть, на месте Ричарда оказаться, подумал он, совсем без рук, все время вынужденный быть признательным людям. Он глянул на свои руки, распростертые на коленях, чтобы удержать ноги в тепле: он не привык ходить в такой тонкой одежде. Мама аж вскрикнула, увидев их, когда старалась обрядить его в наряды дяди Хью. Они выглядели как руки, проведшие большую часть своей жизни на воздухе и много поработавшие: он так и не смог вычистить землю из-под ногтей, вся кожа была в пятнах от отморожений (и на ногах тоже), но он теперь уже привык к ним. Весной становится получше, а сейчас для них самое гиблое время года. Когда он начал работать на ферме, то у него еще и мозоли-волдыри были, но они скоро пропали. Все равно, не для увеселительных вечеринок такие руки…
Жених с невестой оба произнесли клятву: Ричарда он еле слышал, зато голос Норы звучал ясно и ровно. Забрела в голову мысль: сам-то он женится на ком-нибудь? – а следом и ответ подоспел: вообще-то, наверное, нет. Даже не представлялось, чтобы кто-то согласился пойти за него, он вообще совершенно не умел воображать будущее, не мог даже подумать о том, как все будет, когда кончится война, если та когда-нибудь кончится. Жениться, если ты не веришь в Бога, было бы, видимо, неправильно. И уж в чем он был вполне уверен, так это в том, что на двоюродной сестре жениться нельзя.
Произошло какое-то общее движение. Ричард с Норой укатили куда-то вглубь, мама с папой и родители Ричарда последовали за ними. Скоро все они поедут в какую-то гостиницу на свадебный обед, а потом Нора с Ричардом отправятся во Френшем, по крайней мере, до конца войны, и Нора собирается зарабатывать деньги, ухаживая за одним-двумя другими ранеными. Дом там большой, но, как он полагал, жить им придется только на первом этаже.
Стали возвращаться. Он надеялся, что вскоре все закончится, потому как он замерз и был донельзя голоден.
– А почему Арчи не было?
– Так его некому было пригласить. Нора его не знает, да даже тетя Джессика вряд ли знает его.
– А-а.
– Тебя тоже печаль берет? Забавно, до чего же свадьбы способны в печаль вгонять. Мне даже после Луизиной взгрустнулось, хотя событие было куда как более звездное.
– По-моему, эта было особенно трагической, если тебя мое мнение интересует.
– Клэри, она не была трагической. Нору никто не принуждал идти за него замуж. Она и раньше не делала того, чего не хотела, и сейчас явно не делает.
– Чего не делает?
– Не приносит себя в жертву.
– Ой, Полл, как раз приносит! Она хочет и приносит. Разве не помнишь, Луиза говорила, что она хотела стать монашкой?
– То просто период такой был, как тетушки говорят. Женская разновидность желания стать машинистом.
– Невилл вел себя ужасно, – сказала Клэри, словно следуя за ходом мысли. – Он спросил Ричарда, что он делает, когда у него что-то чешется.
– Быть не может!
– Еще как может – спросил. Я сказала ему, что он допустил и бездушие, и бестактность, а он в ответ, мол, если бы он был такой же, то предпочел бы, чтоб люди расспрашивали его, а не притворялись, будто он такой же, как и все остальные. Только, конечно же, – важно закончила она, – он ни малейшего понятия не может иметь, каково это быть Ричардом.
– Ну и я тоже не имею. Стоит попробовать думать об этом, как у меня все мысли отключаются. Не могу себе представить, что вообще будет стоить жить. Бедный Ричард! Силы небесные, ну разве не удача, что нечто подобное не случилось с Арчи?
– По-моему, когда разбиваются самолеты, все гораздо хуже. Вспомни только того беднягу, за кем Зоуи когда-то ухаживала в Милл-Хаус.
– Она все еще делает это?
– Не думаю. По-моему, он, может, и вернулся в свой другой госпиталь. Чем сегодня вечером займемся?
– Теплее всего нам в кино будет. После всех этих сэндвичей и прочего я есть не хочу. Можно бы позвонить Арчи, – сказала Полли, словно бы эта мысль только-только ее осенила.
Клэри испытывающе глянула на нее.
– Могли бы… впрочем, мне кажется, он будет занят… наверное, не стоит…
– Можем же мы, по крайней мере, попробовать, – сказала Полли, и Клэри поняла: попробует.
Так что они позвонили Арчи, мол, сейчас слишком уж холодно, чтоб из дому выходить, но, поскольку у него в квартире приятно и тепло, почему бы им не прийти и не поужинать в ней? «Я знаю, как бывает ужасно после свадеб, – сказал он. – Нет нужды веселиться по поводу обыкновенной жизни».
– Лапушка, лучшее, что ты можешь сделать, это перестать плакать и рассказать все мне.
Он вручил ей стакан с бурбоном и носовой платок.
Признательно кивнув, она высморкалась.
– По правде, я даже не знаю, с чего это я. Это все свадьба, будь она неладна.
– Разберемся, – сказал он, утешая, и сел рядом с ней на диван.
– Конечно, – сказала она, – на свадьбах часто плачут. И не в том дело, чтоб я особо от Норы без ума была. Мы с ней очень-то никогда не ладили. Она считала меня распущенной, а я считала ее занудой. К тому ж она еще и очень важничала. Раз сказала мне (это полагалось бы в тайне держать), что собирается монахиней стать, а я только подумала, ну, гора с плеч, если ее рядом не будет, чтобы меня по косточкам все время разбирать. Единственный раз, когда мы заодно оказались, это когда отец и впрямь жутко на Кристофера понес. Он, бывало, изводил его и маму шпынял. Тебе могу признаться: я ж из жуткой семьи. Снобистской и всю дорогу старающейся внешние приличия блюсти. Только отец мой никогда не зарабатывал хоть сколько-нибудь денег, и бедной маме приходилось еду варить и всякое такое, что вовсе не было тем, к чему ее по жизни готовили. К тому времени, когда умерла престарелая тетка отца, оставив ему дом и порядочную кучу денег, мама была уже слишком стара, чтобы получать от этого удовольствие. Короче, отец ждал, что из Кристофера выйдет герой войны, а мы удачно выйдем замуж.
– А это что значило? Войти в королевскую семью, такого рода партия?
– Не совсем так. Но – титул, либо кто-то вроде мужа моей кузины Луизы… понимаешь, знаменитость.
– Сливай воду! Хотя, полагаю, родители в отношении детей всегда честолюбивы…
– В нашем случае не сработало. Кристофер работает на ферме, а Нора вышла за паралитика…
– А ты связалась с американцем, который тебе в отцы годится.
– О, об этом они не знают! – воскликнула она. – То есть не потому, что ты американец или еще что, им не по нраву пришлось бы это самое вступление в связь. Люди их поколения просто в связь не вступают. – Она стала краснеть.
Он обнял своей медвежьей лапой ее худенькие плечи.
– Американские люди их поколения иногда в связь вступают, как тебе известно, – сказал. – Может быть так, что ты всего о них не знаешь.
Она откинулась назад, прижавшись к теплой стене его плеча.
– В Америке, я уверена, по-другому. И война, и все вообще.
– Ты так и не сказала мне, отчего свадьба Норы заставила тебя плакать.
– Ой! Не сказала. Полагаю, это все из-за того, чем она не была. Она была в белом платье и в фате, а Джуди и Лидия, это еще одна кузина, были подружками невесты. Но когда церемония окончилась и она шла по проходу, то попробовала катить его кресло, но его шафер не дал. И он был прав, конечно, если б она так сделала, это по-настоящему выглядело бы, будто медсестра больного везет. Только это было так грустно! – Глаза ее наполнились слезами. – Я говорю, у нее же никогда не получится… детей иметь. Ей все время придется ухаживать за ним.
– Видимо, она любит его, – заметил он. – Видимо, она любит его, знает, что нужна ему, и хочет быть нужной.
– Ты все время смотришь на светлую сторону.
– Нет. Я просто показываю тебе, лапушка, что может быть и такая.
– А предположим, она находит кого-то еще, когда-нибудь в будущем, и влюбляется в него?
– Такое может с каждым случиться.
– О, милый, прости. Я не хотела…
– Все это было давным-давно, и я знаю, что ты не хотела.
Но не раз, в разное время того вечера – когда они собирались на ужин в ресторан, когда танцевали (он очень хорошо танцевал), когда стояли на улице на ужасном холоде в ожидании такси, которое он вызвал, когда она уснула в машине у него в объятиях, когда они стояли в маленькой кабинке лифта, поднимаясь к нему на пятый этаж, когда он открыл дверь, и на них пахнуло (для него уютно знакомыми, для нее восхитительно экзотическими) запахами сигарет «Честерфилд», которые он курил одну за другой, и духов «Белая сирень», присланных ей из Нью-Йорка, когда они легли в постель и занялись делами любовными, когда он поцеловал ее напоследок и потянулся выключить лампу, которую поставил на пол, чтобы от света ее было больше уюта и романтичности, а она, засыпая, повернулась к нему гладкой спиной с выступающими косточками, – весь тот вечер, вырвавшись из прошлого, представала им Марион Блэк. Анджеле она виделась крупной, темноглазой женщиной с волосами цвета воронова крыла и ослепительно-белой кожей, грудастой и с низким хрипловатым голосом. Ему она помнилась маленькой, рыжеволосой, близорукой и визгливой. «Хорошая девочка, – сказала его мать, когда он привел Марион домой. – Воспитанная девочка». Ее невзрачность матери нравилась, и уж конечно, ее внешность никак не предвещала, что она сбежит с другим, с человеком, с кем он не был знаком и никогда о нем не слышал, – шаг, предпринятый ею безо всякого предупреждения или хотя бы намека на разочарование в своем семейном положении или в нем как муже. А потом, два года спустя, он прослышал, что она умерла, – до того неожиданно, что он подумал об автокатастрофе, но оказалось, внезапный и острый приступ диабета. Только после ее смерти он понял, что никогда ее не любил, а потому почувствовал себя виноватым. Восемь лет прожили они вместе, а он так никогда и не знал, ни что она думает, ни что она чувствует – о чем угодно, кроме того, что сожалеет о невозможности иметь детей. В те годы он работал, не щадя ни головы, ни задницы, сначала студентом-медиком, а после, получив диплом, в крупной клинике в Бронксе. Она работала регистратором у психиатра, но все равно денег совсем не хватало. После того как Марион ушла, он решил, что не очень разбирается в людях, и тогда же вознамерился стать психиатром. Психоанализ подсказал ему, как долго в своей жизни он действовал, будучи маменькиным сынком, и только со смертью матери (незадолго до Перл-Харбора) он оказался в состоянии понять, что она всю себя отдавала, чтоб ему было – по ее собственным понятиям – лучше. Ее смерть избавила его от ее неустанной кампании по поиску для него другой, более подходящей жены (акции Марион резко упали из-за ее неспособности произвести на свет внука). К тому времени дела у него шли вполне удачно: перебрался в большую квартиру в части города получше, обзавелся вместе с двумя коллегами регистраторшей и испытал усладу одной-двух незабываемых любовных связей (хотя никогда – с пациентками). Однако побег Марион не давал покоя душе: если бы она не умерла, он мог бы разыскать ее, поговорить с ней, даром что вовсе не был уверен, влез ли бы он в существенные хлопоты по ее поискам, а если б и влез, то согласилась ли бы она на столь обходительное исследование того, что уже было мертво. Как бы то ни было, но мысль о ней постоянно вызывала в нем ощущение незаконченности отношений между ними, а это – по причинам, которые он понимал, но которым не мог противиться, – порождало чувство вины.