В те три дня все казалось очень простым: они брали сэндвичи в гостевом доме, где были единственными обитателями, и, вооружившись картой, шагали все утро, находили укромное местечко среди скал и вереска, к которому не вела ни единая тропка, и, поев, укладывались вместе на упругий дерн. Ни разу никто их не побеспокоил. Вечерами после знатного раннего ужина – хозяева гостевого домика владели еще и фермой, а потому имелись такие деликатесы, как яйца и цыплята, домашняя грудинка и пироги с ежевикой – они играли в «безик», и Сид учила Тельму играть в шахматы, в которых та неожиданно весьма преуспела. Спать отправлялись рано, и Сид лежала в постели, поджидая Тельму, которая проскальзывала к ней в номер в халатике, под которым больше ничего из одежды не было. В те три дня ей было легко принимать все, что с такой готовностью предлагалось, наделять Тельму тем вниманием, какого она жаждала, и наслаждаться этим молодым, гладким белым телом, отданным ей целиком и полностью. «Я вас просто обожаю, – шептала Тельма, лежа в объятиях Сид. – Я такая счастливая… просто быть наедине с вами это уже прекрасно». Вначале было легко путать страсть с любовью. Начать с того, что она, сама того не сознавая, попросту радовалась, что вся ее горечь по Рейчел как-то растаяла, что смогла с сожалением увидеть ее угодившей в капкан долга, какого ждут от незамужней дочери родители, приверженные викторианской этике. Она понимала, что Рейчел должна быть отчаянно расстроена, что и она тоже с надеждой ждала редких прорывов в обстоятельствах, какие время от времени позволяли ей побыть с той, «кого она предпочла бы любому человеку на свете». «Даже ты не могла бы огорчиться больше меня», – припомнила теперь Сид. Это было в последнее утро отдыха с Тельмой, им надо было попасть на дневной поезд, а Тельма захотела повторить прогулку, которую они вместе проделали в первое утро. Сид убеждала, что может не хватить времени: тогда, чтобы добраться до места, понадобилось почти три часа, – у них просто не будет возможности вовремя вернуться, чтобы успеть на поезд в два тридцать восемь. Тельма приняла это за нежелание Сид сходить на то место. Последовал короткий бесплодный спор, ничего не решивший. «Почему это вас так особенно потянуло вернуться туда?» – спросила тогда Сид.
Тельма, пристально разглядывавшая что-то в окне, вдруг резко отвернулась от него. «Потому что… ведь это там я узнала, что вы любите меня! – сказала она. – Там вы признались, что любите меня». Она начала краснеть, но не сводила с лица Сид своих жгучих близоруких глаз.
Сид уже рот было открыла, чтобы сказать, что никогда не говорила, что любит ее… и не сказала, не смогла сказать ничего. То была правда, но было бы горько и безжалостно высказать ее. Реальность в первый раз дала ей встряску.
– Мне искренне жаль, что нет времени сходить туда. – Выговорить это она смогла.
В поезде на обратном пути, пока Тельма спала напротив нее в пустом купе, она начала ощущать первые признаки мучительного беспокойства… и вины. Тельму она не любила: любила она Рейчел. И повела себя отвратительно безответственно по отношению к той, кто была гораздо моложе и уязвимее. Их отношения никак не могли продолжаться таким образом. Она должна как-то объяснить этой девочке, что поддалась безумию, негодному для них обеих. Они могли бы оставаться друзьями, вернуться к тому положению, в каком пребывали до отдыха, только ничего, связанного с постелью, больше быть не могло. Тогда, в поезде, где рядом спала Тельма, это казалось совершенно возможным выходом. Она была неверна Рейчел, и с этим ей придется жить. Конечно же, она и дальше будет заботиться о Тельме, учить ее, играть с ней, брать ее на концерты, но не позволит ей тешить себя никакими мыслями о дальнейшей любовной связи между ними…
Ныне, спустя год, она, мучаясь над дилеммой, то ли пропустить несколько дней с Рейчел, то ли Тельму подвести, дивилась, до чего же была непозволительно наивна. Намерения, затрагивающие других, далеко не просты, они лишь кажутся такими, когда человек задумывает что-то сам по себе, но стоит только на сцене появиться другим главным героям, как простейшие побуждения извращаются конфликтом. Ей вовсе не удалось уладить свои отношения с Тельмой, хотя она, несомненно, пыталась. Только Тельма выказала какую-то упругую сопротивляемость, принимая все, что говорила Сид, или скорее встраиваясь в любую придуманную той схему, а после обращая ее к своей собственной выгоде. Так, когда Сид произнесла свои реплики о прекращении любовной связи, начав с не совсем честной причины, что ее продолжение повредит Тельме, девушка приняла это, разразившись плачем, но потом опять пришла к Сид со словами, мол, ей все равно, что с нею будет, лишь бы они по-прежнему могли быть вместе. Когда Сид в сильном смятении попыталась объяснить, что на самом деле не любит ее и не может уживаться с неравенством их чувств, Тельма (в очередной раз разразившись плачем) согласилась, что так было бы неправильно. Но потом вернулась, сообщив, что, как она выразилась, по зрелом размышлении (ох уж эти убийственные ее зрелые размышления!), ей а) неважно, любит ли Сид ее так же, как она любит Сид, и б) по ее мнению, Сид должна любить ее больше, чем она, Сид, осознает, коль скоро так сильно печется о ее чувствах. Она сделает в точности все, чего бы Сид ни понадобилось, твердила она, а положение как было, так и оставалось болезненным компромиссом или скорее более или менее таким, каким устраивало Тельму, думала теперь Сид. Она приходила и раз в неделю оставалась на ночь, когда порой они ложились в постель. Она по-прежнему прибиралась в доме, вникала во все хозяйственные нужды, упражнялась в игре на фортепиано, училась играть на скрипке и разыгрывала сонаты с Сид. Однажды Сид попыталась избавиться от нее, заявив, что всему этому надо полностью положить конец. Это случилось тогда, когда Тельма спросила: не любит ли она кого-то еще, «вашу подругу Рейчел Казалет, например»? – и Сид солгала. Инстинкт подсказал: рассказывать Тельме хоть что-то об этом было бы в самом деле опасно, однако ложь ослабила ее позиции. Она разделяла их, хотя и чувствовала, как настойчиво любопытство Тельмы в отношении Рейчел. Это означало, что приезд Рейчел становился делом рискованным: она уже не могла полностью положиться на то, что Тельма будет держаться в сторонке, с тех пор, как та однажды заявилась, когда Рейчел была в доме, и величайшей удачей было, что Сид увидела ее входящей в калитку палисадника. Было утро, и Рейчел принимала ванну. Сид поспешила вниз по лестнице и встретила Тельму у входной двери.
«Я бы не пришла, раз уж вы мне не велели, только я свой кошелек оставила со всеми деньгами в кухне на полке. Я мигом сбегаю вниз и возьму его. – Потом, заметив недовольство Сид, добавила: – Я, честное слово, не побеспокоила бы вас, только мне не протянуть бы целых три дня совсем без денег».
Когда она ушла, у Сид мелькнула мысль, что Тельма оставила кошелек нарочно, – мысль низменная, но не невероятная.
Нет – не получилось и, похоже, никак не предвидится никакого легкого выхода. Скорее, сложившееся положение зажило своей жизнью, и единственный способ, каким она могла остановить ее развитие, было сказать Тельме, чтобы она попросту уходила и никогда больше не возвращалась. Что помешало ей поступить так? Да то, что всякий раз, когда эта мысль приходила ей в голову, на нее набрасывались все виды возражений, и если с каким-нибудь одним из них у нее хватало сил разобраться, то вместе они составляли непреодолимое препятствие. Во-первых, в том, что все вообще началось, вина была прежде всего ее: стоило ей только устоять против прелестей Тельмы, сохранить свою верность Рейчел, и все оказалось бы куда более поддающимся решению: ученица с любовным заскоком – с таким ей уже доводилось успешно справляться. Потом она не могла не ставить себя на место Тельмы. Понимала, что за чувство вызывает в тебе неразделенная любовь; понимала – лучше многих – мучительное разочарование, когда та оказывалась безответной. А главное, она понимала, что неким ужасным образом тут замешано ее тщеславие: то, что тебя так холят, что ты так нужна, это одновременно и утешало, и ободряло. Годы, проведенные ею со своей сестрой Эви, напрочь отмели людей, которые могли бы стать друзьями, до появления Тельмы она свыклась с тем, что жизнь должна проходить в одиночестве, если не считать работы, теперь же она размякла – мысль о возвращении в дом ночь за ночью пустой, об утрате неоценимого удовольствия исполнять музыку с кем-то, с кем можно поговорить о чем угодно, от Шумана до мелочей повседневности… Было ново и соблазнительно ощущать на себе заботу в том, с каким усердием проявляла заботу Тельма.
Тем не менее, думала она сейчас, она будет беспощадна: не возьмет Тельму в Стратфорд, она поедет с Рейчел и просто скажет, что Рейчел понадобился отдых. В этом она будет тверда и решения своего не изменит, когда Тельма (а такое, она знала, случится) зальется слезами. Если она позволит Тельме вмешаться в драгоценное для себя время с Рейчел, для нее открытым останется лишь один путь: Тельме придется уйти. Возможность даже такой доли правды в том, что она неловко признавала ситуацию бесчестной, и будоражила, и воодушевляла. Она решила позвонить Рейчел и сказать ей, что с Тельмой у нее все улажено, а потом, вечером, с той и договориться… и тут же мысль: «О боже, это ж еще одна ложь. Я ничего не улажу с Тельмой». Обман, подумалось, становится ее второй натурой.
Арчи прибыл, как его и просили, в половине восьмого, что было вполне удачно, если учесть, насколько редко могут ходить автобусы по воскресеньям. Прогулка от остановки автобуса 53 на Абби-роуд утомила его: уже давно с ногой у него лучше не становилось. Справившись с расхлябанной калиткой, он, хромая, пошел по дорожке, обсаженной древними цветами ирисов. Входная дверь была вполовину стеклянной, и, хотя стекло было матовым, а потому ничего из происходившего внутри видно не было, дом был полон звуков. Играло фортепиано – исключительно хорошо, вероятно граммофонная пластинка, подумал он, – плакал ребенок, звук воды, сбегающей из ванны по большой сливной трубе сбоку от входной двери, голоса, чей-то смех – звуков было так много, что он не был уверен, что звонок, кнопку которого он нажал, звонил. Имелся дверной молоток, он им и воспользовался.