Есть подозрение, что составители не догадываются о том, что ныне здравствуют Василий Белов («Привычное дело»), Юрий Бондарев («Батальоны просят огня»), Борис Васильев («А зори здесь тихие»), Даниил Гранин («Блокадная книга»), Борис Екимов («Пиночет»). Впрочем, возможно, по их мнению, эти писатели не дотягивают до звания «живых классиков», а еще одну «номинацию» придумывать не хотелось. Или они считают их менее «великими», чем, скажем, Старобинец, Глуховский и Елизаров с Лорченковым. Или просто не хотят, чтобы их внуки читали эти книги.
А как вам этот список?
Чем ближе к «мэтрам» и «классике», тем он, по-моему, комичнее. Не говорю уж о том, что литература для его составителей — это на 99 процентов роман, а сегодня, мне кажется, куда интереснее то, что вне жанровых границ или зыблется на самых границах: нон-фикшен, поэзия, мини-проза. Хотя в целом — почему бы нет, никакого вреда от того, что кто-то прочитает перечисленных авторов или вообще чем-то заинтересовавших его/ее других писателей, я не предвижу.
Это точно. Вовсе не стоит ждать, пока вырастут внуки. А вы-то сами больше или меньше стали читать в последние годы?
Так называемую художественную литературу я стал читать в последние пять-шесть лет значительно меньше и многое читаю «по службе» — как член тех или иных жюри и т. д. Поэзия, еще раз скажу, мне интереснее, чем проза, но о поэтах разговор особый, у них, стóящих (тоже не очень многих), массового читателя по определению не бывает. Научная книга по социологии и гуманитарным дисциплинам, нон-фикшен, к примеру из нынешней серии «Русский Гулливер», мне интереснее, чем фикшен. Толстый роман напрягает уже одним этим, тогда как, скажем, недавний номер «Иностранной литературы» с польской документальной прозой я просто проглотил и жалею, что ее не было вдвое-втрое больше.
Да, это был очень интересный номер. Там был фантастический репортаж из Турции о том, как сталкиваются сегодня традиционная культура и западная, как гибнут в этом столкновении именно люди молодые, как ломаются их представления о добре и зле, и все это через живые и откровенные разговоры — про «убийства чести», про писателя Орхана Памука, нобелевского лауреата, который «позорит» турецкий народ, про «байбайбуши» — ботинки на толстой подошве, которые вошли в моду после того, как таким же запустил в Джорджа Буша иракский журналист, и расходятся теперь как фисташки… И мини-роман Петра Черского (тридцатилетнего, кстати, прозаика) «Отец уходит» — такой поток воспоминаний молодого опять же человека о тех днях, когда умирал папа Иоанн II, кумир поляков, хоть это и против заповеди, и вся Польша молилась за него, ждала у телевизоров новостей, и интернет-порталы, блоги и форумы были траурно-черные — и при этом все жили своей обычной жизнью, работали, тусовались в кафе, высчитывая под матерок и пиво, сколько дней он прожил, торговали кружками и пепельницами с его улыбающимися портретами, обсуждали, что будет с Польшей дальше и что сделать с собранными на ули-цах лампадками — сколько-то там тонн стекла, и кто-то предложил в какое-то определенное время всем погасить свет в память о папе, а какой-то энергетик позвонил на радио и сказал, что тогда вся Польша на несколько месяцев останется без электричества, потому что сети не выдержат, а в интернете кто-то написал, что даже птицы оплакивают смерть папы. В общем, полная фантасмагория, сотканная из картинок реальной жизни. И через весь текст пробивающий до озноба рефрен: «И не было у Святого Отца надежды»… Но вы-то, говоря об этом номере «Иностранки», наверное, прежде всего имеете в виду пьесу?
Пьесу Тадеуша Слободзянека о Едвабно и Холокосте, да, конечно, но еще и исповедь священника-гея в очерке Войцеха Тохмана «Бешеный пес», и беседу с генералом спецподразделения ГРОМ (вроде нашей «Альфы») Славомиром Петелицким, оцените само его название — «ГРОМ: сила и честь», и фрагменты монографий Анджея Поморского «Мандельштам в Польше» и Марека Радзивона «Ивашкевич», и многое другое.
А если вернуться к моему нынешнему чтению (хотя вряд ли оно может служить кому-то образцом или даже наводкой), то, если говорить о прозе — не вносящая новый авторский угол зрения, а значит и новый язык, образность, интонацию (даже если это «хорошее», правильное письмо), проза мне просто скучна. И напротив, я с головой ухожу в прозу Павла Улитина, Александра Гольдштейна или Анатолия Гаврилова (отмечу еще несколько книг в той же, что и две гавриловские, удачной серии «Уроки русского» — Александра Шарыпова, Дениса Осокина, Дмитрия Данилова). Понятно, любой сколько-нибудь широкий читатель, в том числе — интеллигентный, скорее всего, забракует такие книги как неудобочитаемые. Из переводной словесности (и это как раз очень толстый роман) я бы выделил, к примеру, только что переведенных «Благоволительниц» Джонатана Литтела — книгу нелегкую, местами отталкивающую, но, как бы это сказать, неустранимую: ее, по-моему, нужно прочитать. Это роман-исповедь и вместе с тем роман-сон (причем страшный, и от страницы к странице все более страшный сон) о Второй мировой войне, написанный от лица эсэсовского офицера, участвовавшего в акциях массового уничтожения. Кто-то из читателей, может быть, помнит построенный на таком же «я-изложении» рассказ Борхеса «Deutsches Requiem», но у Литтела — огромный и многосоставный роман, причем и со своей «русской темой».
Я, конечно, не буду предлагать составить канон школьного чтения, но хочу попросить назвать десять книг — не только отечественных и не только художественных — в разных жанрах: проза, мемуары, жизнеописания, работы по истории, философии, которые, на ваш взгляд, должен обязательно прочитать человек до тридцати лет, чтобы лучше понять, в каком мире он живет и какое будущее его ожидает.
Нет, уж простите, не возьмусь: пришлось бы вставать в этакую наставническую позицию, а я и для себя-то, как уже говорил, не большой авторитет. Кроме того, кажется, в «Дон Кихоте» (и Сервантес при этом, если я не перепутал, цитирует кого-то из древних) сказано, что нет такой плохой книги, из которой не удалось бы извлечь чего-то хорошего. Главное же здесь, мы понимаем, не в книге, а в читателе: чтобы он это «хорошее» ждал и искал, то есть, собственно говоря, уже нес в себе.
«Учеба — одно, жизнь — другое»
Впервые: Знание — сила. 2013. № 9. С. 28–39. Беседовала Ольга Балла.
Так есть ли сегодня в России «средний класс»? Чтобы это понять, надо ответить и на вопрос: если такая общественная группа существует, каковы ее образовательные стратегии? Это тем более важно, что образование не сводится к передаче знаний: оно всегда — укоренение моделей поведения, ценностей и в конечном счете — культивирование некоторого типа человека. Чему же сегодня намерены учиться сами и учить своих детей те, кого иногда — отдельный вопрос, справедливо ли — отождествляют с «образованной публикой»? Какими эти люди хотят быть? С такими вопросами наш корреспондент обратился к переводчику и социологу Борису Дубину, работавшему в Аналитическом центре Юрия Левады (до 2004 г. — ВЦИОМ), преподававшему социологию культуры в Институте европейских культур РГГУ и Московской высшей школе социальных и экономических наук.
Прежде всего, Борис Владимирович, давайте уточним: что вы вкладываете в понятие «среднего класса» и есть ли в нашем отечестве явление, которое было бы корректно обозначить именно так?
Мы с коллегами Львом Гудковым и Натальей Зоркой несколько лет назад написали по этому поводу целую статью — «Средний класс as if». В этом была известная ирония.
Мы думаем: представление о «среднем классе» — есть, заказ на понятие — тоже. Он исходит из разных сегментов социума — в основном от власти и ориентированных на нее СМИ. Видимо, с точки зрения власти, наличие такого класса — это же ведущая черта демократических, динамично развивающихся обществ — должно свидетельствовать о ее успехах и о стабильности. И если нет других доказательств того, что наше общество — развивающееся, динамичное и демократическое, — вот вам признак, который вроде бы никто не оспорит.
А явления — нет. Начнем с тривиальных признаков: это класс с хорошим денежным достатком и с соответствующим образом жизни, с толерантностью к другим, интересом к «большому миру», к тому, чтобы туда ездить, учиться и работать там, детей туда посылать учиться и работать и вообще вписываться в глобальное пространство. Мы опрашивали молодых людей от 24 до 39 лет в полутора-двух десятках крупнейших городов России, начиная с Москвы и Петербурга. Брали по уровню дохода на душу: полторы тысячи евро в Москве, не ниже тысячи в Петербурге и 800 евро в других крупнейших городах страны. Опросили тысячу с небольшим человек. И что же?
По нашей экспертной оценке, людей с таким доходом тогда (2008–2009) в структуре взрослого населения было 2–3 %. Уже по этому признаку они не «средний класс». Все-таки средний класс — это относительное большинство общества, почему и задает этому обществу, с одной стороны, мобильность и динамичность, с другой — стабильность, ибо составляет большинство тех, кто а) работает, получая за это хорошие деньги, и б) активнее всех потребляет. То есть он — главный сегмент, действующий на рынке — любых товаров, благ, услуг; он создает основную часть капитала страны, составляет основную часть голосующих. Он — квалифицированный работник, взыскательный потребитель и сознательный избиратель. Это определяет его социальную значимость.
Таких людей у нас крайне мало. Может быть, сейчас их доля увеличилась процентов до четырех — но вряд ли больше. Чуть смягчив признаки, наберем процентов восемь-девять. Все равно не получится большинства, способного влиять на экономическую, потребительскую, политическую ситуацию. Хуже того: эти люди не осознают себя как отдельную группу со своими интересами, возможностями и инструментами влияния. В этом они не слишком отличаются от основного взрослого населения страны, которое на две третьих — три четвертых представляет собой людей, признающихся в том, что они влиять на свою жизнь не могут.