Конечно, наиболее деятельны в выработке новых идей элитарные группы, создающие и потребляющие самые сложные книги, если говорить о литературе (и кино, и философские трактаты, и так далее, и так далее). Они всегда и везде малочисленны, но от них постепенно идеи расходятся в обществе, порождая новые связи вокруг новых смыслов и новые типы взаимодействий. Однако для того, чтобы процесс циркуляции идей мог происходить, нужна публичная сфера, публичная полемика, общественная жизнь, в которой постоянно сталкиваются разные группы интересов — не агрессивно, а вырабатывая некий общественный договор, постоянно внося в него что-то новое.
У нас этой сферы практически нет, как нет и общественной жизни.
Один телевизор?
Ну, примерно так. Главное — один телевизор на всех.
В 1970–1980-е годы литератор мог прорваться к широкой публике (как и прежде, в 1940–1950-е), понравившись властям, — и тогда вас назначали классиком или, по крайней мере, обеспечивали стотысячным тиражом, о вас писали в официальной прессе, говорили учителя, ваши книги подсовывали библиотекари. Интеллигенция все время пыталась освоить этот путь, сдвигая какие-то акценты, прочитывая — или «вчитывая» что-то свое между строк. Но можно было стать классиком через самые авторитетные толстые журналы: авторов «Нового мира» знала вся его аудитория, от которой волна интереса шла дальше, их читали сначала в журнале, потом хватали с книжных полок. Известными становились и авторы самиздата и тамиздата (была такая история про Буковского-старшего, журналиста из «Октября», который будто бы перепечатывал на пишущей машинке «Войну и мир», чтобы сын-диссидент прочел).
Массовый читатель и прежде, и теперь берет книгу в руки чаще всего не потому, что знает автора и ценит его стиль, а из-за темы. Как раз в 1970-е зачитывались книгами о войне: при Брежневе впервые Победу объявили главным национальным событием, уже уходящим со сцены ветеранам предложили героическую легенду о них, все стали писать воспоминания — книги эти шли «на ура». Читали про уходящую деревню: население стало в основном городским, но большинство вышло из деревни, и «деревенщики» пользовались большой популярностью (вместе со своими эпигонами, последние — Анатолий Иванов, Петр Проскурин — были даже удачливее, к тому же их стали экранизировать, а многосерийные экранизации показывать по телевизору).
Но в 1970-е телевизор уже утвердился в каждом доме. Почему он «победил» чтение только сейчас?
Процесс начался уже тогда. Сначала был шок от самой возможности телевидения: соседи собирались смотреть «ящик» в ту единственную в подъезде квартиру, где он был, маленький экран увеличивала специальная линза, и смотрели его, как в кинотеатре, выключив свет и усевшись рядами на стулья, которые приносили с собой. Программа была одна, потом две. Позднее, когда привыкли, как раз в конце 1960-х — 1970-е годы, принято стало относиться к нему пренебрежительно — почти все опрошенные дружно ругали ТВ, но все равно 80 % с лишним смотрели. И сейчас то же самое: многие его ругают, но все смотрят. Это характерно для нашего человека в отношении ко многому: к власти, к собственному начальству, к самым разным институтам — ругать и вместе с тем демонстрировать повседневную зависимость.
Однако ведь и смотрели ТВ иначе. Вспомните: в 1989 году вся страна сидела у телевизора. Что смотрели? Сериал? — Заседания съезда смотрели, вживую, в режиме реального времени, и, если приходилось оторваться, сбегать в магазин — брали с собой транзистор.
Телевидение победило прежде всего потому, что это самый дешевый, действительно общедоступный канал информации и всяческих удовольствий. А почему оно стало таким, каким стало? Интеллигенция оказалась менее сплоченной, чем все думали и чем думала она сама. Менее умелой, не понимающей и даже не слышащей собственную аудиторию, более корыстной, наконец…
Теперь ТВ дарит бывшему советскому человеку ощущение сопричастности без всякого риска. Самые страшные новости, зверские сцены насилия можно наблюдать не без приятности, когда понимаешь, что тебе лично ничто не угрожает. Телевидение успокаивает. Новости смотрят несколько раз в день — знаете почему? Чтобы убедиться, что все в порядке, ничего всерьез не изменилось. Телевизор предлагает ту степень разнообразия, которая сегодня, в общем-то, всех устраивает: есть старые советские фильмы, есть новые американские, фигурное катание, сериалы, а если не надо утром рано вставать и идти на работу, глубокой ночью можно посмотреть и «Закрытый показ» с обсуждением «Груза 200» Балабанова.
Так что, теперь вообще бросили читать?
Почему? Читают. Прежде всего то, на что покажет телевидение. Зайдите в магазин «Москва», посмотрите, что вам предлагают. Прежде, как помните, огромной популярностью пользовались книги серии «Жизнь замечательных людей» и всякие мемуары. Вот вам и теперь предлагают книги о каких-то неведомых вам людях с «массовидной» биографией: воспоминания бандита, книга о любовнице знаменитого человека. Если о них говорили по телевидению, человек помнется-помнется у витрины — и купит.
Это первый, главный канал ориентации для массового читателя. Другой — глянцевые журналы. Перед вами шкафы: «Рекомендует журнал „Ellе“»; «Рекомендует журнал „Афиша“» — пожалуйста, если вам ближе первый журнал — ройтесь в первом шкафу. Или во втором.
Но это все тот же путь к книге через журнал — разве нет?
Журналы другие — глянцевые. Это культура моды и дегустации, ориентированная на развлечение, коммуникабельность. Тут следят за течением времени, за модой и особенно — за тем, чтобы тебе было интересно. Все время предлагают что-то попробовать: в таком-то ресторане заказать то-то, летом съездить туда-то, выбрать такой-то магазин. Глянец — для более молодых, состоятельных, скучающих обитателей всяких офисов. У глянца вместо героев — звезды; впрочем, как и у телевидения — грани между ними не жесткие. Звезда, в отличие от героя, быстро сменяется другой звездой и обязана постоянно следить за тем, чтобы оставаться интересной, — таковы правила игры.
А в этом книжном магазине есть шкаф «Рекомендует „Новое литературное обозрение“»? Вполне толстый журнал.
Журнал есть, это достаточно заметный и влиятельный бренд, но читатели НЛО ходят в другой магазин — скажем, в «Фаланстер», где никаких шкафов с рекомендациями нет, где рассчитывают на покупателей, которые сами знают, что им надо, реагируют на имена авторов — короче, не сильно нуждаются в поводырях. Это уже третий уровень — люди, объединенные в клубы, кружки, компании, тесно связанные друг с другом и занятые сейчас в основном защитой собственных территорий.
Но вы же выстроили настоящую иерархию, которая и нужна, чтобы вырабатывались новые смыслы. Разве нет?
Практически нет связей между этими уровнями: им негде осуществляться, как я говорил, нет публичной сферы. И те «точечные» группки, в которых что-то варится, что-то происходит, не обладают общественным авторитетом — мы сегодня как-то умудряемся жить вовсе без авторитетов, без общепризнанной элиты. Телевидение сегодня претендует на то, чтобы втянуть зрителя в безальтернативный мир, в котором все решается за вас.
Это закончится культурным коллапсом?
Почему «закончится»? Я думаю, он уже состоялся, мы в нем живем. Развал «госкультуры» и групп ее директивных носителей сошелся с неспособностью социума самостоятельно, вне государства и государственной власти, кристаллизовать элитные группы и осваивать ценности, которые они могли бы произвести. В этом смысле мы обживаем развалины прежнего общества, а не строим какое-то иное.
Главное — понять, что все это происходит не где-то «наверху», а в наших головах. Кризис может закончиться не раньше, чем мы начнем что-то делать и пробовать на сделанное опереться. Это зависит от всех нас и от каждого. Будем пестовать разнообразие, самостоятельность, ответственность, дальнюю перспективу, длинные мысли, идеализацию реальности, заинтересованность в другом человеке, уважение к партнеру — вот тогда, может быть, что-то начнет получаться. А пока будем приспосабливаться, адаптироваться, снижать требования к себе и к другим — будет то, что будет.
«Самые острые проблемы страны связаны именно с культурой»
О том, что происходит с носителями «культурных ценностей», с российской интеллигенцией
Впервые: Московские новости. 2011. 11 октября (http://www.mn.ru/newspaper/culture/74353). Беседовала Елена Калашникова.
Борис Дубин (р. в 1946 г., Москва) — российский социолог, переводчик англоязычной, французской, испанской и латиноамериканской, польской литературы, преподаватель социологии культуры, руководитель отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады («Левада-центр»), заместитель главного редактора журнала «Вестник общественного мнения».
Борис Дубин читает лекции о социологии культуры. И начинает с утверждения: «Понятие культуры разработано в социологической теории довольно слабо»[20]. Будучи учеником и последователем Юрия Левады, одного из основателей российской социологии, Борис Дубин разделяет его убежденность в том, что недооценка самого понятия культуры, превращение ее «в почтенный, но малопосещаемый музей или парадную выставку-галерею „генералов“» ведет к деградации общества, а «десимволизация социального действия, свертывание или вырождение программы культуры до всего лишь оперативной ориентировки в текущем дне и до чисто реактивной адаптации к его требованиям разрушает общество как систему»[21].
Почему, с вашей точки зрения, у нас не развивается социология культуры: нет запроса общества, денег, школы, кадров?
Начнем с того, что проблематика культуры для социологии вообще не очень характерна. Вы почти не найдете признанных социологов, которые аттестовали себя или кто-то их именовал бы социологами культуры. Что до нашей страны, то я бы назвал по крайней мере три причины отсутствия запросов на социологию культуры. Все они так или иначе характеризуют наш интеллектуальный слой, в советские времена его называли интеллигенцией. Первая причина — в общем отношении к знанию, к науке. Установка на познание, если говорить о социальных дисциплинах, требует ведь, как ни парадоксально, включенности в происходящее, даже, если хотите, страсти к настоящему, и вместе с тем сильной, продуманной, контролируемой дистанции, воли к более или менее объективному пониманию. «Объективное» — это когда правила интеллектуальной работы предъявлены, так что их можно проверить, повторить, оспорить, а если нужно — усовершенствовать. Нет заинтересованности — нет познавательных проблем, нет объективности — нет общезначимых результатов. Вот наш интеллектуальный слой и озабочен в первую голову тем, чтобы пометить границы своего сообщества и назойливо демонстрировать непричастность ко всему остальному. Это, как они полагают, дает большую свободу, а я бы назвал такую позицию безответственной.
Второй момент связан с первым — это соображение, будто социология, как и другие науки, работает со слишком общими схемами, а искусство, литература и тому подобное — сфера оригинального, уникального, здесь схемами не возьмешь. Как будто можно думать, говорить, действовать не обобщая. И третий момент — старый страх перед вульгарным социологизмом: дескать, художника грубо привязывают к его классу, «среде» и т. д.
Впрочем, есть еще одно. Думаю, понятие культуры, как оно было разработано в Просвещении и романтизме (прежде всего немецком), а потом в критике культуры (британской, немецкой, французской), вообще с большими ограничениями применимо к советскому и постсоветскому периоду истории. Показательно, что мы почти не знаем ситуаций, когда публичная сфера была бы у нас свободна и вместе с тем структурирована — были бы самостоятельные группы со своей позицией и полемикой между ними, но и с поисками общего, работой на это общее в эстетике, морали, самой атмосфере социума. За последние двадцать лет никаких принципиальных споров в российской культуре не было, никаких содержательных, а тем более методологических вопросов не обсуждалось. Сама идея культуры если и присутствует в России, то либо в форме высокой культуры, которую надо то ли поддерживать, то ли защищать (обычно силами государства), либо в форме противостоящей ей массовой культуры, синонима всего вульгарного, неавторского, неинтересного. Впрочем, за полвека существования советской социологии я вообще не сумею назвать каких-нибудь значимых проблем, предложенных для обсуждения.
Едва ли не единственное исключение — статьи Юрия Левады об игровом действии, о понятии символа и роли символических структур в общественной жизни, об интеллигенции как фантомном образовании, не элите, а ее суррогате — он писал их с конца 1970-х до самых последних дней, но никакого обсуждения намеченных им проблем и подходов как не было, так и нет. Есть еще точечные усилия отдельных людей, которые пытаются рассмотреть в социальном пространстве литературу, кинематограф или изобразительное искусство. Так или иначе, работы по социологии культуры, литературы, изобразительного искусства — это, как правило, не авансцена социальных наук. От этой сферы, кажется, никто и не ждет ни особых теоретических озарений, ни серьезной глубины анализа. А напрасно: на нынешнем социальном переломе становится все яснее, что основные и самые острые проблемы страны связаны именно с культурой, со смысловым миром людей, их групповым пониманием себя и других, прошлого, настоящего и будущего.
А что социология культуры могла бы дать с точки зрения государственной пользы?
В конечном счете то же, что и любая наука, — понимание, а уже это может повлиять на выработку и принятие решений, сделать их более аккуратными, а может быть, и более дальновидными. У нынешней власти никакого запроса в этом смысле нет, а если есть, то либо дайте нам графики, где мы выглядим лучше всех, либо давайте сфотографируемся для предвыборной листовки. Хотя иногда государственные организации России, связанные с книжным делом или кинематографом, привлекают социологов в качестве экспертов, заказывают небольшие или даже среднего размера исследования.
Что происходит, с вашей точки зрения, с нашей культурой сейчас — какова структура, группы, где конфликт интересов?
Творческая среда чрезвычайно фрагментирована, разбита на кружки «своих» и всех остальных. Появились, правда, эпизодические формы, где эти кружки перемешиваются, — большие премии, юбилеи. На область, условно говоря, культуры в России воздействуют, с одной стороны, процессы, которые происходят на всех уровнях внутри страны, а с другой — процессы общемировые. Впрочем, нельзя сказать, что и в мире, и в нашей стране люди, представляющие искусство, а с этой сферой обычно связывается культура, занимают заметное место в общественной жизни. Исключение представляют страны, где развита и структурирована сфера публичности.
Где, например?
Скажем, в Германии. В известной мере это могло быть в Соединенных Штатах, но там нет идеологии культуры. Поэтому вся проблематика классики и даже авангарда развернута по-другому, и человек вроде Харольда Блума может написать канон мировой литературы, в том числе американской. В России никому в голову не придет подобное, притом что тут чрезвычайно высока заявленная и скрытая ориентация на канон, а в Америке — очень слаба. Наверное, можно назвать Францию, где публичная сфера давно и выпукло структурирована. О структурированности можно судить по многим показателям — представленности и влиятельности людей культуры в обществе, в медиаканалах, количеству журналов и программ, обсуждающих проблемы культуры, количеству премий и их влиянию на потребление премированных образцов и т. д. Ни одна российская литературная премия не влияет на расходимость соответствующей книги и на престиж ее автора. Да и по количеству премий Россия как минимум на порядок уступает развитым странам. Если во Франции литературных премий около двух тысяч, у нас хорошо, если найдем сто пятьдесят, да и то считая премию ФСБ или Службы внешней разведки.
Что получается? Раздробленность творческой сферы, плюс ее оторванность от населения — самых разных его групп и слоев, в том числе оторванность в самом прямом смысле: нет каналов, которые связывали бы ее с более широкой средой. А это значит, что творческие фигуры или кружки не могут быть авторитетны за самыми узкими границами — за пределами околожурнальной публики, активных посетителей двух-трех сайтов в интернете. Если взять последнее двадцатипятилетие, мы едва наберем трех-четырех авторов в литературе и трех-четырех в кино, которые вышли за границу кружкового существования.
И кого бы вы из них назвали?
Для литературы — это Улицкая, Акунин, Дина Рубина, из более новых заявок — Алексей Иванов, Захар Прилепин, притом что это еще только заявки. По всем показателям получается, что Улицкая — первая писательница России, как ни относись к тому, что она пишет, или к ней как к публичной фигуре, общественному деятелю. Она редчайший пример российского писателя, который за последнее двадцатилетие получал крупные международные премии за рубежом.
Описанная ситуация привела к ужасающему состоянию дел с преподаванием культуры, литературы, а тем более искусства в современной школе. Постсоветская школа так и не нашла себя как новое социальное образование. Считаные исключения — то, что было и в советские времена: отдельные замечательные школы или столь же отдельные педагоги. Не приходится серьезно говорить о том, что культура представлена в школьной программе. А значит, она не выполняет, может быть, свою главную роль — не включена в процессы воспроизводства общества от поколения к поколению.
Но ко всему можно привыкнуть, адаптируются и к нынешнему состоянию. Можно даже больше сказать: оно устраивает почти всех. За 1990-е и 2000-е появились новые возможности публиковаться — не в книге, так на сайте, в «ЖЖ» или еще где-то, так что с точки зрения более молодых поколений проблема вполне решаема.
Я не предвижу сегодня в России появление трудов, которые ставили бы проблемы культуры, выдвигали средства анализа, даже предлагали какие-то масштабные результаты. Хотя что-то из того, что имеет отношение к массовой культуре, понемногу входит в систему преподавания, а про массовую литературу написаны даже книги.