Я тебе не рассказывала про свою работу – мою первую работу. Вообще-то она немного на разрядку похожа: я работаю у епископа, которого зовут Петр. Он, считается, молод для епископа, но он не ужасно молодой. У него довольно задастая жена… думается, я имела в виду коренастая (но и задница у нее тоже имеется)… и она всегда улыбается, не особо-то чему-нибудь радуясь. Живут они в большом темном доме, набитом предметами мебели, которыми, похоже, не пользуются, и где все пропахло очень залежалой едой и одеждой. Все время приходят какие-то люди, и епископша угощает их чаем, иногда с печеньем, но часто без. Потом подносы оставляются на столе, пока я их не уберу, потому как у нее кончаются чайники. В садике полно чертополоха, вербейника и весьма общипанных хвойных. На садик у хозяев, по их словам, времени не хватает. Я работаю на одном конце стола в столовой – ну, там я письма на машинке печатаю, но сами письма я пишу в кабинете епископа. Сажусь в жесткое кресло, у которого вид такой, будто оно молью обито, а он ходит по кабинету и отпускает довольно ужасные шутки, которые я по ошибке то и дело вставляю в текст письма. Его любимые шутки – это слова-перевертыши и оговорки, ну знаешь, типа «извините, капитан, у вас из трусов палка мачтит» вместо «извините, капитан, у вас из парусов мачта торчит» или «не внимать обращения».
У них двое детей, которых зовут Леонард и Вероника, но их я еще не видела, потому как дома их никогда не бывает. Короче, утром я прихожу туда к половине десятого и обычно обедаю в кафе поблизости жареной картошкой и яичницей или еще сосисками, у которых вкус такой, будто их делали из животного, умершего в зоопарке, потом возвращаюсь и работаю до пяти, после чего еду на велосипеде домой. Я еще должна отвечать на телефонные звонки, но телефон в коридоре, хотя и недалеко от моей пишущей машинки. Какая-никакая, а это работа, и я получаю два фунта в неделю. Всех, с кем епископ знается, он называет святыми, или великолепными, или малость безумными, но бесконечно интересными, однако когда они приходят в дом, то, похоже, ничего такого в них нет. Так что о человеческой природе мне удается узнать не так-то много, что огорчает.
Дом наш странный, во многом, думаю, потому, что не чувствуется, что он кому-то принадлежит. В нем до сих пор довольно много мебели и другого всего, оставшегося от леди Райдал, а потом Луиза прибавила к этому свои свадебные подарки, а потом мы, Полли и я, привезли с собой кое-какие вещи. По выходным, когда в доме остаются люди, им приходится спать на кроватях в столовой, поскольку есть всего пять спален, и две из них занимают малыш с няней. У нас с Полл по комнатке-мансарде на верхнем этаже.
Замужество, кажется, не сильно изменило Луизу. Но и, конечно же, в чем-то не очень ее жизнь похожа на семейную, ведь Майкл почти все время отсутствует. Из приходящих полно людей, которые малость влюблены в нее, и, по-моему, ей это очень нравится.
А вот Полл меня беспокоит. С ней стало довольно-таки трудно разговаривать. Я понимаю, что работу свою она считает жуткой скукой, только не думаю, что дело только в этом. Она чувствует себя виноватой в том, что оставила дядю Хью одного в его доме, только и это еще не все. У меня подозрение, что она влюблена, но она злющей становится, стоит только заговорить на эту тему, что я с невероятным тактом пробовала сделать раз шесть или семь. Она посещает художественную школу два вечера в неделю, и, думаю, это может быть кто-то, кого она там встретила. То, что мне она ничего не рассказывает, означает, наверное, что он женат и все это обречено. Только было время, когда она могла делиться всем, а оттого, что сейчас этого не делает, стала гораздо раздраженнее, чем мне… кто-то звонит во входную дверь, кто-то из преданных обожателей Луизы, наверное, но мне придется пойти и встретить.
Это уже через несколько дней, потому что тогда пришел не один из Луизиных мужчин, а Невилл! Он был в школьной форме (я говорила тебе, папа, что из подготовительной школы он ушел, потому что слишком вырос для нее, и его послали в Тонбридж). Я знала, что ему там совершенно противно, поэтому, хоть он и сказал, что зашел позавтракать, я поняла, что он сбежал. У него с собой был маленький чемоданчик, который, я знала, был не его, только я подумала, что лучше будет накормить его завтраком (он здорово отощал и в последнее время всегда выглядел голодным, даже после еды), так что про чемоданчик я ничего не сказала. Он прошел за мной на кухню, я сделала ему тост, а он положил на него и маргарин, и мясной экстракт, потом съел сыр для макарон, оставшийся у нас с Полл от вчерашнего ужина, съел тушеное яблоко, а потом увидел банку сардин (я даже и не знала, что она у нас есть) и захотел попробовать. Все время, пока ел, он говорил про Лорела и Харди[50], про фильмы компании «Маркс бразерз». Но в конце концов даже у него иссяк запас подобных тем, и он просто сидел и пил чай. Потом сказал: «А ты знаешь, что попасть в Ирландию больше нельзя? Запрещено. Идиотство. Я не знал, пока в Лондон не приехал». Я вспомнила, что когда-то раньше он уже сбегал и говорил, что собирался жить в Ирландии, так что теперь я уверилась, что он опять это сделал. Я сказала ему, мол, ты убежал, и он сказал «да».
«Я же говорю, что по-настоящему, определенно, абсолютно, беспременно ненавижу ее, – сказал он. – Это ж полное идиотство оставаться в том месте, какое тебе так сильно ненавистно. – Потом взглянул на меня с поразительно обаятельной улыбкой и произнес: – Тебе тоже в жизни приходилось погано, вот я и подумал, что ты поймешь. Потому я и пришел сюда».
Зато если бы тебе удалось в Ирландию попасть, подумала я, ты бы просто убежал. Он на обаяние напирал, и надо сказать, пап, на свой жуткий лад он может быть страшно обаятельным. Я сказала: «Предположим, меня бы здесь просто не было. Что бы ты тогда сделал?»
«Подождал бы, – ответил он. – У меня в чемодане леденцы-кругляшки есть и овсянка, ими один мальчик кормит тайком крысу в школе. Я взял себе немного».
«Конечно же, дома ты ничего не сказал».
«Конечно же, нет. Они бы только постарались меня обратно отправить. Я сюда пришел, потому что думал, что ты другая. Или ты, – он глаза сощурил, и голос у него стал вкрадчивый, – успела стать одной из Них?»
На этот вопрос ответить было порядком трудно, как выяснилось. Ведь я не представляла себе, что он делать будет, если не вернется в школу. С другой стороны, предать его действительно казалось чем-то недостойным. В конце концов я призналась, что не знаю, зато дала слово ничего не предпринимать у него за спиной. «Тогда я буду всегда от тебя спиной отворачиваться», – сказал он, но, судя по его виду, уже с облегчением, я ведь только тогда обратила внимание, что в последнее время выражение лица у него было все время настороженное, немного похоже, будто он от погони спасался.
Потом я подумала об Арчи. Он бы знал, что делать. Сначала Невилл не хотел, чтобы я ему звонила, но, когда я уверила его, что Арчи не поведет себя подло, он согласился.
Арчи приехал на такси. Пока он был в пути, Невилл все перебирал по-глупому, чем бы мог заняться: водить такси (уверял, что Тонбридж научил его водить машину, но, конечно же, никак не годился по возрасту), или быть смотрителем в зоопарке (он довольно много знает про змей, только, сказать по правде, не думаю, что это ему помогло бы), или официантом в ресторане, или кондуктором автобуса, что ему, как он считал, вполне сгодилось бы на время, перебирал все профессии, безнадежные для мальчика, как он сам говорит, четырнадцати лет, хотя ему еще и этого нет.
Когда приехал Арчи, то, как обычно, обнял меня и поцеловал, а потом то же проделал и с Невиллом, так Невилл отшатывался от него, что твоя лошадь, а потом все супился и супился и, я видела, был очень расстроен: он старался не заплакать. Арчи, похоже, не обращал на это внимания, протянул небольшой пакетик, сказал, что это кофе, и попросил меня приготовить его. Пока я занималась этим, появилась Полли в домашнем халатике и вся в бигуди. Увидев Арчи, остановилась в дверях и сказала, что сейчас пойдет оденется. Не думаю, что ей хотелось, чтобы Арчи слишком разглядывал ее с бигуди в волосах. Он же предложил ей позавтракать, сказав, что хочет поговорить с Невиллом и они могли бы пойти наверх. Невилл заявил, что не желает выслушивать, что ему делать, на что Арчи успокоил его: «Я и не хочу ничего говорить вам, я хочу вас послушать». Невилла, похоже, это устроило, и они ушли наверх.
«Почему ты не сказала мне, что он здесь?»
«Не хотелось оставлять его одного. Он сбежал».
«Я не про Невилла, я имела в виду Арчи».
«Он только-только приехал. Я попросила его об этом, потому как не знаю, что делать». Потом рассказала ей, как трудно мне было решить, на чьей стороне быть, и она все про это поняла, сказала, что чувствовала бы то же самое. «И я похоже себя ощущала с Саймоном – он казался таким одиноким».
«Уж если ты думаешь, что он был одинок, то каково же, по-твоему, Невиллу? У него вообще никого: папа пропал… далеко… от Зоуи как от родительницы никакого прока, и не думаю, что он меня в расчет берет».
Когда я сварила кофе, она взяла с собой чашку и пошла одеваться. Я приготовила все на подносе для Арчи с Невиллом и поднялась с ним к гостиной, но дверь оказалась закрытой. Пришлось поставить поднос и открыть ее, и я расслышала голос Арчи, спрашивавшего что-то очень тихо, потом настала тишина, а потом, пока я поднимала поднос, Невилл вдруг разразился такими рыданиями, звучавшими так жутко и горько, как я никогда от него и не слышала. Арчи знаком показал мне оставить поднос и уйти, что я и сделала.
Не час и не два пробыли они наверху. Я вернулась на кухню, помыла посуду, потом отчистила все, что уже вечность не чистилось, потому как до того волновалась, что не могла придумать, чем заняться. Он, должно быть, жутко несчастен, не выходила у меня из головы мысль, я чувствовала, что вовсе не была ему хорошей сестрой: куда как чересчур себялюбивая, все время думаю о себе, вовсе не представляю себе, что за жизнь идет у него. И мне стало ясно, пап, что абсолютно бесполезна вся эта глубокомысленная жвачка: убеждать самое себя, как плохо я поступала, от этого только жуть берет и происходящее на самом деле кажется еще сложнее. Мне необходимо постараться и подумать, что еще я смогла бы сделать, порой это звучит так, будто делается вид, что изначально я хоть что-то сделала. В этом же случае я недостаточно заботилась о Невилле… я даже и любить-то его никогда особо не любила. Было дело, даже тайно ненавидела, потому как винила его в том, что умерла твоя жена (тут она зачеркнула «жена» и написала «первая жена»). Она была моей матерью как-никак, для него же это почти ничего не значило, поскольку он ее никогда не знал. После, полагаю, я примирилась с ним, и, когда тебя послали во Францию (должна сказать тебе, папа, что, будь я на месте Пипитта, я бы тебя не оставила; должна сказать, что в случае с тобой один-единственный человек заботит меня больше, чем вся эта страна целиком), я так волновалась за тебя, так тосковала по тебе, что даже не думала: а каково приходится Невиллу? А ведь из-за этого у него не осталось никого – с ним рядом не было мальчика-сверстника, как у меня была Полл. Так что с этих пор я намерена любить его. Тебя тут нет, и я буду делать это, пока ты наконец не вернешься. Есть одно «но»: он становится каким-то чудаком, а мне по своему опыту известно, что людям чудаки нравятся, только когда те умирают, или, во всяком случае, держатся от них подальше. Чудаки – это люди,