Поэтому в какой-то мере они несут в себе черты советского человека, но в них уже эти черты соединяются с совершенно другими явлениями, ориентациями, ценностями, и главными, доминантными становятся эти ценности, которые, в свою очередь, перестраивают и значение советского. Тогда и получается, что кусочки смальты те же, а узор мозаики выкладывается другой, потому что им управляют другие ориентиры. Тем более это будет в поколении детей этих людей.
То есть можно дать прогноз, что советское будет постепенно изживаться, несмотря на продолжающуюся пропаганду примирения с советским?
Я думаю, да. Во-первых, уже эпоха участников и современников практически ушла или вот-вот уйдет, время свидетелей тоже так или иначе в ближайшие годы истощится, дальше обычно наступает время мифологии, но вряд ли мифологизация советского даст реальные шансы для политических, культурных, религиозных элит и сил их поддержки. Видимо, должен будет смениться весь ценностный рисунок, набор ценностных ориентиров. Будет ли это синтез общечеловеческого, западного, непонятной русской особости, как именно создастся этот коктейль, кто его создаст, в каких формах — это дело ближайшего будущего. Но я думаю, что доля советской «водки» в нем будет уменьшаться.
То, о чем мы говорим, является следствием пережитого тоталитарного периода, или все-таки есть в этом и непонятное особо русское, перешедшее еще со времен Российской империи или даже Ивана Грозного?
Вы имеете в виду властепочитание?
И властепочитание, и «короткие перебежки», когда реформы проходят непонятно как, и принцип «царь хороший, бояре плохие».
Думаю, определяющим стал период тоталитаризма 1930–1950-х годов — причем само тогдашнее устройство власти, а не только ее персонификация в лице Сталина. Дело не в личности («культ личности»), а в системе институтов, которые тогда были построены. Скорее всего, образец представлений 1930–1950-х годов о государстве, обществе, власти, семье, Западе, будущем вобрал в себя и какие-то наиболее архаические, устойчивые, глубинные и, что важно, плохо контролируемые индивидуально, не поддающиеся рефлексии элементы прошлого, еще дореволюционного опыта. Характерно, что эти элементы касались именно опорных, базовых институтов: власть, насилие, роль армии, ничтожество индивида в большой коллективности, двойное сознание, doublethink советского разлива. Мои коллеги и я считаем, что мы по-прежнему живем в тени, в полуобломках, щелях и трещинах этого тоталитарного режима, к которым быстро, по мере возможностей, присоединяются какие-то элементы западного, либерального, восточного, евразийского, православного, и рядом — религиозных поисков в духе new age, которые, напротив, полностью отрицают православие. Из всего этого создана времянка, где мы существуем и где ведущая, опорная роль принадлежит тоталитарному порядку, его основным (прежде всего — силовым, причем закулисным, избегающим авансцены) институтам и представлениям.
А можно сказать, что в других странах, которые имели опыт тоталитарного периода, конструкция современного мира держится не на обломках этого режима, а на чем-то другом?
Я думаю, что для многих стран этот процесс еще не закончен, но принципиально вопрос решен — скажем, для стран Балтии. Опыт Японии, послевоенной Германии, даже более противоречивый опыт Италии и Испании, которые выходили из тоталитарных и авторитарных режимов, показывает, что выйти можно. Но нужна воля большинства, причем не просто в количественном отношении, а большинства тех людей, которые создают и транслируют представления, выносят решения, формируют отношение к происходящему, отвечают за деятельность СМИ, школы, за механизмы передачи культуры. Нужно изменение на всех уровнях социума и очень активная работа. Опыт Германии в этом плане особенно показателен, потому что просто можно видеть (и в специальных работах историков, социологов, политологов это показано), как год за годом элиты — политические, культурные, религиозные — включаются в этот процесс и реформируют важнейшие институты общества. За двадцать лет люди, которые еще вчера говорили: «Фашизм — это, конечно, очень плохо, но посмотрите, сколько хорошего он сделал», — перестали так говорить. И когда наци выходят с бритыми головами — это эксцессы, с которыми социальный порядок справляется.
А у нас, получается, есть попытка выбора?
Именно попытка. Мне кажется, дело в том, что не сделан главный выбор. Ни элитами (большинством их), ни массами, ни теми людьми, которые задают повестку дня в массовых коммуникациях. И это стояние одной ногой там, а другой здесь, это мышление постоянное в двух разных кодах, которые противоречат друг другу, да еще попытка, внешне приспособившись, себя и других обхитрить и выйти целым из этой ситуации, работает на увековечение советского, а не на его преодоление. Пока мы живем в стране, где люди говорят: ну ничего, как-то жить можно. Вот до тех пор, пока основным критерием оценки будет не «чтобы лучше», а «лишь бы не хуже», боюсь, мы, даже не зная об этом, будем консервировать в себе советских людей.
ИМПЕРИЯ МИФОВ И ЦИФР
Как жить в империи мифов?
Впервые: Время МН. 2002. 20 марта. С. 7. Беседовал Игорь Шевелев.
Сегодня наш собеседник — Борис Владимирович Дубин. Известный социолог, старший научный сотрудник Всероссийского центра по изучению общественного мнения (ВЦИОМ), автор множества статей по социальным отношениям, культуре, переводчик, введший в русский читательский обиход Борхеса, главный российский «борхесовед». Но остановились мы на одной проблеме: насколько возможно сегодня осознанно выбрать стратегию поведения в обществе? Короче, как жить?..
Выработке стратегии жизненного поведения предшествует осознание своего положения. Что показывают социологические опросы: как себя чувствуют люди в современной России?
К концу 1990-х годов сложилось следующее соотношение: 30 % населения отвечает, что не может приспособиться к новой жизни; 10 % — крутятся, берутся за все, что попадается под руки, лишь бы заработать на жизнь себе и своей семье; 15–16 % говорят, что не видят никаких перемен: как жили, так и живут. И 5 % — устойчивая цифра на протяжении всех 1990-х годов — улучшили свою жизнь, начали собственное дело, повысили свой статус, извлекли реальную пользу для себя. И около 10 % затрудняются с оценкой своей ситуации.
Вообще-то, жутковатая статистика. И как она проявляется в самоощущении людей?
Ощущение, что «это не мое время», «события мне не принадлежат», «я ничего не могу изменить», «отстаю, не могу приспособиться». Отсюда сильная анемия в обществе, отсутствие динамики. Понятно, что по большей части это самооценка людей, которым за 50–60 лет. Но не только. За пределами Москвы, Питера, крупных городов в такой ситуации оказываются и более молодые люди. Советская жизнь была устроена без альтернатив. Если в небольшом городе одно предприятие, где тебе не платят зарплату, то деваться некуда. Без вариантов. А малый город — это 30–40 % всей России. Люди, которые говорят, что «ничего не изменилось», чаще всего живут на селе. Это тоже порядка 20–25 % всего населения.
А 5 % выигравших от перемен в стране? Это ведь не только воры?
Нет, конечно. Чаще всего это просто более молодые люди. Те, у которых был некий первоначальный капитал. Скажем, образованные родители с каким-то положением в обществе. Те, кто сами получили хорошее образование, сумели поработать или поучиться за границей. Люди, проявляющие личную инициативу с установкой на постоянное повышение своего положения в обществе. Не на то, чтобы схватить, что плохо лежит, спрятать, проесть, а проявить себя.
То, что таких людей всего несколько процентов во взрослом населении, это довольно ужасно.
При всем том надо учитывать двойное советско-российское сознание. Может, мне и не так плoxo, но я буду говорить, что хуже, чем на самом деле. Это такой способ общения. Если я скажу, что все хорошо, то другой будет завидовать. Лучше и понижу свою оценку. Вот этот вставленный в нас «трансформатор» удручает и самого человека, и его собеседника, которого тоже заставляет занижать планку.
Это что, русская национальная особенность?
Ну есть ведь и другие известные модели, keep smiling, например, — «держи улыбку», «не вешай носа» у американцев. На Востоке, в Японии принято считать собеседника принципиально выше себя, обращаться к нему как бы снизу вверх. А тут ты все время занижаешь себя, но одновременно занижаешь и собеседника. Включается механизм согласованного самопонижения. Понятно, что такой способ мимикрировать возник не сегодня. Прикинусь несъедобным, авось не съедят. Но это не просто психологическое свойство. Это механизм, с помощью которого мы скрепляем себя с другими. В результате возникает общество людей, понижающих самооценку и заставляющих других делать то же самое. Причем это раздвоение надо чем-то компенсировать. Злобой по отношению к окружающим, агрессией, пьянством по-черному… Постоянное занижение собственной планки добром не кончается.
Возвращаясь к вашим цифрам. Все-таки нет же у нас ощущения, что всего 5 % общества люди активные…
Дело в том, что это 5–6 % — на всю страну. Если взять крупные города, тем более столицу, тем более ее Бульварное кольцо, то здесь этот процент серьезно больше. Но в результате вся страна оказывается в состоянии разрыва: центр и периферия; молодые и пожилые; сумевшие как-то устроиться и абсолютное большинство, которое это не сделали или которым, как в «Алисе», надо очень сильно бежать, чтобы устоять на месте. Этими разрывами рассечено все тело общества. Отсюда ощущение большинства, что происходит что-то не то, что время мне не принадлежит, что со мной что-то делают.
И «что делать», если не «кто виноват»?