Спас ее внезапный ливень. Небо постепенно серело, и (как теперь ей казалось, уже часы прошли) они все гадали, пойдет ли дождь. Теперь она могла занять себя тем, что надо убрать остатки обеда, влезть в пальто с капюшоном, отвязать от ивы державший лодку конец, пока Арчи управлялся с шестом. Все равно оба промокли насквозь, пока добирались до лодочного причала. Вышло солнце, но скорее покрасоваться, нежели погреть, и Арчи потянуло в паб за виски, чтобы согреться, однако пабы были закрыты. Ничего не оставалось делать, как возвращаться на станцию и ждать поезда.
Стоя на платформе, она предупредила:
– Я никому не говорила… то, что вам сказала. Даже Клэри.
– У меня и в мыслях не было рассказывать Клэри… или кому бы то ни было, – был ответ.
Они были одни в купе медлительного воскресного поезда, останавливавшегося на каждой станции. Он говорил с ней о ее рисунках, о живописи вообще, о жизни на Гамильтон-террас, о чем угодно, кроме того, что она ему доверила или какие чувства это в ней вызвало. Чувства подсказывали ей, что он старается подкрепить в ней достоинство, и ей это не нравилось: понуждало самой что-то делать, чтобы справиться.
– Вот чем я, наверное, займусь, – сказала она, – после войны: найду кого-то, кто возводит здания, и стану создавать в них интерьеры. Я говорю не о просто раскраске или выборе обоев, я имею в виду внутреннюю архитектуру: двери и полы, камины… – Но тут она заметила, что начинает плакать, притворилась, что чихнула и отвернулась к вагонному окну. – Ну вот! Я точно простудилась, – сказала.
На Паддингтон он спросил, что бы ей хотелось сделать, и она ответила, что собиралась просто поехать домой. «Там кто-то есть?» – спросил он, и она уверила, что да, наверняка кто-нибудь есть.
На самом же деле она надеялась, что дома не будет никого, но, как оказалось, напрасно. Увидела пальто Луизы, брошенное в прихожей на столик, и тут же услышала, как та рыдает наверху. «Майкла убили», – мелькнула мысль, и Полли побежала вверх по лестнице.
Нашла Луизу лежащей на кровати вниз лицом в свободной комнатке.
Поначалу Луиза слова выговорить не могла – то ли от горя, то ли от ярости, она так и не поняла…
– С языка сорвалось! – прорвалось сквозь всхлипывания. – Кто-то пришел на обед и просто произнес это… этаким голосом, какая, мол, жалость… никакого предупреждения! А они все знали, а мне говорить и не думали. Она должна была знать, каким потрясением… Не могла я оставаться после этого! Взяла вышла из-за стола, а потом побежала. О-о! Полли! Как мне вынести это! И ведь, казалось бы, под самый конец войны! – И новый приступ рыданий овладел ею.
Полли присела на краешек кровати и робко коснулась ладонью руки Луизы. Та в конце концов затихла, повернулась, села, сцепив руки на коленках.
– Это было десять дней назад, – выговорила. – В «Таймс» писали, говорят, только она знала, что я не знаю.
– Ты о ком говоришь? – спросила Полли как могла мягче.
– Ци! Она меня ненавидит за это.
Полли теперь поняла: не Майкл.
– Ты говоришь о Хьюго?
Луиза вздрогнула от его имени, как от удара.
– Я так любила его! Всем сердцем. А теперь мне предстоит всю остальную жизнь прожить без него. Совсем не представляю, как такое удастся. – Она подняла взгляд. – О, Полл! В тебе столько утешения… поплачь со мной!
СемействоАпрель – май 1945 года
Тонбридж вернулся, забрав миссис Руперт со станции, в милое ему время второго завтрака с той, кого он для себя называл «моя суженая». На обратном пути из Баттла он пытался занять внимание миссис Руперт несколькими интересными замечаниями, но та к ним интереса, похоже, не проявила. Он упомянул о кончине американского президента и об освобождении союзниками Вены – не то чтобы стоило ожидать, что это вызовет интерес у британского народа, потому он добавил, что, по его хорошо обдуманному мнению, война уже не продлится очень долго, однако миссис Руперт ни о чем об этом в разговор с ним не вступала. В последнее время вид у нее был очень бледный (изможденный, уточнила Мейбл, когда они обсуждали это), и у него появилось сомнение, уж не в расстроенных ли она чувствах, но, естественно, от замечаний на сей счет он воздержался.
Короче, когда он отнес ее чемодан в дом и поставил машину в гараж, то прошел через задний двор к черному ходу и через кухню в помещение прислуги, однако, хотя там стоял поднос с шотландскими лепешками, двумя кусочками имбирного кекса и полным сливок миниатюрным кувшинчиком в форме весельчака с кружкой пива и трубкой в руках, самой ее не было. Это было забавно, поскольку ее не было и на кухне, когда он там проходил.
Он пошел обратно на кухню, где Лиззи, засучив рукава, мыла в раковине раннюю зелень к столу. Она была из тех девушек, кто, стоит с ними заговорить, сразу заводятся, а потом уже и не разобрать, о чем они трещат. Она не знала, где миссис Криппс. Это раздражало, поскольку он хотел ей сообщить нечто очень важное и сберегал это до подходящего момента умиротворения и горячего чая, которым они вместе наслаждались по утрам. Он вернулся в комнату прислуги и сел ждать ее на свой привычный стул.
У миссис Криппс утро протекало очень необычно. Д-р Карр, пришедший с еженедельным визитом к бедняге мисс Барлоу наверху, зашел к ней взглянуть на ее ноги. В последнее время они ужасно донимали ее болью, а тут дело прямо до точки дошло после одного из утренних совещаний с мисс Рейчел, поскольку миссис Казалет Старшая немного недомогала. Она стояла, как всегда стояла при миссис Старшей, пока обсуждалось меню на день (не то чтобы нынче очень большой выбор был, но Мадам всегда делала заказ: есть и такие вещи, как требования и нормы), так вот стояла она, как обычно, – переносила нагрузку с ног, опираясь локтем о спинку кухонного стула. Но вот в то утро, когда она переступила, чтобы дать другой ноге отдохнуть, спинка стула подалась, раскололась до пола – и она повалилась вместе с ней. Было до того больно, что она, не сумев сдержаться, взвизгнула от боли, а потом поначалу не могла с пола подняться и совсем надломилась. Она заплакала – прямо на глазах мисс Рейчел, которая оказалась такой заботливой, какой, в общем-то, всегда была. Она помогла ей подняться, провела в комнату прислуги, убедила сесть и поднять ноги повыше, велела Лиззи приготовить чаю, и как раз тогда, когда ноги ее оказались на подставке с подушкой, мисс Рейчел и обратила на них внимание. Ее стыдом обожгло, что кто-то увидит их, как она только рада-то была, что Фрэнку надо было на все утро машину в мастерскую везти и его при этом никак не могло быть.
Короче, развязкой стало то, что мисс Рейчел известила д-ра Карра, чтобы он заглянул к ним, а сама меж тем съездила в Баттл и купила ей тугие эластичные чулки, которые стали великим подспорьем. Д-р Карр осматривал ее в ее же собственной спальне, поскольку она пожаловалась мисс Рейчел, что в помещение прислуги в любую минуту могут войти мужчины, а это было бы нехорошо. Д-р Карр заметил, что ей следовало бы прийти к нему пораньше, что ей на самом деле нужна операция. Поначалу-то ее это не сильно обеспокоило, потому как она лишь значилась в списках и думать не думала, что операции делают. Но потом за дело взялась мисс Рейчел и заявила, что заплатит за операцию, вот тут она по-настоящему и испугалась, потому что за всю жизнь единственный раз была в больнице, когда умирал отец. И потом д-р Карр спросил, сколько ей лет, и, говоря ему: в июне будет пятьдесят шесть, – она вдруг извелась от стыда и угрызений совести, ведь Фрэнку она совсем не такое говорила. Когда он спросил, сказала, что ей сорок два, так того и держалась. Он ей поверил, конечно же, хотя она и утверждала, будто больше чем на десять лет моложе, чем на самом деле. Естественно, врачу она солгать не могла, однако, говоря правду ему, она вдруг почувствовала, насколько неправильно скрывать ее от Фрэнка. Она боялась, что, узнав, он не захочет на ней жениться, – даже не была уверена, предвидит ли он детей, но когда сказала, что ей сорок два, то он заметил: «Стало быть, такое впечатление, что не будет у нас бед младенческих», – сам весь раскраснелся, когда произносил это, и они заговорили о другом. Положим, она может операцию сделать в больнице и умереть, только она сначала хотела бы замуж выйти, да и не хотелось ей умирать с ложью перед мужем на устах. Так что придется признаться ему.
Он ожидал ее в помещении для прислуги – гадая, по его словам, куда это она запропастилась. Потом, только она собралась признаться, как Лиззи принесла чай, потом, пока она чашки расставила да чай разливала, он достал из кармана коричневый пакет и сказал, что это письмо от адвокатов, сообщающее, что он получил «постановление на глазок»[61], что бы это ни значило. Должно быть, как-то связано с получением развода, но не окончательно, о боже, нет. После «постановления на глазок» приходится ждать того, что юристы называют «абсолютной нормой». Вот тогда – кончено. Только это, по его словам, может неделями тянуться…
Она уже рот открывала, чтобы признаться, но опять ее прервал, достав маленькую коробочку, нажал кнопочку на крышке, которая подскочила, открыв кольцо с двумя, по виду, бриллиантами, не большими, само собой, такого от бриллиантов нельзя ждать, по обе стороны небольшого темного камня.
– Рубины и бриллианты, – сообщил он, – и золото в девять карат[62].
Это было настоящее обручальное кольцо, у нее дыхание перехватило, но, когда он попытался надеть его ей на палец, кольцо оказалось слишком мало и никак не шло дальше второй фаланги. «Я отдам его растянуть», – пообещал Фрэнк, но было видно, что он расстроен.
– Оно на самом деле прелестно, – сказала она. – Фрэнк, ну зачем ты? Обручальные кольца, они для леди.
– А ты и есть леди, – произнес он, – какую я хоть когда видел.
Может, оно на мизинец подойдет, предположила она, только на время, но и этого не получилось. Она попросила не убирать кольцо и, желая рассмотреть, положила его на ладонь, любуясь сверканием бриллиантиков, если их правильно поднести к свету.