Кстати, проблематику, связанную с демонстрацией образов власти в публичной сфере, имея в виду сферу телевизионно-концертную и театральную, с одной стороны, и спортивную, с другой стороны, Левада тоже не один раз описывал еще в старых, давних соображениях об игровых компонентах в системе социального действия и в более новые времена в статьях о роли символов в общественном мнении и в политической сфере. Он обнаруживал постановочную, имитационную конструкцию власти, обращенную к народу и в то же время к тем, кто должен видеть эту картину за пределами России, — двойную оптику, обращенную вовнутрь для тех, кто внутри ситуации, и вовне для тех, кто смотрит на Россию и хочет оценить, что здесь реально происходит. Эти постановочные усилия, опять-таки возвращаемся примерно к тем же хронологическим точкам, начали обозначаться в 1993–1994 годы, когда политтехнологи и специалисты по менеджерированию средствами массовой информации, прежде всего телевидением, вышли на первый план и стали значимыми фигурами в российской политике. Не первыми лицами, разумеется, но вот тогда они и начали напитываться значением. До этого времени все это было совершенно не важно. Ситуация 1987–1989 годов строилась вокруг совершенно других символов, вокруг других людей и вокруг совершенно другого использования средств массовой информации. Это была в большей мере печать, чем телевидение. Хотя, начиная с демонстрации заседаний съезда…
1989-й?
Да, в большой степени и телевидение подключилось к этому тоже.
Поразительно, насколько бег с олимпийским факелом воспроизводит не ритуалы старого всенародного единства вроде народных гуляний или всех этих Ходынок, празднований дома Романовых, но именно телевизионный action. Есть некая звезда и некое событие. Факел погружается на глубину, поднимается на вершину — так сделан репортаж. И те, кто отслеживает бег факелоносцев, — рейтинговая телеаудитория.
Конечно, мы уже имеем дело с ситуацией, не просто построенной с использованием аудиовизуальных средств массовой информации, а в каком-то смысле эта реальность и есть реальность средств массовой информации, а средства массовой информации — это и есть этот режим, но в его визуальном представлении. Где-то есть какие-то структуры, которые начинают показывать власть вот таким образом, все это вместе и есть режим, такой тип представления такого типа власти — это и есть режим. Потому что никакого другого режима люди не знают. Есть другой режим — это простая переключалка, в одно движение, это ручное управление. Путин приезжает в пункт N и наводит порядок. Два движения — мы объявляем малую войну, неважно, будет ли она с употреблением средств, с употреблением газовых, нефтяных и еще каких-то краников, но мы объявляем войну, и мы наводим порядок. Третье движение — когда власть выходит и показывает себя или демонстрирует символы того, что она самая-самая. Ну хорошо, ну взорвалась эта штука в руках у девочки, не зажегся этот факел, но понятно же, что мы этот факел несем по миру и больше никто, — что тут говорить, это каждому смотрящему телевизор понятно. И когда будет забит очередной гол, взята очередная высота или очередная длина или очередное копье полетит дальше на полметра, ведь это же будет не то что просто брошенное копье, а это мы им «вставили», мы им показали, кто тут действительно настоящая власть, настоящий народ, настоящее общество. А то они еще будут нас учить, поправлять, призывать к соблюдению каких-то норм международного права: мы победили — и всё тут!
У меня два вопроса в этой связи. Первый касается того, почему в перестройку в большей степени апеллировали к «народу», а не большинству? Это несколько позже начинает конфигурироваться так называемое демократическое большинство, но все еще более естествен термин «народ». Путин 1999 года вполне может еще говорить о «народе», но это остаточная ельцинская традиция. В целом при Путине народ все-таки уходит на дальнюю периферию. В отличие от «демократического большинства», возникает просто «большинство» — технократическое понятие, которое монополизирует все поля, кроме символических. Сейчас Кремль начинает опять возвращаться к каким-то «общенародным», то есть символическим, коннотациям. Первый вопрос: почему техническое «большинство» становится на целый период единственно значимым термином. Второй вопрос: можно ли предположить, что видеоизменение этого маркера — не путинское, а подавляющее большинство — прежде всего отражает то, что путинское большинство все еще оставалось конкурентным? Оно представлялось именно в таком победительном, достижительном срезе, о котором вы сейчас упоминали. Мы должны победить, мы обязаны видеться триумфаторами, мы должны показать нашей оппозиции, чего стоим. Тем не менее все эти понятия ориентированы на борьбу — «путинцы», «путинское большинство». Абсолютное большинство — другой, более тяжеловесный, массивный, прессингующий термин, который указывает, что победа уже достигнута и говорить нечего. Как вы могли бы прокомментировать эту эволюцию?
Мне кажется, что здесь нет линейного процесса или стадиальных изменений: была стадия такая, потом наступила другая. Мне кажется, картинка иная. Из ларчика, из кладовой, из сумки с волшебными игрушками вынимаются то одни, то другие вещи, то одни, то другие игрушки, символы, одни или другие риторические склейки, слепки, что может зависеть от десятков разнообразных обстоятельств. Меняется состав и взаимоотношения людей внутри команды, между фракциями команд, между командой и ближайшими к ней группами. Может меняться ситуация взаимоотношений России с другими странами: кто за, кто против, кто в большей, кто в меньшей степени. Есть надежда договориться и все-таки считаться с Украиной чем-то единым или надо ей вставить и показать ее место, показать, что ей никогда не быть даже второй, не говоря о первой. Я думаю, что это ситуативные вещи, которые меняются и будут меняться. Мне кажется, что набор всегда существует весь целиком, но какие-то его части в определенные моменты активируются. Возможность того, что произойдет если не рождение какого-то другого набора, то хотя бы намек на то, что возможен какой-то другой набор, — это уже экстренные обстоятельства, не тактические, а гораздо более серьезные. Видимо, примерно такой перелом происходил где-то на уровне 1986–1987 годов, а потом к 1989 году, а потом от 1989-го к 1991-му, 1993-му. Левада не случайно в тех обстоятельствах выдвинул понятие «аваланша». Когда недифференцированное общество, построенное на тех конструкциях, о которых мы говорили в начале, обретает хотя бы потенцию изменения, хотя бы поиски словаря такого изменения, это сопровождается тем, что должны порушиться все сферы. И только общий обвал создает ситуацию, когда могут возникнуть какие-то хотя бы намеки на приход других групп, другого типа персоналий, появление начатков другого типа языка и попыток по-другому использовать средства массовой информации.
Очень важно отметить, что масса, которая сейчас сидит перед телевизором, — совсем не та масса, которая перед телевизором сидела в 1960-е годы. Дело даже не в том, что это другие люди, — это другое социальное устройство. Телевизор сегодня смотрят вполглаза. Важно, что он существует, он работает. Не обязательно читать газету с начала до конца, вы берете в руки номер, вы смотрите на первую страницу, вы перелистываете с одной страницы на другую и понимаете, что все на месте, все в порядке, все нормально. Мы живем в той же стране, здесь те же вожди, здесь тот же народ, здесь те же принципиальные словесные формулы, обозначающие нас и их, нашу политику и их вражеские устремления и т. д. Картинка мира вам уже в этом смысле понятна. В конце 1950-х — в 1960-е годы люди смотрели телевизор совершенно по-другому. С одной стороны, это было такое же зрелище, как цирк приехал: как такое может быть — вот этот ящичек, а в нем это все происходит? Это же было не у всех, а, например, в одной семье в коммунальной квартире. Стучали: можно посмотреть новости? И садились смотреть. Это были краткие минуты единения коммунальной квартиры, потому что место, где умывались, место, где, извините, справляли естественные надобности, место, где готовили пищу и мыли детей, — это были, естественно, места раздора. А вот этот краткий момент новостей по одной программе телевидения был кратким моментом единения народа вокруг диковинного технического зрелища. Плюс это было знамение эпохи, на знаменах которой были написаны слова «НТР», «техническая интеллигенция». Это была совершенно другая риторика, другое устройство социума, другая аудитория и другие средства массовой информации. Нынешняя власть, власть 2000-х и 2010-х годов, не просто порождение средств массовой коммуникации — это некоторая единая конструкция, которая использует телевизацию уже очень серьезную, многопрограммную, технически обеспеченную, с многоступенчатой структурой телевизионного дня. Вы знаете ведь, что самые популярные издания в России на сегодняшний день — это журналы и газеты с расписанием телепрограммы и с аннотацией программ телевидения на неделю. Никакие другие журналы даже близко не могут стоять по тиражам к журналам, которые несут информацию о том, как устроен телевизионный день и кто эти люди, которых мы видим по телевизору. Не политики, конечно, только звезды. В журнале «7 дней» вы никогда не увидите, как живет Путин, или Медведев, или Собянин.
А как живет Жириновский, можно узнать.
Жириновский — да. В этом смысле Жириновский, может быть, еще более поразительный герой эпохи, нежели те первые лица, которых мы упоминали. Ведь что создал Жириновский? В чем, на мой взгляд, состоит феномен Жириновского? Не политический, а именно социокультурный? Он показал, что это представление, у этого представления есть свои мастера и он мастер этого представления. Ничего другого — никакой серьезной политики, никакой серьезной политической силы — за ним нет. Но оказывается, как для определенного типа пения стало достаточно отваги выйти на первый план, раскрыть рот и начать издавать какие-то звуки под раздающуюся музыку, но в соответствующих костюмах, с освещением, с подплясывающими, подтанцовывающими и подыгрывающими молодыми людьми или девицами, точно так же героем и символом этой эпохи стал Жириновский. Это пародия на власть, но это настоящая, серьезная пародия, которая не вызывает смеха, а просто показывает, что то, с чем мы имеем дело, сделано, сконструировано. Конечно, ни один из первых лиц не скажет таких вещей, а Жириновский говорит и показывает всем своим поведением, что, ребята, э