Дверь с громким щелчком тяжело закрылась за ним. На некоторое время она просто присела на край своей кровати. Гостиница уже воспринималась как тюрьма. От долгого путешествия в тесном, наполненном дымом вагоне у нее ломило голову, в пути она поспала, потому что не спала предыдущую ночь (Майкл настоял, чтобы они пошли ужинать с каким-то морским офицером и его женой). За ужином мужчины говорили о своем о флотском, а жена офицера говорила о детях и о том, как ей, Луизе, повезло жить в гостинице, каждую ночь с мужем, живым и здоровым. Потом они отправились танцевать, убив на это, как ей показалось, много часов. Ей казалось, что она будет рада, что этот нескончаемый, ужасный день кончился, но к тому времени, когда Майкл безмолвно и безразлично, по-быстрому закончил «заниматься с ней любовью» (и почему люди зовут это так? – недоумевала она), она уже не была способна предаться забытью – тому, чего желала весь вечер. Лежала в темноте, недвижимая и без сна: она непрестанно думала о Хьюго с того самого момента, как он ушел, но так получалось, что шок расставания обратил в лед ее сердце, до того парализовал ее мысли, что весь день, весь вечер боль, казалось, отошла, она понимала, что это больно, только она была за пределами слышимости, так сказать. Но рядом со спящим Майклом началась оттепель, началось мучение. Она тосковала по Хьюго, она любила его, она представить себе не могла, как будет идти по жизни без него – это очень походило на всепоглощающую тоску по дому, что владела ею в детстве. «Если бы только я могла быть с ним, – думала она, – мне все другое было бы безразлично». В тот день и в день за ним Майклу как-то удалось заставить ее чувствовать себя виноватой за, как он выразился, ее поведение. В одиночестве ее мучения легко одолели чувство вины. Казалось невероятным и ужасным, что ей слишком поздно довелось познать, что есть любовь.
Ужин в обеденном зале, где были такие громадные окна и такой высоченный потолок, что в нем никак не могло быть тепло. Они сидели за столиком, на котором стояла одна гвоздика в окружении листьев папоротника, и ели консервированный томатный суп, холодную ветчину с картошкой и маринованной свеклой, на десерт предстояло выбирать между яблочным пирогом и сливовым пудингом. Майкл утверждал, что на завтрак в этой гостинице кормят лучше всего. Зал был наполовину заполнен флотскими и другими, кто, по словам Майкла, ожидает полночного парома. После ужина они прошли и сели в другом громадном зале, где (после длительных периодов ожидания, пока подадут) можно было выпить кофе, чаю или джин с тоником. Они взяли кофе, и Майкл рассказывал про свой новый корабль, а она думала о том, как Хьюго звонит на Гамильтон-террас и выясняет, что ее там нет. Ей удалось оставить записку для Полли с Клэри, в которой она написала, что Майкл неожиданно настоял на ее отъезде вместе с ним в воскресенье, что Хьюго тоже пришлось уйти, но он будет звонить, и, пожалуйста, кто бы из них ни снял трубку, пусть объяснит ему, куда она подевалась, хорошо? Все же лучше, чем ничего: она знала, что Хьюго поймет, что она не хотела уезжать, а если он будет знать, где она, возможно, он напишет ей хотя бы одно письмо, пусть она и не сможет на него ответить.
Она кое-как скоротала вечер, делая вид, будто исполняет роль в довольно утомительной пьесе, и заметила с чем-то вроде подлинного интереса, что Майкл воспринимает ее игру, словно бы это и не игра вовсе. Он считал, что ей так же интересно все, что имело отношение к его кораблю, как и ему самому, а потому, подумала она, был бы весьма удивлен, если бы это нагоняло на нее скуку. К тому времени, когда надо было ложиться спать, он стал куда меньше похож замашками на школьного учителя, в целом стал радушнее и откровеннее. Было исполнено обычное представление в постели, однако вместо изначального отвращения она решила и дальше играть, выяснив при этом, что в таком случае ей вовсе ничего не надо чувствовать. Зато потом, когда она могла позволить себе ощутить одиночество, поскольку он спал, вал тоски по дому, страстной тоски по Хьюго накрыл ее с головой. В ушах у нее звучал его голос, тот, что услышала она в первый день: «Послушайте, а вы и в самом деле душераздирающе прекрасны…», «Чего бы мне сейчас и впрямь хотелось, так это лобстера». Она вспоминала тот день, когда он принес стол и они целый день потратили на то, чтобы вместе отполировать его настоящим пчелиным воском, и тот день, когда он отыскал стеклянный купол с цветами: «Свадебный букет мисс Хэвишем[58], – вскричал он, – мы просто должны это взять!» Его добрую заботу о ней, когда сунула помазок для смазывания горла слишком глубоко, ее затошнило и было до того мучительно… Никто в жизни не был к ней так добр: мама всегда следила, чтобы за нею был должный уход, однако обычно, когда болезнь проходила, наставляла, что, если бы Луиза была менее беззаботна, она бы, возможно, и не подцепила никакой гадости, отец всегда навещал ее, когда болезнь укладывала ее в постель, – и, насколько она помнит, такое внимание никогда не вызвало в ней признательности, ей даже как-то неловко делалось… Зато Хьюго сидел рядом, когда она проснулась ночью, после того как часами читал ей – ту совершенно замечательную книгу о том, как простой человек стал римским папой, очень интересное изложение личной фантазии писателя, как сказал тогда Хьюго, рассказывая ей о странном авторе, назвавшемся Бароном Корво[59]. Он отыскал «Адриана Седьмого» на каком-то книжном развале, он всегда находил книги (среди них никогда не попадались те, о каких она хоть что-нибудь слышала), приносил их домой и читал ей отрывки из них. Потом зазвучало его признание в любви к ней: «Вы существо, которое я люблю больше всех, кого я только встречал», – он произнес это дважды, второй раз в их последние секунды вместе. А потом – «Какая-то дьявольская неразбериха, правда?». До того он никогда не влюблялся, он признался ей в том однажды, когда помогал ей мыть голову. «Мне нравились девушки, и порой я даже думал, что они куда как не просты, но чувства мои к ним были весьма мелкими».
«Ты яблоками пахнешь», – сказала она ему однажды вечером, когда они лежали вместе, и сейчас она вспоминала, как после его ухода бросилась на кровать, на которой она спал, и, уткнувшись в подушку, уловила тот же самый – тонкий запах. Каждую ночь в такие часы она жила с ним и когда наконец засыпала, то держала свою руку, представляя, что это его.
Жуткий и бесцельный порядок проживания в гостинице в полном безделье установился быстро. В последующие недели она выбиралась на одинокие – и обычно под дождем – прогулки, обедала в одиночестве с книгой, иногда (оттого, что, несмотря на безделье, ощущала непреходящую усталость) поднималась в номер и лежала на кровати, плакала, а потом засыпала. До ужина то на одном корабле, то на другом собирались выпить: она неловко спускалась по осклизлым железным лестницам, вделанным в стену дока, на покачивающиеся палубы боевых кораблей, старый переоснащенный эсминец Майкла или на один из стоявших рядом фрегатов. Дальше спускалась по трапам в кают-компании разных размеров, но непременно пахнущие дизельным топливом, сигаретным дымом и влажными мундирами. Потом обратно в гостиницу на ужин, меню которого она очень скоро знала наизусть. Вечерами Майкл рисовал: офицеров-сослуживцев, иногда их жен, если те задерживались на день-другой, и никогда ее. Из ночи в ночь он утверждался в обладании ею, похоже, без особого удовольствия – скорее необходимый ритуал.
Прошел весь январь: Хьюго не написал. По выходным, когда не было выходов в море, Майкл отправлялся пострелять в поместье по соседству. Владелец, с кем они еще в школе учились, ушел на войну, но дал распоряжение своему агенту позаботиться о Майкле, если тому вздумается поохотиться. Она познакомилась с агентом, Артуром Хаммондом, однажды вечером, когда тот привез Майкла после дневной охоты. Это был вежливый, смуглый меланхолик со старомодными обвислыми усами. Луизе он понравился. А тот сказал, что его жена вот-вот родит ребенка, что удивило ее: на вид мужчине было, по меньшей мере, лет пятьдесят. Она сочла это детским представлением, но такого рода мысли посещали ее часто. Последние несколько недель жизни в гостинице с Майклом превратились в проживание ребенка со взрослым (Майкл тоже, судя по всему, переменился, или, наверное, она впервые разглядела его), почти все их поведение и разговоры были невразумительны, а потому занудны: он, казалось, командовал ее жизнью, а она была слишком несчастна, чтобы выражать сомнение или противиться.
Так что, когда однажды вечером он, вернувшись с трудной дневной охоты, сказал, что Артура вызвал в Лондон его работодатель, отпуск которого был чересчур краток, чтобы позволить заехать на Англси, а Артур беспокоится о жене, оставляя ее одну на ночь, и спрашивает, не будет ли Луиза столь ужасно любезна, чтобы побыть с ней, она просто в ответ спросила, считает ли Майкл, что ей следует поехать.
– Да, думаю, следует. Бедный малый весь вне себя от беспокойства. Жена его родила, но, кажется, она себя не очень-то хорошо чувствует.
– Хорошо. Разумеется, я поеду. – Она стала было говорить, что не очень-то много понимает в младенцах, но замолчала.
– О, отлично! Ты давай быстренько наверх, дорогая, собери то, что тебе понадобится на ночь, а ему скажу. Он звонит по телефону соседу ее матери. Если дозвонится, то, как он уверяет, она завтра приедет. Но поторапливайся, потому что ему придется тебя отвезти, а потом обратно ехать, чтобы успеть на поезд.
Спустя десять минут она сидела рядом в Артуром в машине, катившей по темным узким извилистым дорогам.
– Ребенок родился преждевременно, и у нее что-то вроде лихорадки, понимаете. Очень подавлена. Не знаю, что это. Но врач придет завтра. И мама ее приезжает, так что это всего на одну ночь. Вы ужасно добры, должен признаться.
– Я не очень-то много знаю про маленьких детей, – призналась она.