увство вины от их нарушения, от неподзаконности своего существования. Томление оттого, что ты не знаешь, что из этого выйдет.
Стоп, я понял. Отсюда то, что именно инфантильное, внесистемное поведение кажется нам естественным и нормальным. А люди, играющие свои солидные роли начальников, кажутся какими-то умственно ограниченными квадратами?
Возможно. В любом случае для нашего общества характерно невзрослое состояние. Это не риск, а подростковая неуверенность в своем будущем.
Подростковая неуверенность в своем будущем не касается ситуации социологии как науки?
Скорее, это характерно для ситуации конца 1980-х — начала 1990-х годов, когда в России возник ажиотажный спрос не столько на социологию, сколько на цифру, которую можно было использовать в собственных политических целях. Я не обсуждаю, какими были цели. Но за цифру хватались обе стороны. Тогда сложилось то понимание социологии, которое, к сожалению, держится до сих пор: сколько людей одобряет то или иное, сколько проголосует зa и т. д.
А есть что-то еще? — спрошу наивно как человек, который словно не изучал социологию в университете.
Социология, конечно, совсем другая вещь. Сейчас, когда Россией явно пройден исторический виток, цифры как раз можно было бы отложить в сторону. И думать над тем, что же это за общество? Как оно живет, как работает, как соединяется с тем, которое было до 1985-го года, до 1934-го года, до 1917-го? Одно ли это общество? Кто его составляет? Как себя чувствуют люди, что ими движет? Каковы ближайшие перспективы, о которых можно говорить реально, а не гадать на кофейной гуще. Я не могу сказать, что такой социологии нет. Ею занимаются мои коллеги — Юрий Александрович Левада, Лев Дмитриевич Гудков, ВЦИОМ в целом, еще есть ряд исследователей, которых интересует такой подход.
Очень многие боятся этой расплывчатости, говорят как раз о непрофессионализме того, что выходит за границу конкретной цифры. Маленькая, но своя.
И думаю, задача сейчас не в том, чтобы поймать цифру. Я помню первую невероятную радость, когда пошли цифры, и мы увидели, что же реально происходит в обществе. Это была осень 1988 года. Только-только начало что-то сдвигаться. И радость цифрам накладывалась на общее понимание того, что эти цифры значат. А потом это общее понимание начало усложняться и распадаться. Перспектива у научной социологии есть. Она нужна, она будет делаться. Но нет социального запроса на нее. Перестав быть напрямую интересной власти, она отчасти потеряла в своем социальном престиже. И почти ничего не набрала в статусе серьезной науки, когда люди поняли бы, что социология — это не просто цифры, а понимание того, что с ними происходит, как они реально живут. К тому же в самой социологической среде много говорится несправедливого — о продажности опросов, о неточности цифр, о том, что те берутся «с потолка». Это неправда.
И все-таки какой будет социология 2000-х годов?
Она будет смыкаться с историей, чтобы разобраться, откуда мы шли, куда пришли, были ли альтернативы, какая цена нами заплачена? С другой стороны, то, о чем мы говорили, социология повседневных отношений, социальных сетей, малых дел. Здесь нам еще предстоит выработать понятия, которые работали бы для российского общества. Классические западные понятия напрямую на российское общество переносятся плохо. Надо завязать с ними общую связь, протянуть нити, пересмотреть классические проекты относительно нашей ситуации. Есть более общий уровень — историческая социология, соединение с историей для распутывания узлов ХХ и ХХI веков. И третье — это качественная социология, изучающая повседневность и близкая к тому, что на Западе называется антропологией и культурологией повседневной жизни. Так что работы — выше крыши. Материал буквально валяется под ногами. Не копано еще ничего.
Почему не ломятся в социальный лифт?
Впервые: Семья и школа. 2009. № 12. С. 2–5. Беседовала Наталья Мавлевич.
Каковы запросы сегодняшнего российского общества к качеству образования? Такой была тема большого социологического исследования, проведенного весной 2009 года «Левада-центром». О том, какие выводы оно позволило сделать, рассказывает сегодня нашему корреспонденту заведующий отделом социально-политических исследований центра Борис Владимирович Дубин.
Пять лет назад мы уже проводили сходное исследование — тогда людей спрашивали о доступности образования. Поэтому теперь анкету делали с таким расчетом, чтобы по каким-то значимым проблемам можно было проследить динамику. Исследование проводили на трех выборках. Первая, самая большая — население в целом, вторая, внутри этой большой — молодежь от 15 до 29 лет и третья, самая маленькая — люди, которые имеют или получают второе образование. Они служили нам своего рода экспертной группой, мы полагали, что уж они-то точно ориентированы на качественное образование и их взгляды и ориентиры представляют на сегодня авангард. Опрос проходил в масштабе всей страны. В прошлый раз мы концентрировались на проблеме доступности образования, в то время наиболее горячей. Были еще живы возникшие в первые годы перестройки и не развеявшиеся в 1990-е иллюзии о том, что удастся построить новую систему образования, альтернативную государственной, советской, но уже эти надежды стали отчасти развеиваться. Поскольку же вузы и вообще вся система высшего — да во многом и среднего — образования все больше и больше стала перекладывать свои расходы на население, постепенно переходя на платность, это породило неравенство и неравную доступность образования для разных социальных групп. Мы ухватили тогда эту проблему доступности, а сейчас попытались соединить ее с проблемой качества. Иначе говоря, если совсем попросту сформулировать: люди платят за качество образования или за диплом? Если они заплатили за образование, то делают ли что-то сами, чтобы повысить его качество? Занимаются ли на каких-то курсах, участвуют в научных обществах, добиваются, чтобы их послали за рубеж практиковаться и стажироваться и т. д.?
То есть прилагают ли какие-то сознательные усилия?
Да, что они делают реально и каковы результаты этих усилий? Собственно, кое о чем мы уже знали и из того нашего исследования. Знали, что проблема качества образования не является острой для сколько-нибудь большой группы населения.
Это относится к среднему образованию или к высшему?
Давайте начнем со среднего. Мы опрашивали и учащихся, и родителей. Вопросы формировались блоками: сегодняшних родителей спрашивали об их опыте как родителей, потом об их прошлом опыте как учащихся; учащихся — об их сегодняшнем опыте и об их перспективах на будущее. Так вот, у абсолютного большинства населения, начиная с самих школьников и включая их старших братьев, сестер, родителей, нет отношения к школе как к важному этапу жизни, который связан с тем, что будет дальше. Ученики воспринимают школу как некую данность, родители считают: чем ребенок будет болтаться по улице, пусть лучше будет привязан к школе. Подход почти такой же, как к детсаду. Отпустить на улицу опасно, а в садике дитя под присмотром, на глазах. Выбирают школу для своих детей группы, едва превосходящие по объему границы статистической достоверности, 4–5 % населения. Разумеется, в Москве и крупных городах эта доля будет побольше, но опять-таки доля этой части населения во всем населении не так велика.
Выходит, большинство просто идет в школу «по приписке», как в районную поликлинику или отделение милиции, и выбора у них нет?
Отчасти так. Процентов 60 опрошенных не имеют возможности выбирать, но даже когда такая возможность есть, бóльшая часть никак ее не реализует. Выбирает от силы треть тех, кто может.
Все идет само собой, так, что ли? В пять месяцев зубик у ребенка прорезался, в годик он стал ходить, в два заговорил, а в семь в школу пошел?
Да. Родители уверены, что ребенок должен отбыть свое. И сам ребенок так думает: должен отбыть, где могу, увильну. Какое это будет иметь значение, как связано с будущим, можно ли уже на этой фазе проявить себя, свои способности, пристрастия, построить, исходя из этого, свою программу обучения и в школе, и в вузе — об этом задумываются очень небольшие, микроскопические группы. Для остальных отношение к школе как к этапу профессиональной биографии не характерно. А характерно другое, пассивно-претерпевающее. Знаете, это как в поезде: едешь себе и едешь, как ни спеши, скорее не приедешь, зато и не опоздаешь.
Я не раз слышала мнение о том, что и к плохой школе полезно приспособиться. Наорет на тебя учитель, побьют одноклассники, но и в жизни так бывает, надо привыкать сызмала!
Есть и такой тип отношения, и не только к школе — так относится мужская часть родителей к армии: дескать, каждый мужик должен это пройти. Конечно, тебя там сахаром кормить не будут, но это закаляет, формирует характер.
А как оценивается качество школьного образования?
Тут ситуация парадоксальная. С одной стороны, большая часть учащихся и отучившихся, 60–65 %, оценивают современную российскую школу на тройку. Процентов 80 считают, что государство недостаточно делает, чтобы привести систему в норму. Школа оценивается как институт в состоянии распада. Распад прежде всего касается собственно социальных отношений: между учениками, между учениками и учителями. Здесь большая часть оценок такова: настоящих контактов с учителями нет, учителя плохо подготовлены, их знания устарели, они в плохом контакте с ребятами, ребята же недружелюбны, среди них высок уровень отклоняющегося поведения, включая наркотики, пьянство и т. д. Плюс, конечно, плохое состояние информационной базы, техники, зданий, учебников, библиотек. В школе возникает, а потом наблюдается и в вузах повальное отсутствие интереса к учебе. Но стоит спросить, где школа лучше, в России или за рубежом, как те же люди отвечают: наша лучше!