Давай я поиграю в адвоката дьявола и скажу, что в России может быть и то и другое. Во-первых, наше население разнородно в историко-культурном отношении. Пусть, скажем, народы Северного Кавказа не составляют большинства, но у них групповая сплоченность на высочайшем уровне. Правда, этот вид сплоченности еще в большей мере, чем общероссийская разобщенность, формирует как бы зонтик, защищающий от проникновения универсализма, скажем, для восприятия законов как универсальных норм, действующих в данном обществе и обязательных для всех без исключения.
Б. Д.: Если ты возьмешь еще и криминальные группы или что-нибудь в этом роде, то, конечно, найдешь сплоченность.
Э. П.: Я к тому и веду, что есть разные виды сплоченности и они, как и активность, могут стать ресурсом модернизации, только если будут сопровождаться ростом правосознания. В противном случае возникает анархическая активность и антиобщественная сплоченность. Хочу также подчеркнуть, что сплоченность и активность не являются неизменными свойствами социума — они поддаются выращиванию, культивированию в разнообразных направлениях. В этой связи еще раз напомню идею писателя С. Шаргунова, о которой Борис уже вспоминал. Ту же идею можно услышать из уст представителей русских националистических сил. Они говорят о том, что источником сплоченности и активности могут стать победы России. И если мы не можем побеждать на ниве высоких экономических достижений, то вполне способны побеждать на поле военной битвы, пусть пока и небольшие страны, такие как Грузия.
Б. Д.: В самом деле, разные группы, включая СМИ, сегодня пытаются использовать именно такой ресурс повышения сплоченности. Но это поднимает чрезвычайно серьезный и очень любопытный вопрос, он нас сильно уведет в сторону, но два слова о нем. Все победы, которые СССР, а потом Россия (и даже, вероятно, досоветская Россия, но не буду сейчас в это углубляться) одерживали, начиная с военных и кончая спортивными, не имели продолжения в жизни нашего общества — с победы оно ничего не получало. Возьмем ли мы победу над Наполеоном или победу 1945 года — всякий раз для социума ситуация «после» в целом оказывается хуже, чем было «до». Это, с одной стороны, отчасти подтверждает нашу общую идею насчет установки на понижение и использование властью этого механизма, а с другой — бросает новый свет на «пейзаж после битвы». Народ, одержавший победу, не получает новых степеней свободы, активности, новых форм солидарности, а получает, наоборот, новые формы порабощения, новые формы ограничений и т. д.
Л. Г.: Что мы имеем в виду, когда говорим о сплоченности? Сплоченность выступает как ресурс для активности. В нашем же случае речь идет о блокировании активности, «особый путь» — это ресурс консервации власти, функция которой — контроль над действиями, над ресурсами населения. Удержать собственную власть можно, только лишь сохраняя примитивность общественного устройства.
Б. Д.: Я бы сказал, что и снизу действует такой механизм контроля и ограничения.
Л. Г.: Понижение сложности, блокирование возможностей развития. Весь фокус заключается в том, что особенность работы на сохранение власти предполагает и сохранение империи как более простого устройства по сравнению с более сложной политической системой, требующей увеличения ресурсов активности граждан. Иначе говоря, модернизация нуждается в более сложном устройстве общества, а Sonderweg — это предпосылка удержания примитивного общественного состояния, примитивного устройства.
Б. Д.: Как ни парадоксально, основные формы социальности, которые есть в России, — это формы, которые ограничивают активность, а не поощряют ее.
Л. Г.: Само устройство власти принципиально архаично и потому консервативно. В этом смысле идея переключения «особого пути» из ресурса консервации в ресурс усиления конкуренции продуктивна только при условии устранения данной системы власти.
Э. П.: К этому я хотел и подойти. Есть тем не менее возможность использования идеи «особого пути» и некоторых мифологических ее элементов, например мифологемы «великая страна», в качестве фактора активизации общества. В конечном счете ни одна политическая партия в сегодняшней России, включая и любую либеральную, не откажется от признания того, что мы великая страна. Именно это величие и является стимулом к конкуренции, модернизации. Вот Григорий Явлинский не раз повторял, что если Россия не хочет оставаться периферийной страной, второстепенной экономикой, она должна включаться в модернизацию. Признаюсь, и я не вижу никакого другого побудительного мотива к модернизации у элиты и вовлечения в модернизацию масс, кроме использования этой самой мифологемы: «Быть достойным, быть великим, конкурировать на мировом уровне».
Б. Д.: Такая мотивация может быть реализована только в системе новых институтов.
Э. П.: Да, реализующаяся в системе новых институтов и наполненная новым содержанием. Тогда окажется, что в России нужно не армию развивать, а высокие технологии. А для высоких технологий необходимы и индивидуальная активность, и новые формы образования, и вся цепь следствий, которая с этим связана.
Б. Д.: Реформы немецкого университета следовали за поражениями сначала Пруссии, а потом Германии в великих войнах — в Наполеоновских войнах и Второй мировой войне. Не армию стали наращивать, а начали реформировать систему образования. Вот способ выхода из, казалось бы, заклятой ситуации. В том числе выход из Sonderweg для Германии. Поэтому если через становление современных институтов, начиная от образовательных и кончая политическими, то да, идея определенного преимущества, будущего превосходства, которое невозможно без активизации, с одной стороны, и нового сплочения — с другой, то, конечно, бога ради, только где взять именно такую идею величия, а главное — институциональный контекст соответствующий?
Л. Г.: Я скептически отношусь к этому. Думаю, что в наших условиях попытка эксплуатировать идею величия иллюзорна.
Э. П.: Даже если будут другие институты?
Л. Г.: Это очень сильное допущение, потому что оно ставит телегу вперед лошади. Сначала какие-то институты, а потом телега — великая держава. У нас же все наоборот — непременно реализуется лозунг «великая держава», а новые институты станут еще хуже. Поэтому я не думаю, что с этим можно играть. Население, конечно, готово декларировать и манифестировать, ходить с флажками и символами великой державы, но умирать за это не будет без большой палки и заградотрядов. Изменения возможны только при подключении к повседневным, текущим интересам населения. То, чего население хочет по-настоящему и за что оно идет, — это «дайте денег и хлеба».
Э. П.: То есть в нынешних условиях кто бы ни говорил об идее великого пути, даже наполняя его новым содержанием, скорее всего, проиграет, потому что слово возьмут, а социально-экономическое содержание оставят.
В окончание нашей беседы давайте подытожим наши претензии к идее «особый путь» России и попробуем сформулировать, почему эта идея не может стать ресурсом модернизации. Я так ставлю вопрос, поскольку мы сообща пришли к выводу, что, как ни крути, приспособить ее для общественного блага нельзя.
Л. Г.: Несколько ее антимодернизационных особенностей вполне можно сформулировать. Прежде всего это ее консерватизм, а интересы консервации направлены именно на сохранение нынешнего общественного устройства, то есть положения бесконтрольной власти, которая берет на себя задачи воплощения национального величия, заботы о населении, модернизации и прочее. Она может выставить любые флажки: построение нового общества, нового человека, достижение всеобщего счастья равенства и братства или создание великой державы — все что хочешь. Но важно, что введение этого модельного оператора «особый путь» блокирует возможности трансформации самой системы власти. Ее разделения, ее контроля обществом, установления рамок ее ответственности.
Б. Д.: Я бы добавил, что сама эта идея типологически устаревшая. Она не может работать в нынешних условиях, с одной стороны, глубочайшей социокультурной дифференцированности обществ, а с другой — глобальных процессов, которые, хочешь или не хочешь, заставляют всех действовать в общем поле. От холодильника до политического строя — все включено в общий рынок, в общие политические сообщества. И тут на механизмах фундаменталистского, неоконсервативного, неотрадиционалистского типа мало чего сделаешь, разве что в рамках избирательной кампании, и то только на время. Как политический механизм, а тем более как культурный механизм эта штука не будет работать.
Л. Г.: Мне кажется, что это фазовое социально-историческое явление, возникающее в условиях запаздывающей модернизации, когда периферийная страна пытается преодолеть свою периферийность. И это способ защиты для периферийной страны. В ситуации, когда стране не надо ставить задачи догоняющего развития, идея «особого пути» отпадает как таковая. Тогда принимаются другие модели устройства, и сопоставление между странами идет по отдельным и конкретным параметрам — экономики, гражданских прав, политических свобод и др.
Б. Д.: Это как раз те оценки, по которым нынешнее российское население, судя по опросам общественного мнения, проявляет полное недоверие к власти и дает ей чрезвычайно низкую оценку. Как только мы берем дифференцированные, конкретные характеристики, власть не получает ни одобрения, ни поддержки, ни доверия. А как только речь о верховных символах — это пожалуйста. Но идея Sonderweg увековечивает этот разрыв, она его консервирует, — разрыв между большим символом «мы» и нашей повседневной деятельностью, между властью и населением, между Россией и Западом — в этом смысле она не является механизмом динамики. А ведь идея модернизации именно в том и состоит, чтобы а) найти новые механизмы динамики, б) научиться работать в условиях конкуренции, в) породить новые формы сплоченности. Это связанные между собою вещи. Процесс модернизации, по крайней мере в удавшихся образцах, создал некое ноу-хау для соединения этих разных типов ориентации и мотивации. В России пока ничего такого не получается.