Он только потешался надо мной!..»
О помощи не докричался лжец —
Попал в беду, настал ему конец.
Тому, кто никогда нигде не лжет,
Без спора верит на слово народ.
Будь, Навои, прямым в своих речах,
Будь искренним в напевах и стихах!
О кравчий, дай отрадный мне фиал,
Чтоб выпил я — и льву подобен стал!
Пускай пирушку озарит свеча!
Пускай дадут кебаб из турача!
ГЛАВА XLIIОДИННАДЦАТАЯ БЕСЕДА
ГЛАВА XLIII
Познания взыскующих притин,
Имам всех верных в мире Фахраддин
В Хорезме свой шатер установил,
Но Хорезм-шах его не посетил;
Мол — как живешь? Не надо ли чего?
И Фахраддин не посетил его.
Шах устыдился, встречи стал искать,
Имам не захотел его принять.
И не могли их люди помирить,
Завесу отчужденья приоткрыть.
Имам великий в баню раз пошел;
Шах в ту же баню в тот же час пошел.
И там — в пару, в горячих облаках,
Ученого спросил хорезмский шах:
«О мудрый муж — прославленный везде,
Скажи — что нас на Страшном ждет суде?
Кому, какие муки суждены
Там — на путях загробной стороны?»
Уместно — в бане — задал шах вопрос.
И так имам ответно произнес:
«Ты знать хотел, что там — за гранью тьмы?
Так знай: все там, как в бане, будем мы.
Там нищий и султан, во всем равны,
Предстанут пред судом — обнажены.
Ты голым в баню Страшного суда
Войдешь, венец оставив навсегда.
А я на грань судилища того
Вступлю в сиянье знанья своего.
Ты здесь могуч и самовластен был,
Ты будущего сам себя лишил!»
О Навои, познанием живи,
В деяньях знание осуществи!
Эй, кравчий, дай вина познанья нам,
Чтобы молитву позабыл имам!
А пьющим то вино — как дольний прах
И золотой Хорезм, и Хорезм-шах!
ГЛАВА XLIVДВЕНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
ГЛАВА XLV
На ветке сада бренности живой
Был в Сухраварде славен шейх святой.
Он дива вожделений истребил,
В зените истины кометой был.
Раз во дворец халифа шейх пришел,
Как милость вечного в долину зол.
И как Хиджас пред Меккой, перед ним
Державный преклонился Мутасим.[21]
На трон пришельца усадил халиф
И рядом сел, беседой с ним счастлив.
Ларец один, в нем — пара жемчугов,
Как две звезды в созвездье Близнецов.
Шейх говорил, что путь наш — тарикат.
Халиф ему внимал, потупя взгляд.
И слушали, дыханье затая,
Придворные, царевичи, князья.
Окинул взглядом шейх огромный зал
И вдруг — в толпе Якута увидал.
И он, стремительно покинув трон,
Якуту отдал поясной поклон.
Халиф сказал: «Посмею ли спросить,
Я сам тебе по-рабски рад служить;
За что же честь ему! Кто он такой,
Что ты пред ним склонился головой?»
Ответил шейх: «Он, средь людей дворца,
Единственный — по милости творца.
Ты сам отличья выше дать не мог
Той степени, что дал ему сам бог!
Искусством переписывать Коран
Он славится до отдаленных стран.
И с ним никто в искусстве не сравним,
Вот почему склонился я пред ним».
Халиф был несказанно изумлен,
Якута скромного возвысил он.
С тех пор в покоях царского дворца
Он занял место главного писца.
О Навои, перечеркни слова,
В которых нет дыханья божества!
Друг, яхонтовым нас пои вином,
Покамест до Багдада не дойдем!
Чтобы опорой сильной я владел,
Чтоб камень желтый яхонтом зардел!
ГЛАВА XLVIТРИНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
ГЛАВА XLVII
ГЛАВА XLVIIIЧЕТЫРНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
ГЛАВА XLIX
ГЛАВА LПЯТНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
О ты, что в радость плотскую влюблен,
Невежества вином ты упоен.
Ты бражничаешь, дух живой губя,
Разгул и днем и ночью у тебя.
В твоем нутре всегда кипит вино;
Не ты кричишь — в тебе кричит вино.
Как хум, гордынею вскипаешь ты,
Что ты ничтожен — забываешь ты.
Ты говоришь, но речь твоя гнусна;
Как пена, на губах твоих слюна.
Ты позабыл о жизненном вине,
Ты позабыл и о последнем дне.
Когда неумолимый Азраил
Придет — что скажешь ты, лишенный сил!
Об камень бы тебя, как хум, разбить,
В осколки мелкие бы раскрошить!
Разбить бы вдребезги тебя давно
И по земле разлить твое вино!
Чтоб кровь твоя во тьму земных глубин
Ушла и превратилась там в рубин.
Ты пьешь вино, едва блеснет рассвет;
Но близок час: за все ты дашь ответ.
Идут года… Беспутства устрашись,
От своего безумья отрекись!
Изверженный из общества людей,
Посмешище ты уличных детей.
Как только пьяный выйдет из ворот,
В него кидает грязью всякий сброд.
Покамест держит пиалу рука,
Он пьет. А выбравшись из кабака,
О притолку ударясь головой,
Ои падает — с распутанной чалмой.
И, в лужу грязи окуная пос,
Он на прохожих лает, словно пес.
Хоть кажется ему, что все пустяк,
Но в нем слабеют мышцы и костяк.
Тропу домой никак он не найдет;
Он хочет пить и грязь из лужи пьет.
Ограду увидав, ломает он;
Обломками в людей бросает он.
Толпа детей швыряет вслед ему
Камнями, волоча его чалму.
Он поминутно падает, потом
Из грязи подымается с трудом.
И снова падает, и вновь встает,
Пройдет два шага, снова упадет.
Лежит в грязи, не помня ничего;
И лижут псы блевотину его.
Проспавшись, в час рассветной тишины
Он вновь стучится в двери майханы.
Найти чалму не в состоянье он.
Он был с деньгами — денег он лишен,
Его богато вышитый халат,
Как саван с мертвеца, ворами снят.
Кинжал его украли дорогой.
В одной он туфле. Туфли, нет другой.
Подол его рубахи и штаны
Разорваны, и мокры, и грязны.
Шатаясь, он по улице бредет
И вновь домой дороги не найдет.
Всем телом от озноба он дрожит.
Его тошнит, и все ему мерзит.
По переулкам пыльным бродит он,
Своей калитки не находит он.
Все, что не взяли воры у него,
Ночная стража оберет с него.
Ночная стража всюду такова,
Худая про нее у нас молва.
Давно ль он был богат, красив, хорош?
Но посмотри — на что теперь похож!
Весь в ссадинах, в грязи и синяках,
Он бродит, наводя на встречных страх.
Бредет, горя от жажды, изнурен,
Из-за беспутства радости лишен.
Нет на душе веселья у него,
Мучительно похмелье у него.
Как могут люди так себя забыть?
Как могут люди так себя губить?
Причин безумья знать мне не дано.
Безумцы есть; но ясно мне одно, —
Что всякий сей пригубливатель чар
Ответит — я, мол, рэнд и каландар.
Но этот рэнд о совести забыл,
Ее в постыдном пьянстве истребил.
Что нам о строчкогоне надлежит
Сказать, коль он себя бессмертным чтит?
Палач, что без убийств не может жить,
И собственных детей готов убить.
На розы не глядит навозный жук,
Когда помета множество вокруг.
Но углежоги — лицами черны,
А нет на них за черноту вины.
Сова угрюма, но среди руин
Ей кажется, что и она — павлин.
От пьянства — гибель тела и ума,
Так сель ломает стены и дома.
Ужасно буйство ливневой воды;
Спасенье в бегстве от такой беды.