Сначала было весело — страница 16 из 18

Человеческая жизнь – это строение, которое мы возводим из кирпичей-поступков. Каждый хочет выстроить дворец или хотя бы замок, вот только выходят все больше гробницы.

20. Оргия

– Всем построиться у решетки! – разносится по коридору басовитый голос Мордоворота, порождая многочисленное эхо.

Подброшенная страхом сильнее, нежели катапультой, выполняю приказ.

Судя по звукам, братья и сестры по несчастью поступают так же.

Неспешно шагая, к середине коридора приближаются оба надсмотрщика. Петр Евгеньевич и Господин Кнут. Первый с автоматом, второй с плетью.

– Радуйтесь, – велит карлик.

Покачивающаяся, словно хвост змеи, плеть служит веским доводом в пользу самой широкой улыбки, на которую способна.

– Бурно радуйтесь!

– Ура! – выкрикиваю я.

– Класс! – звучит из соседней камеры.

– Гип-гип ура! Радость-то какая!

Коридор наполняется восторженными восклицаниями. Вот только радости в них не слышно. Страх, обреченность – это есть, а вот положительных эмоций – нет.

– А теперь поприветствуйте несравненную, наидобрейшую Великую Екатерину! – надрывается низкорослый надзиратель, не очень умело, зато старательно имитируя стиль рефери на международных боксерских боях.

Доносятся шаги, скрип носилок. Вносят Старуху.

Все пленники довольно активно выкрикивают приветственные лозунги.

Тучная повелительница мрачного подземелья, приняв сидячее положение, жестом велит замолчать.

– Заткнитесь! – орет карлик. – Тихо!

В один миг воцаряется тишина.

– Сегодня у меня для вас хорошая новость, – объявляет Великая Екатерина.

Даже дыхание замолкает, все присутствующие настороженно ждут продолжения. Хорошая новость не значит, что она хорошая для пленников. Да только кто нас спросит?

– Сегодня вечером будет праздник. Приглашены все. Форма одежды – маскарадная. Все.

– Да здравствует Великая Екатерина! – орет Господин Кнут, дирижируя плетью.

Мы поспешно вторим.

– Да здравствует! Да здравствует! Да здравствует-ет-ет!

Старуха откидывается на носилки, Призраки проворно уносят ее прочь.

Скрипит дверь, взвизгивает засов, выстреливает язычок навесного замка.

– Заткнитесь!

А некто уже и не орет.

Что за праздник?

По камерам ползет шепоток: «Оргия». Видимо, старожилы поделились опытом.

Несмотря на то что праздник должен начаться вечером, гости начинают занимать места с обеда. Те по крайней мере желания присутствовать на увеселительном мероприятии не высказывают.

Меня вместе с Нинкой и еще одной девушкой, с которой мы раньше не пересекались, повели во второй партии гостей. Халаты по распоряжению карлика остались в камерах. Зато за плечами у всех троих трепещут при каждом движении белоснежные крылья. На этом маскарадный костюм заканчивается. Закрывающую глаза повязку по приходе на место заберут. Вот такая своеобразная мера предосторожности. Единственное, в чем я почти уверена, – нас повели через те двери, через которые заносят и выносят Старуху. Что это может значить?

– Стоять! Ты, – тычок под ребра, – на колени.

Поспешно опускаюсь на холодный пол.

Шею обхватывает ледяная полоса, щелчок.

Сорвав повязку, карлик переключается на других девушек.

Зябко поеживаясь, озираюсь.

Нинку приковывают на небольшом возвышении метрах в пяти от меня, незнакомую девушку Господин Кнут уводит за колонну.

Света от поставленного на пол в центре пещеры фонаря мало, чтобы рассмотреть все подробности, тем не менее общее представление получить удается. Пещера имеет скорее всего природное происхождение. Метров двести в длину, не больше пятидесяти в ширину. Это в самом широком месте. Дальний конец намного уже. Метров пять-шесть. Свод пещеры теряется в темноте. Возможно, если направить луч фонаря вверх, он окажется не так уж высок, но проверить это нет возможности. За подобную просьбу карлик в лучшем случае огреет плетью. Один раз. Для профилактики. Будет не в настроении – изобьет до полусмерти.

Ну вот, вспомни про него, он и появится.

Помахивая фонарем, проходит мимо и скрывается в трещине низкорослый надзиратель.

Пляшут отблески, щелкает плеть.

Продолжаю осматриваться.

Три колонны толщиной с вековой дуб, небольшое озерцо с совсем крохотным – не больше метра в диаметре – островком. На нем находится нечто, накрытое куском плотной ткани. Что бы это могло быть?

– Настя.

– Да? – оборачиваюсь я на зов Нинки.

– Зачем нас сюда привели?

– Не знаю. Вроде бы оргия намечается.

– Оргия, это точно, – присоединяется к разговору полная женщина, сидящая поодаль. На ней все те же белые крылья. И стальной ошейник с цепью, уходящей к кольцу в полу.

– Это страшно?

– Кому как выпадет. Одни сами себя ласкают, другие – подругу, а кого-то и по кругу десяток мужиков пустят. Это уж как Великая Екатерина распорядится.

Звук шагов заставляет нас замолчать.

Карлик привел очередную партию участников. На этот раз троих мужчин. Крайнего зовут Николай, с ним мы рыбу чистили. Остальных знаю только в лицо. В качестве дополнительной меры безопасности узников сопровождает Мордоворот с автоматом на изготовку.

На братьях по несчастью рогатые шлемы с лисьими хвостами, свисающими у висков, и ожерелья из звериных зубов.

Посадив каждого из них на цепь, надсмотрщики на пару отправляются за новой партией пленников, я же возобновляю прерванный разговор.

– А зачем эта оргия?

– Ага, – подает голос юноша, пару минут назад прикованный у меня за спиной. – И что на этой оргии с нами будут делать?

– Вы думаете, – перебил начавшую было повторять объяснение женщину рыжеволосый крепыш в дальнем конце пещеры, – нас ради вот таких развлечений и похитили?

– Бред!

– А почему бы и нет?

Спор, вспыхнувший со скоростью лестного пожара, замолк при первых же звуках возвращающегося Господина Кнута. Его привычка стегать плетью направо и налево работает не хуже, чем колокольчик на шее колхозного быка – о приближении предупреждает заранее.

– Мне кажется, – подает голос карлик, показавшись из трещины, – что кто-то забыл мои слова. Разговаривать без разрешения – наказуемо.

Свистнула плеть, взвизгнула девушка.

Опустив голову и затаив дыхание, я со страхом вслушиваюсь в приближающиеся шаги. Он ближе, еще ближе…

Свист, стон.

– Ладно. Думаю, урок вы усвоили.

Голос звучит совсем рядом. Господин Кнут не дошел до меня каких-то два-три шага.

На этот раз он приводит всего одну женщину. Ольгу. Мне довелось с ней пару раз заниматься готовкой на кухне.

Невысокая, что говорится, в теле, но при этом фигуристая и с высокой, несмотря на четвертый размер, грудью. Как резиновые мячики прыгают. В дополнение к крылышкам за спиной в ее руках большая коробка.

– Сейчас мы вас будем украшать, – объявляет карлик, срывая с нее повязку.

Обведя замершие нагие фигуры взглядом, Господин Кнут кивает на Нинку.

– Начни с нее.

Ольга поспешно приближается к подруге и, положив коробку на пол, открывает ее.

– Не шевелись, – распоряжается надсмотрщик.

И Ольга начинает кисточкой наносить на Нинку краску. Мазок к мазку.

Выкрасив правую руку от кисти по плечо в нежный ультрамарин, женщина переводит дыхание и, поменяв кисточку, добавляет несколько белых пятен на предплечье.

Карлик отношение к творчеству Ольги не высказывает: то ли его удовлетворил результат, то ли ему все равно, – он просто стоит несколько в стороне, почесывая живот и поочередно рассматривая пленников. Повергая последних в холодный пот.

Левую руку Нинки в противоположность правой Ольга покрыла сперва белой краской, а потом добавила пару ультрамариновых пятен в районе локтя.

Если боди-арт и нес какую-то смысловую нагрузку, то непосвященному постичь ее сложно. На животе спираль, на ягодицах глаза с голубой радужкой, груди выкрашены угольно-черным с контрастно алеющими вишенками сосков.

В сочетании с ангельскими крылышками картина получается абстрактной. В чем смысл – не понимаю.

Велев Нинке стоять некоторое время с разведенными в стороны руками, Господин Кнут указывает на меня.

Краска отчего-то очень холодная, от прикосновений кисточки щекотно и неприятно.

Но неудовольствия я не высказываю. Уж лучше противная, дурно пахнущая краска на коже, чем новые следы от плети. А у меня еще укусы Вольдемара не все зажили, да и руку крутит постоянно.

Не могу сказать точно, но нанесенный на меня рисунок отличается от того, который красуется на Нинке. На животе солнышко, груди белые с синими пиками. На руках похожая леопардовая раскраска, но пятнышки кажутся меньше размером и поставлены гуще.

– Готово, – утерев лоб, сообщает Ольга.

– Руки не опускай, – бросает карлик и указывает плетью в направлении колонны. – Теперь ту.

Надзиратель с женщиной направляются к следующей узнице, нервное напряжение немного отпускает. Ненадолго. Мокрую кожу обдает ледяным дыханием подземелья, мочевой пузырь напоминает о необходимости освободить организм от излишков жидкости, поврежденная кисть в такт сердцебиению пульсирует болью. На соседней возвышенности громко сопит, переминаясь с ноги на ногу, Нинка.

Не в силах оставаться неподвижной, поочередно напрягаю плечи, переношу тяжесть тела с одной ноги на другую. А в голове, вызывая тошноту и головокружение, пульсирует: «Несколько мужиков по кругу… несколько мужиков…»

Краска подсохла, и сквозняк перестал обжигать холодом кожу, взамен появился зуд.

Словно из пустоты возникает Призрак, тянущий на спине свернутый в рулон ковер.

Опустив его на ближайшей к озерцу возвышенности, окликает карлика:

– Вам еще долго?

– Мы куда-то опаздываем? – флегматично интересуется низкорослый надсмотрщик.

– Так Великой Екатерине и передать?

– Заканчиваем, – едва слышно говорит Господин Кнут и тотчас с ревом набрасывается на ближайшую жертву: – Кому сказал, стоять неподвижно? А ты чего едва кисточкой водишь?

Призрак хмыкнул и вальяжной походкой покинул пещеру.

Звонко хлопнула плеть, прокатился глухой стон…

Какой-то абсурдный дурной сон. Хочу проснуться – не получается.

Подталкиваемая в зад древком плети, из-за колонны выскакивает Ольга. На глазах повязка, на правой ягодице малиновый рубец. Двигаясь вслепую, она то и дело спотыкается.

Проводив несчастную и карлика взглядом, осторожно прикасаюсь к руке пальцем. Краска подсохла и уже не берется. С облегченным вздохом опускаю руки.

Моему примеру следует Нинка.

– А зачем нас все-таки похитили? – произносит мужской голос. – Кто-нибудь знает?

– Я не знаю, – вздыхает женщина.

– Я тоже не знаю, – подает голос Нинка.

– Не знаю… Нет…

У меня мелькнула мысль рассказать об инопланетянах, но произнести подобное вслух не позволил здравый смысл. Ну не могу я в это поверить… В данном случае на сто процентов действует поговорка о необходимости попробовать на зуб, чтобы поверить.

– Нет, не знаю.

Замолкаем. Каждый в тысячный, наверное, раз перебирает возможные версии. И ни одна не находит достойного подтверждения.

Сопя и шаркая ногами, в пещеру втаскивают массивное кожаное кресло юродивые Старухи.

Следом идут двое мужчин, конвоируемые Мордоворотом. Вместо рогатого шлема на них маска арлекина, вместо ожерелья – концертный бант веселой расцветки. И конечно же, повязки на глазах. Мне отчего-то кажется, что каждый раз, когда нас переводят с одного места в другое с завязанными глазами, мы проходим через помещения, из которых виден выход из подземелья. Ну не космический же корабль пришельцев в самом деле спрятан в одной из пещер…

Пока новоприбывшие узники сажают сами себя на цепь, Призраки застилают возвышенность ковром, чтобы сверху установить кресло.

Мордоворот, закончив работу, удаляется за очередной партией пленников. Призраки же принимаются собирать из коротких стальных трубочек длинные шесты, которые вставляют в уже имеющиеся в полу отверстия по сторонам от возвышенности.

Едва они, установив шесты, покидают пещеру, появляется карлик с двумя очередными пленницами и Ольгой с коробком перьев.

Щелкают фиксаторами ошейники.

Девушек приковывают перед возвышенностью, на которой установлено кресло.

– На колени.

Узницы незамедлительно выполняют приказ Господина Кнута.

– Приступай.

Ольга достает из коробки пучок перьев и банку с густой жидкостью.

Жидкость оказывается клеем, которым перья крепятся к телу. Длинные пестрые перья украшают ягодицы, короткие темные образуют линии на ногах и предплечьях.

Карлик, покосившись на кресло, опускается на краешек ковра.

Появившийся плешивый юродивый покосился на него, но не стал возмущаться. Достал из сумки длинные светильники и закрепил на шестах.

Щелчок, и неоновая лампа наполняет пространство бледным светом. Из темноты появляются неровности не очень высокого потолка.

Включив вторую, Призрак поворачивается к карлику.

– Когда всех расставите по местам, пришли эту, – кивок на Ольгу, – поможет Великой Екатерине.

– Хорошо.

Мордоворот еще дважды приводит пленников, мужчин, прежде чем звучит:

– Все. Останься здесь, присмотри за порядком, а я к Великой Екатерине схожу.

– Хорошо.

– Иди за мной.

Ольга, подхватив полупустую коробку, склоняет голову. Господин Кнут проворно завязывает повязку на глаза и, ухватив женщину за руку, тянет прочь.

«Сейчас начнется», – внутренне сжимаюсь я, чувствуя желание посетить то место, куда и короли пешком ходят. За Старуху не уверена, с нее станется и носилками воспользоваться.

Мордоворот, забросив за плечо автомат, отступает в тень.

Всем своим видом выказывая обреченность, в пещеру входят два бомжа. Один из них – виденный на озере попрошайка, который пустил нас по ложному следу в поиске Нинки. Они все здесь заодно. Вот теперь у меня не остается сомнений, что мы находимся в пещерах возле озера и Санатория.

Распространяя острый запах застаревшего пота и стойкого перегара, они углубляются в самую дальнюю оконечность пещеры.

– Кажется, гости собираются.

Мордоворот поворачивается на голос и бросает:

– Соблюдайте тишину, пожалуйста.

Несмотря на мягкий голос, я бы не решилась пойти вопреки просьбе. Недаром же говорят, что большинство инквизиторов, рвавших жертв на части и сжигавших их заживо, говорили вкрадчивыми и ласковыми голосами.

В проеме возникает карлик. По случаю праздника он сменил кожаный передник на белую майку с гордым орлиным профилем.

– Приветствуйте несравненную Великую Екатерину. Ура!

– Ура! – рявкнул Мордоворот.

– Ура! Ура! – прокатилось по пещере.

– Да здравствует Великая Екатерина! – выкрикивает Господин Кнут, потрясая плетью. – Ура!

– Ура! Ура!

Чинно вышагивая, Призраки вносят в пещеру носилки. Их облик остался неизменным. А вот возлежавшая в позе римского патриция Великая Екатерина к пестрому халату добавила замысловатую шапочку с полупрозрачной паранджой и длинным шлейфом воздушного шелка. Почти полностью скрываясь в облаке ткани, рядом с носилками, держась за них одной рукой, идет Ольга.

– Ура! – кричит карлик, дирижируя плетью.

– Ура, ура! – надрываются узники. Словно лягушка, следящая за раздвоенным языком гадюки, они не в силах оторвать взгляд от гипнотизирующих движений плети.

У возвышенности с креслом Призраки остановились. Старуха с видимым трудом, но без сторонней помощи села и махнула рукой.

– Тихо! – пояснил жест карлик.

– Хо… хо… хо… – отозвалось эхо. Но и оно быстро утихло.

Поднявшись на ноги, старуха обвела пещеру взглядом.

– Я объявляю о начале праздника. Да свершится оргия!

Один из Призраков оттаскивает носилки за озеро, там же приковывает Ольгу, забыв снять с нее повязку. Второй тем временем перепрыгивает на островок и сдергивает ткань. Словно занавес театральный упал: «Оргия началась».

Когда юродивый присоединяется к своему напарнику за спинкой кресла, мне удается рассмотреть, что же скрывала ткань. Небольшое каменное изваяние. Довольно грубо вытесанная фигура богини плодородия. Могучие ляжки, огромный живот, шары грудей и совсем маленькая голова. Лица нет. Может, от времени стерлось, может, не было изначально.

– Тело человеческое, – принимается вещать Великая Екатерина, временами срываясь на крик, – сосуд. И в равной степени из него можно испить как влагу животворящую, так и яд смертельный. Из него может проистекать вино хмельное, дарующее веселье, и цедиться болотная тина, смрадная и тошнотворная.

Замолчав, старуха откидывает паранджу. Невидимые взору бомжи завыли, выбивая ритм притопыванием.

Призраки повалились на колени, замерев по обе стороны кресла.

Качая бедрами в такт, Старуха распахивает халат, выпустив на свободу обильные телеса. В мерцающем свете неоновых ламп напоминающие гипсовую статую. Столь же белоснежные, но отнюдь не твердые. Лишь коричневые блюдца сосков кажутся живыми.

Халат опускается на подлокотники, руки скользят по животу, потрясывают грудью, срывают и отбрасывают за спину шапочку.

Мордоворот бесшумно отходит в сторону и покидает пещеру.

Продолжая покачивать бедрами, Великая Екатерина оборачивается вокруг оси, словно позволяя присутствующим рассмотреть себя со всех сторон.

Крайне неприятное зрелище.

Отступив на пару шагов, она опускается в кресло.

Бомжи затихают.

– Я справедливая Великая Екатерина. Я не только наказываю непослушных, но и награждаю заслуживших этого.

– У-у… – завозились у ее ног Призраки, смотря на непокрытые телеса сияющим взором. Сразу и не поймешь, чего в нем больше: вожделения или восхищения.

– Введите заслужившего награду.

Кривоногая фигура отделяется от тени и неспешной походкой профессионального бойца шествует к сидящей на кожаном кресле Старухе. На два шага позади, с автоматом на изготовку, идет Петр Евгеньевич.

«Боксер? – опешиваю я. – Точнее, Максим. Вот уж кого не ожидала встретить здесь. Где он столько времени пропадал?»

Нинка тоже узнала, встрепенулась и подалась вперед. Натянувшаяся цепь остановила порыв.

– Ты будешь вознагражден за добровольное сотрудничество.

– Спасибо, – нерешительно улыбается Максим. Обнаженное тело, умащенное маслом, светится в неоновом свете.

Меня обдает холодом. Неужели это он способствовал похищению?

– Можешь обладать мною, – скалится Старуха, демонстративно разведя колени. – Ну же, приступай!

– К чему? – пятится боксер.

– Возьми свою награду.

– Но…

– Обладай мной!

Призраки, извиваясь в пыли, принимаются целовать тучные ляжки.

– Я не хочу! – как-то жалобно пищит парень.

– Что? – взвивается Великая Екатерина. – Да как ты посмел!

Ударом ноги отбросив ближайшего Призрака, Максим рванул к выходу.

Попытался рвануть.

Мордоворот настигает беглеца в два шага и одним ударом сбивает с ног. Боксер катится, повалив по пути одну из украшенных перьями пленниц.

Плюясь слюной, Старуха заявляет:

– Ты сам выбрал свою награду, не ты будешь обладать мною, а тобой будет обладать… она!

И толстый, как сосиска, палец указывает прямо мне в грудь.

За что?

– С помощью вот этого.

Откуда-то из глубины кармана Великая Екатерина извлекла резиновый фаллос внушительных размеров, прикрепленный к кожаным трусикам.

– Я согласен… – побелевший, как стена, Боксер извивается в зажиме рук Мордоворота. – Я лучше буду вас…

Лучше бы он этого не говорил.

Старуха задохнулась от ярости.

Голос ее заледенел.

– Ты полагаешь, я торгую СОБОЙ?

Все замерли, боясь привлечь к себе внимание.

Даже карлик замер, так и не нанеся удар плетью.

– Нет, нет, – бормочет Максим. Его колотит крупная дрожь, по лицу бегут пот и слезы.

– Приступайте, – опустившись на кресло, приказывает Великая Екатерина.

Призраки, отталкивая один другого, спешат утешить ее ласковыми поглаживаниями и поцелуями.

Шумно выдохнув, карлик подскакивает к Боксеру и наотмашь бьет рукоятью плети по лицу. Из разбитых губ брызжет кровь.

Мордоворот добавляет под дых, и Максим, задохнувшись, падает на колени.

Карлик ловко связывает его руки за спиной.

Нога Петра Евгеньевича несильно толкает в спину.

Боксер падает лицом на возвышенность.

Петля затягивается на шее. Веревка, скользнув по груди, обвивает ноги.

– Помоги, – просит Господин Кнут, протянув конец веревки Мордовороту.

Тот, ухватив ее двумя руками, упирает ботинок в оттопыренный зад и потягивает.

Боксер взвыл. Его голова приблизилась к коленям, спина устрашающе выгнулась.

– Достаточно.

Затянув узел, карлик отходит в сторону.

Лишенный возможности шевелиться, Боксер лишь скулит, повторяя как заведенный:

– Нет, нет, нет…

– Девочки, придержите его, чтобы не упал.

Украшенные перьями узницы поспешно выполняют приказ.

Великая Екатерина, роняет трусики с резиновым придатком в протянутую руку одного из Призраков, и тот с силой бросает их мне.

Инстинктивно хватаю летящий предмет.

– Надеть, быстро!

Нерешительно мнусь.

Плеть жалит в спину.

Залившись краской, натягиваю трусики. То ли от дыма чадящего костра, то ли от страха чувства несколько притуплены, и все происходящее доходит с небольшой задержкой и как бы отстраненно. Словно я смотрю на творящееся действо из-за плеча.

– Удобно ли тебе, милая? – вкрадчиво интересуется Старуха.

Меня обдает жаром.

– Да, Великая Екатерина.

Страх и боль хорошие учителя.

– Приступай.

Сняв ошейник, карлик пинком подгоняет меня к скрюченной фигуре Боксера.

Максим стоит неподвижно. Лишь взгляд, которым он сверлит меня из-под подмышки, полон ненависти.

– Приступай!

Придерживая резиновый фаллос рукой, направляю его. Как это происходит, я знаю, но как бы это выразить точнее… с обратной стороны.

– Чего встала? – визжит карлик, размахивая плетью. – Вперед!

Плеть обжигает ягодицы и бедро.

Инстинктивно дергаюсь.

Дикий крик. Преимущественно не мой.

И странная в своей злорадности мысль: «Теперь ты понял, каково было мне?»

Еще удар. Рывок. Крик. Еще…

К тому времени как сознание потухло, не выдержав нескончаемого града ударов, спина превратилась в сплошную рану.

21. Тайное приобретение

– Что, подруга, – криво ухмыльнуляется карлик, буравя меня взглядом, – дружку наскучила? Не зовет больше.

Молчу.

– А то, может, меня потешишь? Уж я-то жару задам – из ушей дым пойдет.

Сжав зубы, поднимаю пакет с отравой.

Господин Кнут рукоятью плети отводит в сторону полу халата, хмыкнув, оголяет мою грудь.

– Да уж, – кривится он. – Поскупилась природа.

И переключает внимание на толстушку.

– А ты чего ждешь? На четвереньки.

Женщина подчиняется.

– Худосочная, – поигрывая плетью, произносит карлик. – Рассыпь отраву в каждый угол, в каждую трещину. Поняла?

– Да.

– Проверю. Иди.

Я поспешно ныряю в коридор, прижимая к груди мешочек с отравой, словно спасительный амулет.

За спиной раздается хлопок, женский визг и довольное бормотание карлика.

Садист.

Для каких нужд служит этот коридор – непонятно.

Ни мебели, ни ковров… лишь маломощные лампочки через каждый метр да натянутая по стене стальная проволока.

Надев резиновую перчатку, открываю мешок и начинаю рассыпать отраву. Жменю в трещину, другую – в небольшой закуток…

Два шага в сторону и обрабатываю вторую стену.

Шаг вперед. Операция повторяется.

В спину бьет очередной крик.

Вздрогнув, продолжаю работать.

Тупик. Коридор никуда не ведет. Голая стена.

Распрямив спину, перевожу дыхание. В голове гудит.

– Эй ты, худосочная! – В проеме нарисовалась низкая, но коренастая фигура. – Ты долго возиться будешь?

– Все сделала, – отвечаю я, спеша на зов.

– Я тоже, – сообщает довольный карлик, вытирая потный лоб. И заходится раскатистым смехом.

Угомонившись, он запирает дверь и командует:

– За мной.

Толстушка с трудом делает шаг. По ногам струится кровь, на шее следы от пальцев, в глазах слезы.

Взяв ее мешок с отравой, поддерживаю под руку.

– В комнатах яд рассыпайте аккуратно. Ясно?

– Да.

Первая комната, судя по размеру одежды на вешалке, принадлежит карлику. То-то он ретиво следит за каждой крупицей отравы, которую мы отмеряем.

– Рассыпай яд, не жалей, – прикрикивает Господин Кнут, заглядывая в шкаф. – Туда. И туда!

Я рассыпаю. Жменю возле одной трещины, жменю – возле второй… В тот миг, когда надзиратель отворачивается, переключившись на толстушку, я сую кулак в карман и разжимаю пальцы. Действие было инстинктивным, как я буду использовать яд, мыслей пока нет.

Кошусь на Господина Кнута. Смотрит в другую сторону.

Поднявшись на ноги, перехожу в дальний угол.

– Достаточно, – решительно заявляет Господин Кнут, указывая на дверь.

Выходим.

У входа в комнату с противоположной стороны коридора мы сталкиваемся с Мордоворотом. С хрустом распечатав пакет с солеными орешками, он захлопывает дверь и едва не налетает на карлика.

– Ты чего здесь делаешь? – накинулся тот. – Кто за этими приглядывать будет?

– Там Бориска – присмотрит.

– Тогда ладно.

Хмыкнув, Петр Евгеньевич пошел прочь.

А Господин Кнут, проводив его взглядом, набрасывается на нас с ором:

– А вы чего встали, приглашения ждете? Курицы тупорылые!

Обстановка комнаты Мордоворота, честно говоря, удивила.

Начиная с того, что она не однокомнатная, а с дополнительной кухней, расположенной в небольшой нише. Стол, стул и газовая печка. Все чистое, без следов готовки. Не похоже, чтобы он здесь кашеварил. Разве что кофе по утрам варит.

Одна стена основной комнаты полностью заставлена книжными шкафами, противоположная – тренажерами. Телевизора нет, зато на тумбочке у кровати стоит музыкальный центр. Крышка проигрывателя поднята, игла замерла в полной готовности. Одно нажатие, и черный блин диска родит звуки. Из них сложится мелодия, которая создана Бетховеном. Если, конечно, наклейка не врет.

Кровать аккуратно застелена, покрывало без единой складочки, подушка высится равнобедренным треугольником стерильно белого цвета. У изголовья массивный сейф. Закрытый. Думается, там хранится оружие.

Шкафы с антресолями, журнальный столик, пара уютных кресел – все, что нужно для более-менее комфортного проживания холостяка.

– Ты туда, ты туда, – приказывает карлик, дополняя словесную форму вполне материальными тумаками.

Послушно следую к спортивному инвентарю. Опускаюсь на колени.

Отогнув край ковра, сыплю отраву вдоль стенки.

Господин Кнут что-то шепчет напарнице, похлопывая сложенной плетью по ягодицам.

Пройдясь вдоль стенки до угла, оказываюсь перед закрытой дверью.

Интересоваться, что за ней, я не стала. Знаем мы о судьбе излишне любопытных. И не только из поговорки о длинноносой Варваре, но и из поучительной сказки о Синей Бороде. Хотя любопытно. А не может ли она вести наружу? Навряд ли. У Вольдемара за такой же находится кладовка. Пройдусь у другой стенки. А это что?

Пораженная, я едва не сбиваю с ног карлика.

Взревев, словно мелкий, но на диво агрессивный буйвол, Господин Кнут хлестнул плетью по спине, по ногам. Еще и еще…

Не успевшие затянуться после истязания на оргии раны отозвались острой болью. Не удержав крик, я взвизгиваю, падаю на колени, изгибаясь немыслимым образом.

– Думала, Вольдемар защитит?

Довольно ухмыляясь, карлик протягивает меня плетью вдоль позвоночника и направляется к толстушке.

Вытерев рукавом слезы, с трудом поднимаюсь на ноги.

Больно-то как!

Воспользовавшись тем, что надсмотрщик переключился на напарницу, плетью указывая место, куда нужно насыпать яду, я скашиваю глаза на заинтересовавший меня предмет.

Прямоугольный жестяной короб, забранный мелкоячеечной сеткой, выступает прямо из стены. Вентиляционная шахта. По высоте не меньше полуметра. А по ширине и того больше. Если открутить прижимную рамку, удастся снять сетку и… путь вперед открыт. Пролезть смогу очень легко.

И куда вентиляционная шахта ведет? За пределы подземелья. На свободу.

От неожиданного открытия кровь забурлила в венах. Стараясь скрыть нервную дрожь, особо тщательно рассыпаю яд у задних ножек обеденного стола. Столешница столь безжалостно изрублена и изрезана, что невольно вспоминается колода для рубки дров.

Несмотря на боль в иссеченной спине, возбуждение, охватившее меня, заставляет сердце биться часто-часто.

Закончив рассыпать отраву в комнате Мордоворота, переходим к банно-прачечному комплексу. Приходится поползать на коленях, засовывая руку в темные узкие зазоры под стиральными машинками и сушильной камерой, под нагревательным котлом сауны и бельевым комодом, древним, как сами скалы, в которых вырублено подземелье.

– На сегодня достаточно, – командует Господин Кнут. – Устал я что-то… от трудов праведных.

Вернувшись в камеру, я первым делом оторвала присохшие к ранам участки халата. По-хорошему, их бы обработать йодом или перекисью. Но в камерах аптечка не предусмотрена, а просить надсмотрщиков, Господина Кнута или Мордоворота – напрасная трата времени и неоправданный риск. Опустившись на койку, кладу на колени раскрытую книгу и погружаюсь в размышления.

Теперь, когда план с использованием Вольдемара провалился, а нет причин надеяться на иное, нужно искать другие пути освобождения. Побег через вентиляционную шахту, несмотря на кажущуюся простоту, полон трудностей, любая из которых может стоить жизни. Слишком многое встанет на кон в момент побега. Несмотря на страх перед неудачей, а значит, верной смертью, отказываться от борьбы за свободу я не намерена.

Таким образом, теперь моя главная задача – сблизиться с Мордоворотом. Нужно привыкать называть его Петром Евгеньевичем, а то как бы не сболтнуть ненароком. Вся сущность бунтует против подобных методов, но разум, подстегиваемый жаждой жизни, сильнее.

Знать бы еще, как подобраться к Мордовороту.

Банальное верчение задницей и откровенные предложения навряд ли сработают. Не тот типаж. Нужен тонкий подход.

В голове сумбур. Идей много, но все они столь фантастичны, что не воспринимаются иначе, чем досужие мечтания.

Грохот дверей и резкие команды карлика вырывают из задумчивости.

Что случилось?

Отложив книгу, приближаюсь к решетке.

Держась за руку, нащупывая дорогу ногами, за карликом плетутся два парня с повязками на глазах. Избитые, дрожащие, они являют собой жалкое зрелище. Столь же жалкое, как и все мы.

– Стоять, – веса своему распоряжению Господин Кнут додает плетью. Наверное, по-другому он уже не может.

Юноши замирают.

Карлик снимает повязки и отступает в сторону. Мордоворот привычно дежурит у стены. Поза расслабленная, но глаза фиксируют все. А мышцы готовы в один миг взорваться резким рывком и нажатием на курок.

Несмотря на одинаковые халаты, в парнях чувствуется некое отличие. Белобрысого я вообще сперва за девчонку приняла. Знаете, есть такой тип – пацанки. Курят, матом разговаривают и на похлопывание мужчины по ягодицам реагируют не возмущением или пощечиной и не кокетливым хихиканьем, а недоуменным взглядом. Серьга в ухе и колечко в губе мужественности облику тоже не прибавляют. Но распахнувшийся халат отмел все сомнения. Юноша.

Оба парня худощавые, невысокого роста, с правильными чертами лица. Но в отличие от белобрысого темноволосый не щеголяет украшениями, лишь очками в тонкой оправе несколько замысловатого дизайна.

«Студенты», – решила я.

Внесли Великую Екатерину.

– Какое многообещающее пополнение, – заявляет она, перетекая в сидячее положение.

Из соседней камеры доносится скрежет зубов. Максим. После того как я Федю… короче, после того как эта камера опустела, туда перевели появившегося на оргии Боксера. Где он был раньше – не знаю. Но слова Старухи о том, что он заслужил награду, дают повод нехорошим мыслям.

Вернувшись на койку, засовываю руку в карман.

Что-то липнет к пальцам.

«Крысиная отрава», – мелькает в мозгу.

Нужно срочно убрать ее. Спрятать.

Найти пакет в камере не удастся, а вот свернуть его из бумаги…

Озираюсь по сторонам.

Если вырву лист из книги, могут заметить.

О, это подойдет.

Приблизившись к накрытому крышкой отхожему ведру, беру рулон туалетной бумаги. Оторвав кусок, пытаюсь соорудить кулек, наподобие тех, в которых бабки на вокзале семечки продают. Бумага не слушается, расползается в пальцах. Приходится оторвать еще кусок и повторить процедуру, сложив полоску вдвое.

Получившееся уродство мало напоминает кулек, но с основной задачей справляется. Мне удается пересыпать в него отраву из кармана и, завернув края, сунуть под ковролин.

Пусть полежит до нужного момента. Не знаю еще как, но думаю, отрава пригодится.

Вытряхнув остатки яда из кармана в ведро, осторожно опускаю крышку и подхожу к решетке.

Дверь за Призраками, уносящими Великую Екатерину, закрылась, и Господин Кнут набросился на свежие жертвы со своей маниакальной страстью причинять боль.

Откуда в человеке столько жестокости?

Что-то подобное состраданию шевелится в душе, но быстро растворяется в страхе за собственную жизнь.

22. День открытых дверей

Утро начинается раньше положенного времени. По крайней мере для пленников подземелья Великой Екатерины.

От яростного вопля и грохота ударов, сотрясающих железную решетку, я сваливаюсь с постели. Не проснувшись толком, но цепенея от ужаса, заползаю под кровать.

Как-то рывками сознание проясняется, мысли бегут живее. Лишь неистово бьющееся сердце долбит ребра с неустанной яростью отбойного молотка.

Удары звучат из коридора. Трудно различить из-за множащегося эха, в какой камере неистовствуют.

– Ой, что сейчас будет, – шепчу я.

Вспыхивает свет.

Грохот стихает.

Клацает замок. Со скрипом открывается дверь.

– Ну что? – рокочущий голос Мордоворота трудно спутать с другими.

– Из халата полос нарвал и сплел.

– Холодный уже?

– Интересно – сам пробуй.

Собеседник Петра Евгеньевича – скорее всего Господин Кнут, голос похож.

Выбравшись из-под кровати, осторожно приближаюсь к решетке. Говорящих не видно. Прутья расположены слишком густо, чтобы просунуть голову, приходится лишь догадываться, что послужило причиной переполоха.

Новеньких привели? Не похоже. Разорялся узник? Маловероятно. В этом случае за скрипом двери раздалась бы песнь плети и крики наказываемого пленника. Вместо этого надсмотрщики перебрасываются непонятными репликами.

Что же случилось?

Не меня одну волнует данный вопрос.

Проносится едва уловимый шорох. Пленники проснулись и подкрадываются к решеткам, пытаясь понять, чего ждать.

– Что с ним? – спрашивает незнакомый голос, звучащий юно.

– Вернись в постель, – советует Мордоворот.

– Что с Валерой? – настойчиво допытывается кто-то, игнорируя приказ.

Зря.

Если Мордоворот довольно спокойно реагирует на мелкие вольности – перед тем как ударить, он скорее всего повторит просьбу, – то карлик выдержкой не отличается.

– Заткнись!

Удар. Хлесткий, звонкий, словно выстрел. Пришедшийся на решетку. Плоть так не звенит.

Крик, полный боли. Настойчивому тоже досталось.

Вздрагиваю.

– Если ты еще раз без разрешения откроешь рот – забью до смерти.

Господин Кнут ограничился предупреждением. Он не ворвался в камеру, чтобы спустить с провинившегося шкуру. Значит, случилось что-то серьезное.

– Что будем делать?

– Снимай, – басит Мордоворот.

– Шутишь? – возмущается карлик.

– Ладно, выходи. Я сам.

– За ножом сходи.

– У меня с собой.

Какая-то возня, глухой стук.

– Ты собираешься сам тащить? – интересуется карлик.

– Да, собственно… не тяжелый.

– Пускай бездельники поработают. А то еще руки марать о всякое…

Звук открываемого замка и голос:

– Выходи… Не таращи зенки. Бери за ноги и вытаскивай… А теперь за мной.

В пределах видимости появляется карлик, а вслед за ним и один из узников, волочащий тело. Темное лицо, черный язык, свешивающийся набок. Присмотревшись, узнаю в покойнике одного из студентов, вчера представленных Великой Екатерине.

Следом прошествовал Мордоворот. Лицо невозмутимо, шаги размеренны. Взгляд скользит по замершей у решетки фигуре узника – этот жив – и устремляется дальше.

Недоброе предчувствие сжимает сердце. В подземелье я успела усвоить, что любое происшествие – в первую очередь отражается на шкуре пленников. Карлик в обычном состоянии куда как опаснее дамоклова меча, а уж в ярости…

Из моей камеры рассмотреть двери нет возможности, и поэтому я могу лишь по звукам пытаться воссоздать картину происходящего.

Скрип, чей-то тихий голос.

Басовито отзывается Мордоворот.

Вероятнее всего, кто-то из Призраков выясняет детали происшествия. Сейчас побежит докладывать.

И точно.

Железная дверь в очередной раз хлопает.

Пошел.

Пару мгновений спустя становится понятно, что я ошиблась.

В сопровождении карлика в камеру возвращается мужчина, оттащивший покойника.

Еще скрип.

Не в силах оставаться на одном месте, возвращаюсь к кровати и, застелив ее, сажусь.

А уши так и тянутся в сторону коридора, улавливая малейшие шорохи.

– Говорил же, – бросает Мордоворот, – камеры слежения поставить нужно было.

– Дорого, – шипит Господин Кнут.

– Пару таких клиентов – и окупится.

– Да ну их, эти камеры. А если бы не уследили…

– Орать будет, – несколько тише произносит Мордоворот.

– Будет, – вздыхает карлик.

– Премию срежет.

– Не думаю. Месяц-то удачный был.

– Удачный, – соглашается Мордоворот.

– Кстати, мы его в душевой бросили. Если нужно, договорись, что заберешь, перед тем как утилизируют.

– Не. Не нужно. Противно – порченое.

О чем это они говорят? Зачем Мордовороту может понадобиться покойник? Неужели…

Пришедшая на ум догадка заставляет вздрогнуть от омерзения.

Некрофил. Вот почему на здоровяка не действуют женские чары и вседозволенность.

Да ерунда какая-то! Насмотрелась криминального канала, вот и лезет в голову всякая чушь. Но если быть откровенной с самой собой, такой расклад меня не удивил бы.

У любого, кто находится здесь добровольно, в голове такие тараканы, что дедушка Фрейд материалов на сотню томов набрал бы.

Терзаюсь в догадках, а события тем временем стремительно развиваются.

– Всем подойти к решеткам, – щелкнув плетью, ревет карлик.

Поспешно выполняю приказ. В таком состоянии его внимание лучше на себе не заострять.

– Слушайте меня!

Не имея выбора, узники внимают карлику.

– Вы все сильно разочаровали меня. Я огорчен. Что из этого следует?

Тишина.

– А следует из этого то, что я огорчен. И меня это сильно раздражает. Ясно?

Тишина. Лишь одинокий женский голос произносит:

– Да.

– Онемели? Вам ясно?

– Да, да.

– Уже лучше, – тянет надсмотрщик, почесав рукоятью плети икру. – Всем скинуть халаты.

Вопросов не следует.

Судя по реакции Господина Кнута, а он не вышел из себя и не сыплет ударами и руганью, все узники безропотно выполнили приказ. Я не исключение.

– Построй их.

Мордоворот, идя от одной камеры до другой, поочередно открывает двери и приковывает узников наручниками к наружной стороне решеток, лицом к камере.

«Будут бить», – обреченно склоняю голову.

Рядом со всхлипом переводит дыхание Нинка.

Скашиваю взгляд.

Заметив его, подруга печально улыбается. В глазах такая обреченность, что становится страшно. И я понимаю, что движение губ – это не попытка приободрить, обнадежить, что все будет хорошо, а словно непроизнесенное: «Жива? Я еще тоже».

Карлик медленно курсирует из одного конца коридора в другой, внимательно всматриваясь в застывшие обнаженные фигуры.

– Сегодняшний день начался плохо, – произнес он, постукивая сложенной плетью по икре. – Случившееся – это проявление вашей черной неблагодарности. Или кто-то хочет возразить мне?

Лимит самоубийц среди узников на сегодня исчерпался.

– Не можете возразить… я так и думал. Я хочу, чтобы каждый из вас осмыслил свое поведение, осознал всю его подлость. Как вы могли допустить самоубийство одного из своих товарищей? – И после небольшой паузы добавляет с ехидцей в голосе: – Никто ничего не слышал? Ложь! Подумайте, осознайте, сделайте выводы.

Замолчав, Господин Кнут уходит в караульную комнату. Оставшийся присматривать за нами Петр Евгеньевич достает из кармана шоколадный батончик. Обвертка с шелестом расползается в его пальцах.

От того что низкорослый надзиратель не выплеснул злость ударами плети, только страшнее. Как угадать, во что эта ярость выльется позже?

Вернувшись с кофе и бутербродами, Господин Кнут делится завтраком с напарником и принимается мерить коридор шагами, смачно чавкая и попивая обжигающий напиток. На запахи живот реагирует урчанием и спазмами. Не у одной меня, если от страха слух не подводит.

Надежды на завтрак не осталось.

Минуты складываются в часы, тело наливается усталостью, голова – тупой, пульсирующей болью в висках и подавляемым, но постоянно присутствующим страхом перед неизбежным наказанием. Неизвестность и богатое воображение – ужасные подпевалы. Недолго от придуманных кошмаров лишиться сознания раньше, чем реальные мучения начнутся.

Карлик за все время не бьет ни разу, но неустанно прохаживается за спинами, пощелкивая плетью и насвистывая детскую песенку: «Представьте себе, представьте себе, и съела кузнеца». Совсем на него не похоже.

Разве что не удержался и пару раз ущипнул Нинку за грудь, а девчушку с восточным именем, которое выскочило из головы, за ягодицу. Бедная даже подпрыгнула от боли. Если досталось еще кому-то – не заметила.

Мордоворот приносит из дежурки кресло и, пристроив его у стенки так, чтобы видеть всех узников, садится. Кладет автомат на колени, бросает в рот пластинку жевательной резинки и погружается в мысли. Может быть, даже дремлет.

Когда появляется один из Призраков Великой Екатерины и, кивнув надзирателям, усаживается на место поднявшегося Мордоворота, я предполагаю, что наступило время обеда. Уж очень слаженно двинулись прочь наши надсмотрщики.

Первым возвращается Мордоворот. Он сменяет на посту Призрака, который тенью скользит прочь на надзирательскую половину и обводит узников взглядом.

Сколько еще стоять?

Хуже всего то, что ответа на этот вопрос нет. Может статься, что, вернувшись, Господин Кнут разведет всех по камерам, а может и оставить до вечера, а то и до утра. Во второе верится больше.

По коридору тянет сквозняком. Значит, где-то открылась дверь.

Появляется карлик. Он с порога рявкает:

– Приветствовать Великую Екатерину!

Под возгласы узников Призраки вносят местную начальницу.

– Вы меня расстроили, неблагодарные свиньи. Я забочусь о вас, а вы дохнете без спросу.

Махнув рукой, старуха откидывается на носилки.

Юродивые проворно юркают в дверь, маневрируя с ловкостью взаправдашних рикш.

Господин Кнут прохаживается вдоль ряда пленников, нарочито громко вздыхая.

Я съеживаюсь в ожидании удара.

Прошел мимо, а плеть не коснулась спины. От этого только страшнее стало. В его мозгу наверняка зреет какой-то извращенный план, как доставить нам боль.

Видимо, достойная идея все не посещала карлика, поскольку он раз за разом прохаживался вдоль ряда узников, так ничего и не предпринимая.

Проходит несколько часов. Хотя телу кажется, что дней.

У меня крепится подозрение, что ночевать мы будем, прикованными к решеткам.

Большинство узников к этому времени уже не пытаются стоять на ногах, обвиснув на удерживающих их наручниках.

– Скоро ужин, – сверившись с карманными часами, замечает Мордоворот.

Мой желудок реагирует на слова громким требовательным бурчанием.

– Как быстро время бежит, – произносит карлик, останавливаясь в центре коридора.

– Как скоротечно ты, мгновенье, – декламирует Петр Евгеньевич.

– Думаю, все вы поняли, что виновны в смерти этого труса, – заявляет Господин Кнут. – Не слышу?

– Да.

– Уже лучше. Но понять мало, нужно раскаяться.

– Раскаиваюсь… раскаиваюсь… – прокатилось по коридору.

– Замечательно, – с воодушевлением произносит низкорослый надзиратель. – Значит, вы с радостью докажете это.

Тишина.

Что он задумал? Какую гадость?

Думаю, подобная мысль родилась не только в моей голове.

– Не слышу.

– Да… да…

– Кто же будет первым?

Затаив дыхание, жду.

Что за пытку он придумал?

– Что же вы такие нерешительные, – ерничает карлик, переминаясь с носка на пятку. – Смелее.

– Я, – неожиданно произносит Нинка. – Я готова.

– Ого! – восклицает Господин Кнут и, приблизившись к подруге, заглядывает ей в лицо.

Наручники не дают девушке обернуться, и ей приходится смотреть из-под подмышки.

Невольно морщусь. Ее левая грудь буквально лиловая от синяков. Слива размером с дыню. Страшно представить, какую ей боль пришлось перенести.

– Значит, ты готова доказать, что раскаиваешься?

– Да.

– Прекрасно!

Достав ключ, карлик освобождает девушку от наручников.

Нинка, повернувшись, обессиленно приваливается спиной к решетке.

– Чтобы доказать истинное раскаяние, – поясняет карлик, протягивая Нинке плеть, – ты должна наказать других виновных. А вы все здесь виноваты. Да?

– Да.

– Три удара. Нанеси три удара, и у меня не останется сомнений в том, что ты раскаялась. Можешь трижды ударить самого виноватого, можешь ударить его дважды, а того, кто, на твой взгляд, виноват меньше, – один раз. Можешь по разу ударить троих самых виноватых. На твой выбор… Ах да. Себя бить нельзя. Приступай!

Взяв плеть, Нинка растерянно переводит взгляд с Господина Кнута на предмет в руках, потом на ряд оголенных тел, тянущийся по обе стороны.

– Не заставляй остальных ждать тебя. Желающих много, – торопит карлик.

Вздохнув, Нинка подходит к бородатому мужику, стоящему почти у самой двери на надзирательскую половину. Шумно вздохнув, она бьет его по спине.

– И что ты делаешь? – разводит руками надсмотрщик. – Это не наказание, а поощрительное похлопывание. Будем считать, это проба кнута. А теперь ударь так, чтобы остался след.

Удар.

Мужик дергается, ойкает.

Карлик подходит, присматривается к белой полосе, на глазах наливающейся краснотой.

– Вот это сойдет. Только больше души в удар вкладывай, больше…

Нинка переходит к парню, стоящему рядом с бородачом.

Взмах плети, свист, звонкий шлепок…

Звенят о решетку наручники.

– Все, – дрожащим голосом произносит подруга, протягивая карлику плеть.

– Это только два, – качает тот головой. – Поглаживание не считается.

Закусив губу, девушка решительно приближается к следующему в ряду мужчине, отделенному от парня, которого только что ударила, толстушкой и Ольгой.

Удар.

Крик.

– Вот теперь все, – довольно произносит Господин Кнут, отбирая плеть. – Тебе ведь сразу стало легче?

– Да.

– Поскольку ты была первая, а значит, раскаяние твое самое искреннее, то ты можешь вернуться в камеру. У остальных такой возможности не будет.

О чем это он?

Нинка возвращается в камеру. Карлик закрывает ее и, отстегнув от решетки наручники, засовывает в карман передника.

Мордоворот флегматично созерцает происходящее, не выпуская из рук автомат.

– Итак, – вопрошает Господин Кнут, – кто следующий изъявит желание доказать искренность раскаяния?

– Я готов доказать раскаяние, – тотчас отзывается Боксер. При этом взгляд, которым он одарил меня, выдает его намерения лучше любых слов.

– Прекрасно, – открыв наручники, говорит Господин Кнут.

Желудок словно криогенной заморозке подвергли. С трудом удерживаясь на ногах, крепко зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи.

Предчувствия не обманули.

Максим, мстя за унижение и боль на оргии, бьет сильно и жестко. Конец рукояти впечатывается меж ребер, а раздвоенный язык бича, обвив тело дважды, рассекает кожу под правой грудью.

Заорав, пытаюсь отпрянуть от мучителя, но наручники не дают даже опустить руки, чтобы защитить грудь.

Еще удар.

В живот словно пару раскаленных игл воткнули. Спина пылает.

– Два, – считает карлик, похихикивая.

Удар.

Упав на колени, вою от боли. На ковер под ногами падают алые капли.

– Три. Все. Хватит!

Но Боксер наносит еще один удар.

– К решетке, живо! – бросает Мордоворот.

Максим, скрипя зубами, возвращается на место.

– Кнут, – требовательно протягивает руку низкорослый надзиратель.

Боксер отдает ее.

– Наручники.

– Но… – начинает было парень, но удар плети заставляет его замолчать.

С едва слышимыми щелчками наручники защелкиваются вокруг запястий.

– Только первый из раскаявшихся возвращается в камеру, – произносит карлик. – Остальные возвращаются на свои места у решеток. Должны же мы дать и остальным раскаявшимся возможность доказать это.

В этот момент у меня не остается иных вариантов касательно того, на чьей шкуре я продемонстрирую раскаяние. А в том, что его придется демонстрировать всем узникам, у меня сомнений нет.

– Кто следующий? – интересуется надзиратель, стирая с плети кровь.

Желающих нет.

Каждый понимает, что нанесенный удар может вернуться тремя, и куда как более сильными.

А карлик, вообразивший себя ведущим какого-то реалити-шоу, продолжает выкрикивать:

– Вот ты, со стручком чуть больше горошины, не желаешь подержать в руках инструмент посерьезнее? А ты, пышечка с пятым номером, садо-мазо не баловалась раньше? Попробуй – понравится, еще просить будешь…

– Я, – голос по-юношески ломок, – хочу… плетью… виновного…

– Новенький, – радуется карлик. – Решил за дружка-подружку поквитаться? Что не уберегли, бессердечные…

– Да.

– Держи.

Потирая освободившиеся запястья, парень берет плеть.

– С кого начнешь?

Вздохнув, парень медленно двигается вдоль ряда обнаженных тел, при его приближении замирающих.

– Ну, смелее, кто больше всех виноват в смерти твоего…

Закончить мысль Господин Кнут не успел.

Подросток взвизгивает:

– Ты!

И замахивается на карлика.

Реакция последнего поражает.

Он словно ожидал подобной выходки.

Стремительно, будто подброшенный пружиной, Господин Кнут оказывается рядом с парнем и резко бьет кулаком в живот. Боксеры таким прямым ударом в челюсть отправляют противников в нокаут.

Несчастный складывается пополам, выронив плеть.

– А говоришь, раскаялся…

– Ты… ты виноват, – с трудом выталкивая слова, бросает в лицо надсмотрщика юноша.

– Теперь меня точно совесть замучает, – откровенно глумясь, оскаливается карлик.

Взмах плети. Звонкий удар. Вскрик.

– Подумай хорошо.

Еще один удар.

Парень от ударов корчится, закрывается руками.

Но плеть каждый раз достигает намеченной цели – наиболее чувствительных точек на человеческом теле. Вроде бы и мягко обовьет парня плетиво, а в последний момент раздвоенный конец резко вопьется в тело, рассекая кожу и погружаясь в плоть. Словно клыки хищного зверя. Видится богатый опыт и регулярные тренировки.

Вытерев с передника кровь, Господин Кнут пинает скорчившееся на полу тело.

– Повторим попытку?

Парень лишь судорожно всхлипывает, трясясь телом, словно под ударами тока высокого напряжения.

– Решай: либо бьешь ты, либо я.

С трудом поднявшись, парень, не поднимая взгляда, берет протянутую плеть. И повернувшись к ближайшему узнику, которым оказалась Ольга, бьет.

Удар выходит плохо. Парень стоит слишком далеко. Но карлик решает не придираться. На коже остаются две короткие, но кровоточащие ранки.

– Этого достаточно.

Несколько шагов в сторону и еще удар.

Достается тому мужчине, которого уже била Нинка.

– Уже лучше, – комментирует Господин Кнут. – Это был второй. Еще один.

Еще несколько шагов, и, взлетев, плеть опускается на спину молоденькой девушки.

Визг.

Вздрогнув, парень роняет плеть и падает на колени.

– Три, – подняв орудие пыток, оглашает карлик. – Пошел на место!

От пинка парень валится на пол, с трудом поднимается на четвереньки и делает несколько шагов, подталкиваемый под зад ботинком.

Приковав парня, надсмотрщик вопрошает:

– Кто следующий?

Никто не рвется вперед.

Карлика это не расстраивает. Никуда мы, то есть узники, не денемся.

– Неужели вы не соскучились по своим уютным номерам люкс? Да даже папаша этой, которая Перис, и тот ничего лучше предложить не смог бы. По-прежнему желающих нет?

Сглотнув, враз ставшую горькой слюну, сипло каркаю:

– Давайте я.

– О! Давайте.

Карлик проворно подходит и освобождает меня.

– Держи.

Взяв плеть, не пытаюсь оттягивать момент и, в три шага приблизившись к Боксеру, трижды бью плетью. Без жестокости, но зло и достаточно сильно, чтобы Господин Кнут не придрался.

– Быстро и качественно, – отмечает надсмотрщик. – Удивила, худосочная, удивила. Ты, оказывается, злопамятная. Ну, топай на место. И кнутик верни.

– Это плеть, – протягиваю я оружие экзекуции. И кто меня за язык тянул?

– А есть разница? – удивляется карлик. Не бьет, чем, признаться, безмерно удивляет. Уж и голову в шею втянула, проклиная свой несдержанный язык. Собравшись с духом, поясняю:

– Есть. У кнута к ручке крепится полоса, а у плети тело плетеное, да и конец может быть раздвоенным или больше.

Карлик хмыкает, скривив губы:

– Во как! Только это научная ерунда. Плеть – это бабского рода, а у меня мужского, значит, кнут.

Я благоразумно молчу, не давая повода перейти от теоретических рассуждений к практическим опытам на моей шкуре.

Сунув плеть в раскрытую ладонь, я возвращаюсь к решетке и покорно поднимаю руки, давая защелкнуть наручники.

– Я готова, – тотчас звучит ломкий девичий голос.

– Процесс пошел, – замечает карлик, спеша на зов.

Оставшиеся полторы десятка узников демонстрируют раскаяние за час или немногим больше.

Трудно понять, кто по какому принципу выбирал, кому нанести удары. Мне досталось всего пару раз. Видимо, иссеченная Господином Кнутом на оргии и Боксером только что спина являет довольно страшное зрелище, и большинство выбрали тех, кому досталось поменьше. Вот только Боксеру здорово досталось. Удовлетворения от этого я не почувствовала, но и жалости – ни грамма.

– Кто еще не держал в руках кнут? – интересуется карлик. – Пардоньте, плеть. Хм… ни сисек, ни жопы, а туда же… учит.

– Все уже, – подает голос Мордоворот. – Никого не пропустили, я следил.

– Вот и замечательно. Прошу в номера. Да не спешите, не толкайтесь, по одному заходим.

Балагуря и посмеиваясь – что-то сегодня вечно мрачный карлик в хорошем настроении, – он разводит узников по камерам.

Подняв халат, я накидываю его на плечи и стону от боли.

Живот заурчал, напоминая о своем существовании. Понимаю законность требования, но ничего поделать не могу. Остается притвориться, что разгрузочный день – это даже полезно.

Уткнувшись в подушку, я реву. И слезы такие жгучие, что кажется, задержись они в организме, выжгут все изнутри, оставив лишь пустую оболочку.

23. Сила литературы

Два дня меня не трогают. На общественные работы берут других. Вольдемар тоже не показывается. Видимо, похмельные муки что-то там перемкнули в его мозгу, и интерес ко мне пропал.

Не то чтобы это меня расстраивало, надежда с помощью сынка Старухи выбраться на свободу стала после неудавшейся попытки побега иллюзорной, но покровительство обеспечивало некоторую защиту. Можно было не бояться, что карлик со мной потешит похоть. Да и плеть реже касалась кожи. Но одного воспоминания о прикосновениях и запахе Вольдемара хватает, чтобы комок поднялся к горлу и передернуло от отвращения.

Надеяться еще раз попробовать сбежать, напоив Вольдемара, не стоит. Уж очень подземный гений мамашу боится. А другого способа с его помощью попасть в комнату Мордоворота нет. Если бы я знала о системе вентиляции и о том, где находится вход в нее, я бы не вернулась несолоно хлебавши от запертых ворот, не убила бы Федора, а пробралась к вентиляционной шахте и, открутив решетку, полезла наружу. Однако теперь это неосуществимо, даже повторно добившись расположения Вольдемара. Остается Петр Евгеньевич по прозвищу Мордоворот.

От того, как я сижу и размышляю о способах добиться благосклонности надзирателей, на душе мерзко и тоскливо.

Всхлипнув, смахиваю с носа слезинку.

Когда я отсюда выберусь, постараюсь забыть все эту мерзость.

Главное сейчас – выжить и вырваться на свободу.

А для этого нужно…

Решительно встав, вытираю рукавом глаза, натягиваю на лицо улыбку и приближаюсь к решетке.

Удачно.

По коридору, то и дело останавливаясь, чтобы прочитать пару строк, медленно движется Мордоворот.

Обхватив себя так, чтобы руки сжали груди, сделав более дерзкими, с волнующей ложбинкой между ними, поправляю халат, добиваясь некого намека на обнаженность. Виднеется краешек коричневого ореола соска, но не больше, сквозь разошедшиеся полы просматривается шелковистость внутренней поверхности бедра. Взгляд из-под ресниц. Замираю.

Надзиратель, приблизившись, обводит взглядом ближайшие камеры. Скользит по мне, но, не задержавшись, возвращается к раскрытой книге.

Губы шевелятся, беззвучно повторяя прочитанное.

Замерев неподвижно, томно вздыхаю и жду.

Оторвав взгляд, Мордоворот прикрывает книгу, держа палец как закладку, и двигается дальше.

Усилия пропали всуе.

Вздохнув, поправляю халат и приваливаюсь к решетке.

Сдаваться я не намерена.

К любому человеку можно найти подход, главное, вычислить, чем его можно заинтересовать. Это как рыбалка. Одна рыбешка на червя идет, другая – на хлебный мякиш, а третья разве что на опарыша клюнет. Так и люди. С одними только про политику оброни слово – они до вечера правительство костерить будут, а другие при упоминании сплетен о звездных аморальных поступках словно оживают: в глазах блеск, а тело в охотничью стойку непроизвольно становится. Главное, найти нужную тему.

Потратив минут двадцать на то, чтобы пройтись в дальний конец коридора, здоровенный надзиратель начинает движение в обратную сторону. Я его не вижу, но слышу шаги. Ближе, ближе, замерли… читает, опять приближаются. Топ, топ.

Появляется в поле зрения.

Откашлявшись, собираюсь с духом.

Вот он уже совсем близко, замирает, обводит взглядом ряд камер, читает. Закрыв книгу, движется мимо.

– Извините. – Я окликаю Мордоворота.

Надсмотрщик удивленно оборачивается.

– Да?

– А что вы читаете?

– Книгу. – На лице легкий намек на ухмылку.

– Простите, а какую?

Здоровяк показывает обложку. Кожаный переплет без единого опознавательного знака. Такие раньше в бумажных суперобложках продавали.

– Эту.

– А что это за книга? – продолжаю настойчиво допытываться. На вопросы Мордоворот отвечает охотно, не выказывая раздражения, а значит, буду считать, что идет на контакт. Сейчас никаких других способов привлечь его внимание не вижу. А привлечь нужно. Уж очень заманчивая штука находится в его комнате.

– Сборник поэзии.

– Поэзии? – переспрашиваю я. – Вы увлекаетесь стихами?

– Только хорошими.

– А эти хорошие?

– О да!

– Если это не покажется вам верхом наглости, – заискивающе улыбаюсь я, – почитайте мне хотя бы немного. Пожалуйста.

Мордоворот задумчиво смотрит прямо мне в лицо. Но о чем он думает, по холодным глазам не понять. В равной степени парень может прикидывать, как я поведу себя в постели, или перебирать прочитанное, выискивая наиболее понравившееся.

Продолжая улыбаться, добавляю во взгляд заискивающих ноток. Отец называет такой мой взгляд собачьим, как у маленького щенка, добавляя, что устоять перед ним невозможно.

– Хорошо.

– Спасибо, Петр Евгеньевич.

Открыв книгу, надзиратель читает:

– Греши и не стыдись греховных наслаждений, открыто говори, что молишься на зло, и аромат свирепых преступлений – вдыхай, пока блаженство не ушло.

Прямо лозунг Господина Кнута.

Подняв на меня взгляд, Мордоворот интересуется:

– Ну как?

– Сильно. Это один из лучших стихов Ницше, на мой вкус.

– Вот как? – На лице собеседника появляется легкое удивление.

Я и сама порядком ошарашена. Поэзия – не моя сильная сторона. Кроме школьной программы, авторов с десять читала. И тех вскользь. Просто повезло, что именно этот стих отложился в памяти. Но нужно развивать успех.

– Да. Он произвел на меня впечатление.

Мордоворот ничего не говорит, закладывает пальцем книгу и бредет прочь.

Разочарованная, возвращаюсь на кровать.

Пролет.

Чем же еще можно зацепить этого парня?

В очередной раз проходя мимо, надсмотрщик бросает на меня более пристальный, нежели ранее, взгляд.

Напрягаюсь, но он движется дальше.

Попробовать позвать еще раз?

Но излишняя навязчивость раздражает, а мне этого не нужно.

Жду.

Выпитый за завтраком чай просится наружу, терплю. Раскорячившаяся над ведром девушка – не самое эстетично привлекательное зрелище, да и стыдно.

Где-то через полчаса Мордоворот останавливается у решетки.

– Если хочешь, – протягивает он томик, – можешь взять.

– С удовольствием, – вскакиваю я. – А можно?

– Бери.

– Ой, большое спасибо, Петр Евгеньевич.

Разворачивается и уходит прочь.

Увесистый томик приятной тяжестью лежит на ладони. Обнадеживающий жест.

Скрипит кресло.

Решив, что Мордоворот расположился отдохнуть, снимаю крышку с отхожего ведра.

Какое облегчение!

Как трудно приходится тем узникам, чьи камеры расположены напротив комнаты надзирателей. Либо терпи до ночи, пока свет притушат, либо наступай стыду на горло.

Сев на кровать, открываю книгу.

Глаза бегут по строкам, цепляясь за страшные слова «смерть», «убей».

А в голове вертятся идеи, как лучше потом отдать прочитанную книгу. Процитировав что-нибудь на память и попросив еще? И когда? Не слишком долго, а то подумает, что не читаю, а просто взяла, но и не слишком рано, чтобы не возникло мысли, что просто пробежалась глазами, не получая удовольствия от прочитанного.

Прислушиваюсь.

В Нинкиной камере скрипит стул. В минуты плохого настроения подруга начинает качаться на стуле, удерживая равновесие на двух ножках. Привычка еще со школы. Мне она прекрасно известна, недаром два последних года за одной партой просидели.

С другой стороны доносятся ритмичные вдохи-выдохи.

Боксер тренируется.

Пару раз, возвращаясь в камеру, замечала, как он отжимается. Раз за разом, словно заведенный, до той поры, пока обессиленно не растянется на полу.

Несмотря на довольно толстый ковер, от камня тянет холодом. Поджав озябшие ноги, кутаюсь в халат.

В камерах всегда свежо, но под землей должно быть значительно холоднее. Может, здесь в систему вентиляции подают подогретый воздух? Но тогда как он попадает в камеры? Что-то вентиляционных решеток не видно. Из коридора тянет? Почувствовала бы. Значит, в самой камере должен быть подогрев. Не может ли оказаться за ковром, закрывающим стену, выхода из вентиляционной системы? Тогда не нужно будет искать способа проникнуть в комнату Мордоворота. Но лишь в первый миг такая возможность кажется мне реальной, уже в следующую приходит понимание полной ее абсурдности. Если в камеры и подается подогретый воздух, то не через трубу полуметрового диаметра, а через маленькие трубки.

Но проверить стоит. Глупо отбрасывать мысль только потому, что она кажется нелепой. Если есть хотя бы одна миллионная шанса…

По-прежнему держа перед глазами книгу, поднимаюсь и иду к дальней от входа стенке. Если вентиляция где-то и есть, то здесь. Расстояние между камерами слишком для этого незначительно: кладка в два шлакоблока.

Прислоняюсь спиной.

Прохладно.

Настороженно ловя малейший шорох, опускаю руку и ощупываю ковер за спиной. За слоем мягкого ворса чувствуется твердость камня. Сдвигаюсь влево. Повторяю процедуру. При этом томик поэзии Ницше перед глазами, на лице маска одухотворенной задумчивости. По крайней мере именно такое впечатление, по моему убеждению, должны создавать небольшая складка между бровями и прищуренные глаза.

Проверив почти половину стены на свой рост, задумываюсь, как проверить тот участок, до которого не достать с пола. Все возможности слишком рискованные. Если увидят надзиратели, придется объяснять. А как?

Хлопает дверь.

Поспешно возвращаюсь на кровать. В эту часть подземелья случайные посетители не ходят.

И точно. Щелкает замок, скрипят навесы.

– Выходи, – раздается совсем рядом.

Рванувшись к решетке, успеваю заметить Нинку, спешащую вслед за карликом.

Внутри все переворачивается. Он питает слабость к богатству ее груди, а проявляется она насилием и издевательствами.

«Она просто приготовит и принесет обед. Самое время», – убеждаю себя. Но минуты тянутся в напряженном ожидании, и дурное предчувствие не разжимает хватку на сердце.

Наконец череда громких звуков оповещает об их возвращении.

– Обед, – провозглашает Господин Кнут. И Нинка в сопровождении Мордоворота обходит камеры, раздавая «первое», «второе» и ряженку в пакетах на «третье».

Встретившись с подругой глазами, касаюсь ее руки.

Подмигнув, она спешит дальше.

Не обращая на меня внимания, проходит Петр Евгеньевич.

Облегченно перевожу дух и с жадностью набрасываюсь на обед.

Сразу после трапезы Мордоворот выводит меня из камеры и велит собрать грязную посуду.

Поспешно прохожу мимо камер.

Тем временем надзиратель выводит сидящего во второй камере мужчину с рыжей бородкой и ведет вслед за мной.

В караулке, недовольно кривя губы, прохаживается вдоль стены Призрак Великой Екатерины.

Проходим мимо. Минуем туалет и банно-прачечный комплекс, поворачиваем к комнатам.

Петр Евгеньевич, забрав корзину с грязной посудой, уходит.

Господин Кнут указывает на первую дверь. Как-то мы с Ольгой наводили здесь порядок. Комната отдыха.

– Толкни.

Осторожное нажатие, дверь, издав протестующий скрип, открывается. Неужели трудно маслица капнуть – самим не противно?

– Твоя задача, – плеть упирается мне в грудь, – глажка. Не для себя гладишь, так что старайся. Приступай.

– Да.

Груда белья, прислоненная к стене гладильная доска, утюг на полке.

Пока готовлю рабочее место, надсмотрщик отходит к робко переминающемуся с ноги на ногу рыжебородому парню.

– Ты ведь механик?

– Д-да, – парень теряется.

– Работал автослесарем в мастерской? – продолжает допытываться надзиратель.

– Работал.

– Значит, в моторах разбираешься?

– Э… приходилось перебирать.

– Вот и хорошо.

Карлик тянет за кусок брезента, которым накрыто нечто на столе.

Кошусь краем глаза, продолжая выставлять гладильную доску.

Ящик с инструментами, ворох ветоши, блестящий алюминиевыми деталями агрегат.

– Знакомо?

– Я вообще-то автомобильные… – робко тянет парень. – А это не от машины.

В дверном проеме бесшумно возникает Петр Евгеньевич. Поправляет автомат, бросает в рот леденец.

Господин Кнут жестом велит наклониться и, когда рыжебородый парень, переломившись пополам, склоняется к нему, доверительно шепчет:

– Ты уж постарайся починить, обязательно постарайся. Нужно, чтобы работало.

– Я сделаю все, что смогу, обещаю…

– Не что смогу, а почини, а за это, – карлик подмигивает, – ночь проведешь не в своей камере.

– А в чьей?

– В соседней.

– Но там ведь…

– С ней и проведешь. Небось оголодал по женскому телу?

Улыбочка похабная. Сдержав позыв сплюнуть, наполняю резервуар утюга водой из бутылки.

– Э…

– Или тебе мужика надо?

– Нет-нет, – испуганно дергается парень. – Не надо мужика.

– Ну, давай – все в твоих руках.

Господин Кнут уходит, а оставшийся в качестве надзирателя Мордоворот растягивается на диване.

Отыскав удлинитель, втыкаю утюг. Пока он греется, недовольно шипя, я рассортировываю белье. Получаются несколько кучек, каждая размером с доисторическую черепаху.

Петр Евгеньевич достает из кармана книгу и углубляется в чтение, время от времени бросая на нас взгляд.

Поэзия?

Взяв с крайней кучи простыню, разравниваю ее край на гладильной доске. Провожу утюгом. Туда-сюда, туда-сюда. Воздух наполняется запахом отбеливателя.

Разложив на всю столешницу детали, парень чинит мотор. Судя по уверенным движениям, он действительно в этом разбирается. Либо очень хорошо умеет имитировать профессионализм.

Я не большой знаток техники, однако первое, что приходит на ум, – моторная лодка. Скорее всего та, которая торчит постоянно посреди озера, ощетинившись удочками. Не удивлюсь, если находящийся в ней рыбак больше интересуется происходящим на берегу, нежели движениями поплавка. Очень удобная наблюдательная позиция. Кто приехал, сколько человек в компании, что делают? Сколько пьют?

Отставив утюг, аккуратно перекладываю выглаженную простыню на тумбочку. Больше подходящих мест нет.

Куча стираных простыней уменьшается еще на одну.

Вздохнув, берусь за утюг.

За спиной сопит рыжебородый, нервно гремит ключами.

Мордоворот увлеченно читает, выбивая пальцами о подлокотник бравурный марш.

Идиллия…

Если забыть, что мы бесправные узники, чья жизнь не стоит и гроша.

Мелькает в дверном проеме лицо Вольдемара. Но тотчас исчезает с недовольной гримасой.

Сглотнув подступивший к горлу комок, яростно набрасываюсь на белье.

Стопка выглаженных простыней растет с удвоенной скоростью.

– Готово, – раздается за спиной.

Парень собрал мотор, с сомнением смотрит на оставшиеся на столе детали, чешет затылок и сообщает Мордовороту:

– Испытать бы.

– Что для этого нужно?

– Завести.

– А сам не сможешь? – на обычно невозмутимом лице мелькает гримаса недовольства.

– Почему не смогу?

– Так заводи.

– Можно?

– Можно.

Закончив с простынями, принимаюсь за наволочки. «Они их что, год копили? Или меняют по три раза на день».

Мотор, чихнув, взвыл, но тут же затарахтел, задребезжал и заглох.

Быстрый взгляд за спину.

Узник, вздохнув, берется за отвертку.

Мордоворот возвращается к прерванному чтению.

Отставив утюг, потягиваюсь, разминая затекшую шею, и кладу на гладильную доску очередную наволочку.

Дело спорится.

В очередной раз нажав кнопку отпаривателя, вместо струи пара получаю жалкий пшик.

Выключив утюг из розетки, заливаю водой. Он плюется паром, выказывая недовольство ненормированным рабочим днем.

Оборачиваюсь.

Мотор, разобранный до болтика, аккуратно разложен по столу.

Руки механика в масле по локоть, на лице злая решимость.

Похоже, обед сегодня пройдет без нас. При всем желании не успею выгладить оставшееся белье. Уже почти полдень, если верить часам над дверью, а я хорошо, если половину осилила. А впереди пододеяльники, с ними больше всего мороки.

Решившись, направляюсь к Петру Евгеньевичу.

Зарывшийся в мотор рыжебородый даже взглядом не повел.

– Извините.

Мордоворот поднимает взгляд. Холодный, пронзительный.

– Можно поинтересоваться, что вы читаете?

– Книгу, – привычно отзывается он.

– Поэзия?

– Нет. – Он демонстрирует обложку.

Фигуристая блондинка в «мини», атлетический брюнет в коже и сияющий хромом «Харлей-Девидсон», на кожаном сиденье которого они сплелись в страстных объятиях.

– Это же… Это дамский роман?

– Можно сказать и так, – пожимает плечами Петр Евгеньевич, опустив взгляд.

Заготовленные мысли, словно песочный замок под ударом приливной волны, разлетаются по разным уголкам черепа.

– Интересно?

– Да.

– Незнакомый автор, – не стала лгать я. Мое знакомство с данным видом литературы ограничивалось парой-тройкой книжек в мягком переплете, со скуки прочитанных в поезде. И то только из-за неимения альтернативы. Да еще той, которая в камере, но считать чтением упорное смотрение на буквы нельзя. В голове прочитанное не откладывается. Оно даже не воспринимается. – Нравится?

– Угу.

Мордоворот не проявляет желания продолжать разговор, но я не намерена отступать. С Ницше он тоже не выказывал интереса, но книгу оставил.

– Немного необычный выбор.

– Отчего же? – вновь поднимает взгляд Мордоворот.

– Слишком разная литература: поэзия и женские романы. После Ницше как-то ожидаешь более серьезной, скорее даже классической литературы. Достоевского, Хемингуэя, а если современных авторов, то более склонных к философствованию. Того же Умберто Эко.

– Вот тут позвольте с вами не согласиться. В основе поэзии, равно как и женских, хотя мне больше нравится термин «дамских», романов лежит романтика.

– Никогда с этой точки зрения не смотрела, – признаюсь я.

– Почитайте Жуковского и любой роман на тему средневековой Европы. Да тот же Ницше воспевает стремление к счастью, пускай и путь этот ведет через обретение свободы от моральных оков. А упомянутые вами классики и современники мне, право, скучны.

– Но…

Мордоворот, отложив книгу, улыбается. Одними губами. Взгляд не теплеет ни на градус. Но где-то там, в глубине бездонных омутов, на миг мерещится любопытство.

– С моей точки зрения, художественной литературой имеют право называться только те книги, которые доносят до читателя идеи и мысли легко, ненавязчиво… А если нужно вчитываться, продираясь через нагромождение скучнейших описаний, чтобы докопаться до крупинки мысли, то это не литература. Это научный трактат на тему человеческих отношений, своего рода учебник. Но если пособие по анатомии никто не назовет художественной литературой, то почему препарирование не тела, а души – называют.

– Смело, – заявляю я, заметив, что у собеседника появилось желание продолжить разговор. Вот и прекрасно. Значит, пора его прекращать. – Как бы мне хотелось всесторонне рассмотреть этот вопрос, но, к сожалению, мне пора работать. Извините, что потревожила.

Скромно улыбаюсь собеседнику и спешу к гладильной доске.

– Еще раз можно? – робко привлекает внимание к себе рыжебородый парень. Волосы взъерошены, на лбу масленый след пальцев. Рукава халата закатаны до самых плеч.

– Заводи, – дает добро Мордоворот.

Мотор взревел, лопасти со свистом принялись рассекать воздух.

Парень просиял и проорал, пытаясь перекричать рев работающего механизма:

– Работает!

– Выключай, – машет рукой надсмотрщик.

Рыжебородый ударяет рукой по красной кнопке. Мотор, чихнув, замолкает.

– Ты продолжай работать, – произносит Мордоворот, кивнув мне. – А ты иди за мной.

– А Господин Кнут обещал, – вкрадчиво напоминает парень.

– У него и потребуешь, – прерывает его Петр Евгеньевич.

– Да я просто… – идет на попятный механик.

Они удаляются.

Я вздыхаю и возвращаюсь к глажке. Как говорила жена тибетского мудреца: «Если дорогу осилит идущий, то глажку – женщина с утюгом».

24. Литературный вечер

На следующий день, когда уносят грязную посуду, у моей камеры останавливается Мордоворот.

Я замираю в ожидании.

– Читала? – спрашивает он.

– Да. И пыталась спорить с вашими идеями о литературе.

– И как? – интересуется надзиратель, поправляя кобуру.

– С собой спорить легко.

– Это точно.

Разворачивается и идет в караульное помещение.

Я возвращаюсь на кровать.

Только сажусь, раскрываю книгу, твердо вознамерившись подобрать и заучить пару цитат, у решетки мелькает тень.

Вздрогнув, поднимаю глаза.

Мордоворот засовывает ключ в замок.

– Пошли, – распахнув дверь, завет он.

Отложив книгу, вскакиваю на ноги.

Внутри все сжимается в тугой комок, горло перехватывает, ладони потеют.

Следую за Мордоворотом в его комнату.

Господин Кнут криво усмехается, но от комментариев воздерживается.

Пытаюсь угадать: сперва поговорим, а потом в койку, или обойдется без разговоров.

– Присаживайся, – указывает на кресло хозяин.

Сажусь, закидываю ногу на ногу. Пола халата послушно ползет по бедру, обнажая стройные ножки. Еще бы желтушные пятна сходящих синяков убрать да рубцы под тональным кремом спрятать – было бы совсем неплохо.

Стреляет быстрым взглядом, но на лице не вздрагивает ни один мускул. А в глазах…

Пройдясь к буфету, открывает верхнюю полочку, достает бутылку вина, пару бокалов.

Решил сперва подпоить… джентльмен.

Взяв протянутый бокал, подставляю его под струю рубинового напитка. На этикетке надпись незнакомая, по написанию на французский язык похоже.

Демонстрируем утонченность?

Наполнив второй бокал, Мордоворот опускает бутылку на столик и садится в кресло напротив.

– Прошу, попробуйте.

На столике рядом с ополовиненной бутылкой появляется коробка шоколадных конфет. Не французских – Донецкой кондитерской фабрики. Но по цене вполне сопоставимых. А по качеству – однозначно выше.

Пригубив вино, пытаюсь придумать подходящее случаю высказывание. Но в голову лезут лишь заезженные банальности. «Изысканный букет» или «богатая вкусовая гамма».

Так и не решившись на что-либо, нарочито довольно жмурюсь и кладу в рот конфету.

В глазах напротив, как в объективе видеокамеры, чувств нет.

Вдохнув запах вина, любитель поэзии и дамских романов делает медленный глоток. А затем начинает что-то напевно говорить.

Замираю.

Насколько гортанные звуки тягучи и мелодичны. Скорее всего он говорит по-французски.

И как мне реагировать?

Замолчав, Мордоворот делает глоток и откидывается на спинку.

– Что это? – осторожно интересуюсь я. Надеюсь, он не сочтет меня непроходимой дурой.

Не счел. Пояснил:

– Стих.

– Жаль, я не знаю языка.

– Да, кто сейчас французский учит… практичнее английский освоить, а перспективнее – китайский.

Улыбаюсь, показав, что оценила шутку.

Глядя на его лицо, можно предположить, что это, возможно, была и не шутка.

Еще глоток.

Мордоворот доливает себе вина, предлагает обновить мне.

– Благодарю, – отказываюсь я. – Пока не нужно.

– Не желаете поделиться со мной мыслями о литературе?

Ну, прямо литературный вечер в салоне девятнадцатого века.

– Конечно. Вот вы говорили, что художественная литература должна читаться легко…

– Не совсем так, но, по сути, верно.

– Так вот, – продолжаю я, держа за хвост ускользающую мысль, – легкость чтения ведь у каждого своя. Многие считают легким чтением бульварные газеты, а для некоторых и энциклопедия перед сном – словно сказка на ночь.

– Продолжайте, – подбадривает собеседник.

– Но назвать газетные статьи художественной литературой нельзя.

– Почему?

– То есть? – несколько растерянно спрашиваю я.

– Возьмем, к примеру, статью о каком-нибудь политике.

– Ну… давайте.

– Чем не социально-фантастический рассказ с элементами триллера.

– Но в рассказе вымысел…

– А в статье тоже. Как и фантаст, журналист применяет свое воображение, чтобы изобразить события, которые происходили либо которые как бы происходили, под таким углом зрения, чтобы донести до читателя точку зрения автора. И совершенно не важно, его ли родная эта точка зрения или с нее он смотрит за определенную сумму денег.

– Как-то ловко вы переворачиваете все с ног на голову, Петр Евгеньевич.

– Просто пытаюсь думать, а не принимать на веру то, что кто-то когда-то произнес как истину, – с некоторым пафосом произносит Мордоворот.

– Но…

– Небольшой пример.

– Прошу.

– Возьмем белый лист бумаги. Я ткну в него пальцем и скажу – черное. А кто-то скажет белое. Кто прав?

– Конечно, тот, кто сказал белое, – ответила я.

– Это вы так думаете. А на самом деле мой палец вымазан в чернилах, и если я его уберу, то останется черное пятно. Так что то место, куда я указывал, – черное. Вы согласны со мной?

– Вроде бы и не совсем, но доводов против подобрать не могу, – признаюсь я, виновато улыбаясь.

– А между тем, – изображает улыбку собеседник, – могло статься так, что чернила высохли и лист остался девственно белым. И тогда прав был бы не я, а тот, второй.

– Но как узнать…

– Элементарно. Заставить убрать палец. И тогда уже спорить. Но к сожалению, инерция мышления…

Замолчали.

Везет мне на гениев в последнее время. Один художник, второй философ.

Я, медленно откусывая, смакую шоколад, Мордоворот потягивает вино.

Прикрыв глаза, из-под ресниц рассматриваю вентиляционную решетку.

На нее, родимую, вся надежда. Побег в классическом исполнении отменяется. Если мне не удалось Вольдемара подбить на прогулку за пределы подземелья, то с атлетическим любителем поэзии такой вариант можно даже не рассматривать.

Выкрасть ключ и выскользнуть ночью?

Как вариант, но где гарантия, что на связке у него есть нужный. У Вольдемара же не было. Может, вообще он только у Великой Екатерины. Да и напоить такого лосяру…

Значит, путь к свободе лежит через вентиляционную шахту.

Вот только как подобраться к ней?

Вариантов несколько, как мне видится.

Во-первых, прокрасться в комнату, когда никого нет, и, открутив решетку, сбежать.

Во-вторых, оставшись наедине с Мордоворотом, каким-то образом вырубить либо убить его, и дальше по плану: решетка, вентиляционная шахта и свобода.

В-третьих…

Подумав, я пришла к выводу, что «в-третьих» данным планом не предусмотрено.

Так что придется выбирать из двух вариантов.

Проникнуть сюда в отсутствие хозяина – слишком большой риск. Перемещаться по коридору одной мне иногда позволяют, но без присмотра надолго не оставляют. Скройся я с глаз, кто-нибудь сразу кинется искать.

Остается уединение с Петром Евгеньевичем и его устранение. Удары тяжелыми предметами по голове как возможность не рассматриваю. Такого лишь кувалдой свалишь. Да и то лишь такой, что я и не подниму. Напоить? Сомнительно, но попытаться можно. Усыпить? Только где раздобыть снотворного…

Встрепенувшись, я едва не хлопнула себя по лбу.

У меня же припасен крысиный яд.

Можно приготовить Мордовороту ужин, накормить ядом, подождать, пока подействует, и бежать. Подперев предварительно дверь изнутри. Подумают, что он со мною развлекается, и не сунутся. Какое-то время…

Заметив мое оживление, надзиратель интересуется его причиной.

Запнувшись на мгновение, произношу:

– Мне в голову пришла одна мысль.

– Поделись.

– Если уж газетные статьи можно отнести к художественной литературе, то и любой учебник истории тоже можно.

– Не любой, – возражает Мордоворот.

– Почему?

– Потому что они в своей основе написаны скучно, а это уже признак нехудожественной литературы. Одной фантазии мало.

Развивая мысль, Мордоворот отнес «Войну и мир» Толстого к учебникам, а не к художественной литературе.

– Но ведь Толстой – классик!

– И я бы добавил, один из самых толстых классиков. Мало кто такие увесистые кирпичи ваял. Но это не меняет моей точки зрения.

Увлекшись низвержением авторитетов, собеседник переключается на монолог. Он сам вспоминает какие-то утверждения, сам их громит в пух и прах…

Слушаю, не перебивая, открыв рот.

Смочив пересохшее горло, Мордоворот подливает вина и принимается рассуждать о поэзии, как-то незаметно перескочив с одного на другое. Что-то цитирует, отстаивает свою точку зрения…

Я внимаю с благоговейным блеском в глазах, с неприкрытым восторгом приоткрытых в изумлении губ, а мысли блуждают далеко-далеко. Они мечутся от спрятанного под ковром пакетика с ядом к вентиляционной шахте и к обитой дерматином двери с цифрой «45». Время от времени появляется опасение, что гостеприимный хозяин перейдет от поэзии к плотским утехам, но он таких поползновений не делает. По всей видимости, возможность высказаться пьянит его куда больше. В глазах, обычно непроницаемо холодных, появляется блеск азарта. На щеках проступает багрянец.

Вино кончается, он отставляет бокал и продолжает монолог.

Меня начинает клонить ко сну. Нить умозаключений давно ускользнула от моего понимания.

А вот это страшно.

Если я зевну, он меня просто убьет. Даже если и нет, то с надеждой добраться до вентиляционной шахты можно будет проститься.

В комнату заглядывает Призрак.

– Там Господин Кнут нервничает.

– Угу.

– Я передал. Я пошел.

– Бывай. И мы пойдем, – поднимается Мордоворот.

Проследовав за здоровяком в камеру, я на пороге поворачиваюсь и, коснувшись пальцами его руки, шепчу:

– Большое спасибо. Было очень интересно и приятно.

– Угу.

Из караулки раздается громкий голос карлика:

– Выведи какую-нибудь, пойдем ужин готовить.

Мордоворот удаляется.

Я грузно опускаюсь на кровать, подмигиваю резиновой голове и сжимаю кулаки на удачу.

У меня есть план. И я добьюсь его осуществления.

25. Наглядная демонстрация

Вместо ужина с задержкой в полчаса появился взбешенный карлик. На голове повязка, в руках плеть, которой он бьет направо и налево. Решетки гудят, из ковролина летят пыль и клочья.

Следом идет Мордоворот. Спокойный, но с автоматом в руках.

У входа в караулку замирает бомжеватый мужичок, который пытался стрельнуть у нас выпить, кажется, что в прошлой жизни, у озера. Тоже с автоматом в трясущихся руках.

Что-то случилось. Ноги разом делаются ватными.

Следуя от камеры к камере, надзиратели выводят узников и, наручниками сковав руки за спиной, загоняют всех в одну камеру. Первую от караулки. До этого момента она пустовала.

Если я правильно понимаю, то здесь собрали всех пленников.

«Раз, два, три…» – считаю про себя, стараясь не вертеть головой.

Всего восемнадцать человек. Я девятнадцатая. Зрительно мужчин и женщин приблизительно поровну. А вот детей нет, и это радует. Значит, остались какие-то человеческие чувства в гнилых сердцах. Или все прозаичнее – просто дети не подходят под их цели.

Заставив всех сбиться у стенки, Господин Кнут входит в камеру.

– Вы меня расстроили, – нервно восклицает он. – Вы – все. Поэтому – как бы мне это не было неприятно – сейчас мы все дружно отправимся в Музей непослушания. Вы своими глазами сможете увидеть, куда приводит человеческая глупость.

Откинув ковер на задней стенке, он толкает узкую дверь. Сколько мимо ходила, никогда внимания не обращала. Считала, что раз обстановка одинаковая, то и камеры идентичны. Оказалось – нет. Сколько еще неизвестных мне ходов скрывает это подземелье?

– Пошли! – визжит карлик.

Плеть взлетает к потолку и со звонким шлепком опускается на спины.

– Пошли, бегом!

Мы, словно стадо, устремляемся вперед. Наступая на пятки, отталкиваясь локтями, глотая ругательства.

По длинному сырому тоннелю, который-то и коридором язык не повернется назвать.

– Бегом!

Кто-то спотыкается, падает. Я чувствую мягкую плоть под пяткой. Но остановиться не могу. Пальцы стальной хваткой впиваются в щиколотку.

Рывок. В спину толкают. Охнув, лечу с грацией пингвина. И столь же предсказуемо приземляюсь плашмя. Сверху, выдавливая из легких остатки воздуха, рушится огромная туша.

– Встать, встать! – осыпает упавших ударами плети карлик.

Помутившееся сознание не сразу осознает, что расплющившая меня тяжесть исчезла.

Чьи-то пальцы рывком поднимают на ноги и поддерживают, пока меня качает из стороны в сторону.

– Вперед!

Плеть обжигает руку.

Дернувшись, делаю шаг. Ведет в сторону, перед глазами пляшут разноцветные разводы. Чудом удержав равновесие, спешу переставить ногу, вторую…

Еще одна дверь, за которой нас ждет небольшая комната. Одна из ее стен представляет собой ряд составленных боками шкафчиков для переодевания. Такие раньше у нас в школьной раздевалке были. И в бассейне, куда я по абонементу плавать прошлой зимой ходила.

Немного в стороне от шкафчиков стоят Призраки, нацелив на нас автоматы.

Непроизвольно подаюсь в сторону. Мелькает мысль: «Что же случилось?»

Вернуться в коридор не позволит плеть карлика и Мордоворот, замерший в проеме.

Из-за спин Призраков выступает могучая фигура Великой Екатерины.

Как это она своими двумя соизволила прийти?

– Добро пожаловать в мой Музей неповиновения, – скрипит Старуха, разведя руки. Драконы на халате изгибают шеи.

Плешивый Призрак щелкает выключателем. В глубине шкафчиков вспыхивает голубой свет. Дверцы отсутствуют, и содержимое сразу бросается в глаза.

Зажав рот ладонью, с ужасом смотрю на большую стеклянную бутыль, в которой плавает голова. Длинные светлые волосы, распахнутый рот, белесые волокна на месте порванных сухожилий. Отчего-то сразу понимаю, что голова настоящая, а не очередной Вольдемаров муляж.

– Вижу, вы оценили мою скромную коллекцию, – потирает руки Старуха. – Начнем же экскурсию.

Подойдя к первому шкафчику, она костяшками пальцев стучит по стеклу, словно пытаясь привлечь внимание содержимого.

– Люся. Двадцать восемь лет. Нападение на Петра Евгеньевича. Если бы череп не оказался крепче того булыжника, который она опустила ему на голову… Кажется, ты ей голову оторвал?

– Нет. Этой отгрыз, – подает голос Мордоворот.

– Ну да, ну да… И съел остальное.

– Только попу. Больше там есть нечего было.

Несмотря на абсурдность реплик, которыми обмениваются похитители, мне становится дурно от понимания, что они, возможно, не шутят. Есть, конечно, никто не ел, но вот горло перегрызть мог. От человека с такими глазами ожидать можно чего угодно.

– Следующий экспонат, – продолжает Великая Екатерина, переходя от шкафчика к шкафчику, словно перекормленная утка. – Толик. Сорок восемь лет. Попытка побега. Никчемный, в общем-то, экземпляр – жалко только потраченного времени. Бывший наркоман, как выявил медосмотр. Только утилизировать. И попытка никчемная. Пользы от него не предвиделось, вот только лучше бы сам голову разбил – хлопот меньше.

– Этого казнили публично, – вставляет плешивый Призрак.

– Отделив голову от тела путем скручивания. Тело привязали к стулу, на голову надели аквариум с ручками, за которые и вращали оный, вместе с содержимым, вокруг своей оси. Может, сегодня продемонстрируем?

– Как скажете, Великая Екатерина, – пожимает плечами любитель поэзии и дамских романов.

– Я подумаю.

«Зачем нас здесь собрали?» – стучится в голове мысль. Она столь настойчива, что пробивается даже сквозь стену леденящего ужаса.

Перейдя к следующему экспонату ужасного музея, Старуха смахивает платочком пыль.

Большая бутыль вроде тех, что в деревне бабушка вино ставила играть, заполнена серой массой.

– Зина, – дрожащим от ненависти голосом сипит Екатерина. – Семнадцать лет. Убийство доченьки, моей родной доченьки… и попытка побега. Коварную мразь заживо пропустили через мясорубку. Господин Кнут срезал мясо с рук, потом с ног и превратил в фарш. Медленно, неспешно. Под вой подыхающей убийцы и мерный скрип мясорубки. Скрип, скрип. За тебя доченька…

Не вынеся ужасного зрелища, желудок взбунтовался. И не только у меня.

Ослепнув от слез, давясь желудочным соком и кашлем, корчусь под ударами плети.

Восстановив порядок, карлик дает знак, что можно продолжать экскурсию.

Зажмурившись, повторяю про себя песенку про елочку и отмеряю удары сердца. Главное, не думать, что нам демонстрируют вероятное будущее. Любой из пленников может пополнить коллекцию, заняв место в одном из пустующих шкафчиков.

– А теперь перейдем к тому, ради чего мы все здесь собрались, – произносит старуха, стоя у пустого шкафчика. На небольшом передвижном столике, такие иногда в больницах используют, стоит наполненная больше чем на половину бутыль. Рядом лежит пробка.

– Приведи, – распоряжается местная владычица.

– Да, Великая Екатерина, – бросается выполнять поручение Господин Кнут.

Проскочив за спины Призраков, он скрывается за шкафчиками.

Меньше чем через минуту карлик возвращается, волоча за собой женщину. Обнаженное тело сплошь покрыто свежими ранами, волосы слиплись от крови, рот разорван…

«Ольга», – не сразу узнаю я несчастную.

Бросив ее под ноги Старухе, карлик ставит ботинок несчастной на спину.

– За вторую попытку побега наказание одно – смерть! – объявляет старуха. – Бессмысленная попытка. Но правило – есть правило. Смерть!

– Пощадите, Великая Екатерина, – молит женщина, протягивая руки.

Старуха отступает на шаг.

– Мы простили тебя в прошлый раз – ты сделала неправильные выводы. Приступай, – распоряжается старуха, игнорируя мольбы.

В руке Мордоворота сверкает топор.

Я не видела, где он его взял.

Нечеловеческий вопль.

Гулкий удар.

Тело, словно игрушка, лишившаяся поддержки кукловода, распластывается на полу. Голова отлетает Великой Екатерине под ноги.

Брезгливо ухватив за волосы, старуха поднимает ее. Вывалившийся из распахнутого рта язык подергивается, словно силясь что-то сказать. Возможно, бросить проклятие в лицо убийце. Но ни звука не доносится до слуха. Лишь кровь густыми каплями падает на пол. Кап, кап…

– Справедливое наказание. Очередной экспонат человеческой глупости в мой Музей неповиновения.

Опустив голову в раствор, старуха командует:

– Закрутить, и на место. И прибрать здесь. Наблевали, свиньи…

Мордоворот, ухватив обезглавленное тело за ногу и руку, закидывает его на плечо. Рассеченные артерии выплевывают остатки крови.

Меня вновь затошнило.

Убирать кровь и испражнения оставляют двух других несчастных, меня же с остальными пленниками гонят в камеры.

Обучающая экскурсия закончилась.

И многие узники в этот день потеряли надежду. Очень многие… но не я. Вопреки всему я намерена выжить и обрести свободу.

26. Ужин при свечах

Весь следующий день карлик мечет громы и молнии. Не осталось, пожалуй, ни одной спины, на которой плеть не оставила кровоточащих отметин. Мне досталось за то, что нерасторопно протянула одноразовый стакан после завтрака. У кого-то оказалось в камере недостаточно чисто, кто-то смотрел слишком вызывающе…

Не знаю, что там вчера произошло, но видится следующая картина. По привычке попытавшись снасильничать Ольгу, карлик получил по голове. Может, она и попыталась после этого сбежать, да только от отчаяния. Жаль, что слабо ударила. Размозжив голову подлецу, благое дело сделала бы. А так ходит с повязкой на черепе, терзает узников.

Лишь ближе к вечеру, когда Господин Кнут отправляется по делам, обстановка разряжается.

В караулке встает на вахту один из Призраков Старухи, а Мордоворот выводит меня из камеры.

Ужас от того, с какой легкостью он вчера отрубил несчастной женщине голову, заставляет цепенеть. Подобное не укладывается в голове. А план побега, вчера еще такой привлекательный, сегодня кажется полным недостатков и обреченным на провал. А если вспомнить разговоры о перегрызенном горле и съеденной попе… и предположить, что это не жестокая шутка, а ужасная правда, то и вовсе – затеи глупее не придумать.

Опустившись в знакомое кресло, не решаюсь взять бокал, опасаясь выдать страх трясущимися руками.

Мордоворот пробует вино и откидывается в кресле.

– Поэзия, – высокопарно произносит он, – это трепет души, обретший рифму.

Не вяжутся его мысли с образом безжалостного палача. Словно он вчерашний и он сегодняшний – это совершенно разные люди. Психиатр назвал бы такое состояние раздвоением личности.

Петр Евгеньевич, дирижируя бокалом, читает пару стихов собственного сочинения.

Я, восторженно поохав, заявляю, что уж они-то, несомненно, художественная литература.

Мордоворот, складывается впечатление, на лесть не повелся, но и недовольства не выказал.

Несколько успокоившись, решаюсь взять бокал. Рука почти не дрожит. Делаю глоток.

Вино кисловатое, но не сушит.

Заедаю шоколадной конфетой с кремовой начинкой. Кислое и приторно-сладкое – контрастное сочетание.

Как-то в один момент, я даже не уловила мысли, вызвавшей такую перемену, страх сменяется решимостью убежать через вентиляционную шахту.

Некоторое время мы сидим в тишине, думая каждый о своем. Лично я о том, как бы накормить Мордоворота ядом, а он, судя по блеску в глазах, о поэзии.

– Хотите, я вам супчика сварю? – предлагаю я.

Некоторое время холодный взгляд выглядит растерянным.

– Су-упчика?

– Ну да. Полезно поесть горячего.

– Почему нет? Делай. А под горячее можно и по пятьдесят граммов коньяка выпить.

– Конечно, – поднимаюсь я. Кулечек с ядом в кармане. Я еще прошлый раз, вернувшись с литературного вечера, приготовила его.

– Можно готовить здесь, – кивает Мордоворот, широко улыбнувшись.

Кухня крохотная, зато удобная. Сел на стул перед столом – кушай, повернулся, не вставая, – помешивай в кастрюле или переворачивай на сковороде.

В столе отыскивается подходящая кастрюлька, там же – сувенирный набор с огромным количеством баночек с разнообразными приправами. Каждая подписана. Некоторые названия я даже не слышала. Пшенка, с килограмм картофеля.

Наполнив кастрюлю водой из пятилитровой фляги, ставлю ее на печку.

– А где холодильник?

– Зачем тебе?

– Кусок мяса для бульона взять.

– А… Мяса, сколько нужно, в кладовой возьми.

Приоткрыв дверь, на которую кивнул здоровяк, отскакиваю. Зацепившись пяткой, падаю на задницу.

Петр Евгеньевич довольно скалится, но молчит, наблюдая за мной.

Не для того я столько вынесла, чтобы отступить сейчас.

– Вы хотите, чтобы я сварила суп из… из нее?

– Угу.

– Но…

– Свежее, не волнуйся. Сама же видела, вчера еще визжала.

Меня волнует отнюдь не свежесть мяса, а его происхождение. На крюке за ногу висит лишенное головы женское тело. Сомнений нет – это Ольга.

Меня колотит крупная дрожь. И виной тому отнюдь не холодный воздух, волнами накатывающий из кладовки.

– Это шутка?

– Нет.

– Но…

– Сама предложила. Такого супа я съем с удовольствием, а другого и на кухне приготовят.

– А там тоже… мясо такое?

От одной мысли, что нас кормили бульоном из человечины, делается дурно.

– Нет. Это для гурманов.

Мордоворот берет в руку лежащий на полочке нож, больше похожий на мачете. Полуметровое изогнутое лезвие, длинная рукоять.

Завладеть ножом, ударить надзирателя. Если удастся, то одного удара будет достаточно. А потом откручу крышку с вентиляционного люка и убегу.

– Можно? – указываю на нож.

– Только осторожно, – скрипит здоровяк, с силой вогнав тесак в столешницу.

«Ты должна это сделать», – говорю себе и делаю шаг. Еще один. Пальцы ложатся на рукоять ножа. Она липкая и горячая. Никогда не думала, что пластик так сильно может нагреться от руки. Словно в кипятке держали.

Мордоворот, поигрывая мышцами, отходит к креслу. Теперь между нами не только три метра открытого пространства, но и кровать и сейф у ее изголовья. Сев, парень демонстративно поправляет кобуру.

Чтобы мыслей глупых не возникало.

Хорошо хоть автомат в караулке оставил.

Спрятав за улыбкой разочарование, расшатываю нож. Просто выдернуть сил не хватает.

Взвесив тесак на ладони, беру двумя руками.

Поднимаю взгляд на тело. На месте одной из ягодиц краснеет рана. Видимо, любитель поэзии отсюда вырезал вчерашний ужин. Кожа покрыта ранками, темными пятнами синяков…

Мысль о том, что это проверка, своеобразный тест на благонадежность, кажется нелепой, и я ее тотчас отбрасываю. Все серьезно. Никто не остановит взмах и не скажет: «Испытание пройдено».

Желудок подступает к горлу.

Задержав дыхание, наношу удар.

Тело брыкается, словно живое, звенят цепи.

Закусив губу, хватаю ляжку. Пальцы скользят по холодной и какой-то резиновой коже, но мне удается зафиксировать ногу и завершить начатое дело.

Бросив ломоть человеческой плоти в миску, склоняюсь над мусорным ведром. Содержимое желудка мощной струей вырывается на волю.

На кушетке похихикивает Мордоворот. Он достал из буфета пару ароматических свечей, зажег. Погасил люстру, оставив лишь бледный огонек бра и трепетные отблески свечей. Романтик, бля.

Не к месту нарисованная богатым воображением картина его облизывающейся морды заставляет желудок подскочить под самое горло. Повторный спазм выжимает из организма остатки влаги.

– Что-то я проголодался, – подает голос парень, чем вызывает очередной приступ. Но желудок пуст, лишь желчь, подступившая к горлу, горчит на языке. – Ты там долго возиться будешь?

– Скоро, – через силу сиплю я.

Прополоскав рот и умыв лицо, поворачиваюсь к столу.

«Самое страшное уже позади», – убеждаю себя, рубя кусок мяса на части. Это был человек, он ходил, дышал, любил и думал… А теперь я приготовлю из него супчик. И что самое страшное – вижу по глазам Мордоворота, – он потребует разделить эту трапезу с ним. Я… не смогу отказать. Хочу жить. Хочу вырваться отсюда на свободу. Забыть весь этот ужас. Просто жить.

В кармане горсть крысиного яда, можно сыпануть в его тарелку, и готово. А если учует? Или подействует не сразу? Убьет. Этот голыми руками разорвет. Каннибал проклятый. Надо ждать. Ждать более удобного случая.

Впервые в жизни я готовлю суп, не пытаясь попробовать его на соль.

От одной мысли о подобном желудок решительно протестовал, демонстрируя, что лучше наизнанку вывернется, нежели примет в себя человечину.

Приготовила, налила в тарелку, поставила на столик. Вернувшись на кухню, отрезала ломтик хлеба и взяла чистую ложку.

– Угощайтесь, – предлагаю, закончив сервировку.

Мордоворот склоняется над парующим супом, втягивает воздух.

– Пахнет хорошо, – говорит он.

«Сейчас заставит попробовать, – обреченно думаю я. – Нужно было яду крысиного насыпать».

Вместо этого он идет на кухню, берет тесак и относит его в морозильную камеру, устроенную в кладовке. По пути обратно захватывает фужер и бутылку коньяка.

Опускается в кресло. Наливает коньяк, выпивает, смакуя, и принимается есть.

Петр Евгеньевич не потребовал разделить с ним трапезу.

Впервые за все время плена я, вернувшись в камеру, опускаюсь на колени и, глотая слезы, искренне благодарю Господа.

27. Воспоминания

После того как я накормила Мордоворота супчиком из человечины, его отношение ко мне резко изменилось. Словно бы этим поступком я заставила уважать себя. Какая мерзость…

Каждую ночь меня преследуют кошмары. Я закрыта в тесной коморке. Вокруг темнота, и лишь холодные руки касаются моего лица, тычут пальцы в рот. Пытаюсь закричать, но не могу. Рот полон человеческой плоти…

Каждую ночь меня гложут сомнения. А стоил ли призрачный шанс на свободу этого?

Лишь утром, при ярком свете, на фоне шорохов и скрипов, которые всегда сопровождают бодрствующего человека, решаюсь ответить: «Да, стоит».

Страшно только, что все эти усилия могут не принести результата. Вот это действительно ужасает.

Сегодня утром, разнося завтрак, тайком сунула Нинке второй банан и подмигнула. В ответ она печально улыбнулась.

Пока большего я для подруги сделать не могу. А вот как только окажусь на свободе, попытаюсь прислать помощь по возможности быстрее. Что-то она совсем сникла. Видимо, Господин Кнут со своими утехами довел до ручки.

Сейчас его нет, отправился в Санаторий повязку менять. Краем уха слышала, как он жаловался Мордовороту, что ему восемь швов наложили.

Уйти с поста Петр Евгеньевич не может, поэтому сидим в караулке. На столе пляшет огонек свечи, рядом открытая бутылка вина и пара бокалов.

Он читает стихи из толстого сборника, затем цитирует по памяти отрывки из собственных.

Благоговейно слушаю, восторгаюсь. Иногда прикасаюсь к бокалу губами. А в голове пульсирует сожаление. Нужно было вчера сыпануть ему яда. Но здравый смысл говорит, что могло и не получиться. Кто знает, какой привкус дает крысиная отрава, вдруг он с первой ложки распознал бы мою затею? Тогда сегодня на ужин супчик из меня готовился бы. Вот так, была полна решимости, а как до дела дошло – струсила.

Отложив книгу, Мордоворот потягивается.

– Не уходи, я пройдусь – проверю.

– Хорошо, Петр Евгеньевич.

Повесив связку ключей на пояс, Мордоворот неспешно бредет вдоль решеток.

Уткнувшись подбородком в сцепленные пальцами руки, закрываю глаза.

– Заснула?

Раздавшийся рядом голос заставил подпрыгнуть.

Я не слышала, как он вернулся.

– Не заснула. Задумалась.

– О чем? – спрашивает Мордоворот, возвращая связку ключей на крючок над дверями.

– Зачем здесь все эти люди?

– Просто так.

– Просто так ничего не бывает, – возражаю я, вероятно, позволив излишнюю вольность.

– Бывает.

Сев на стул, он некоторое время задумчиво качается на нем, а затем спрашивает:

– Скажи честно, тебе интересно, какое на вкус мясо человека?

– Нет, – поспешно киваю головой.

– Врешь… сама себе врешь. Стоит попробовать.

– Не нужно, – умоляюще шепчу я.

– Когда первый раз впиваешься зубами, – погружаясь в воспоминания, говорит собеседник, – представление о мире меняется кардинальным образом. Происходит полная переоценка общечеловеческих ценностей и осознание своего места в этой вселенной.

В глазах Мордоворота мерцает отражение трепещущего огонька свечи. Руки поглаживают переплет книги, которая вдруг приобретает зловещий смысл. Она обтянута человеческой кожей. Вон и пятнышко на политуре, которое казалось раньше каплей засохшего кофе, теперь явственно напоминает родимое пятно.

И вино в бокале темное и густое, словно кровь. Свежая человеческая кровь. Вздрогнув, отгоняю видение. В бокале вино – я сама открывала бутылку и наполняла бокалы. Да и обложка книги скорее всего из какой-то искусственной дряни.

Вздохнув, Петр Евгеньевич продолжает:

– Я тогда работал «телком», в смысле телохранителем, у одного руководителя областной партийной организации и по совместительству весьма влиятельного предпринимателя. Неплохо жилось. Работа привычная, а что риск… Так в то время передел сфер влияния все больше пальбой сопровождался, везде опасно было. А у этого и связи хорошие, да и не лез он на чужое место. Свое пытался удержать. Больше проблем доставляла жена босса. Следовать за ней по магазинам – испытание для нервов, а уж как в клубе отрываться начнет, тут держи ухо востро – любительница мужиков провоцировать. Работал в паре с парнем одним, откуда-то из глухого села под Одессой. Молодой, резвый… Вот и порезвился с боссовой половиной на концертном фортепьяно в гостиной. Пристроившись между бюстами Моцарта и Чайковского. А тут и благоверный в неурочный час воротился. Со мной в качестве сопровождения.

Сделав глоток, Мордоворот продолжает рассказ. Не для меня, просто назрело желание выговориться.

– Парнишку я на прицел взял. Его-то ствол под штанами у окна валялся. А босс, не говоря ни слова на визг жены, будто ее силой взяли, снял со стены декоративную саблю и рубанул по шее. Красивая вещица, но качество стали дрянное. Удара с двадцатого, а то и больше перерубил наконец позвоночник. Все фортепьяно кровью забрызгал. Парень тоже чего-то лепетал, но босс велел мне надеть на него наручники и отвести в подвал. Не общий, а специальный. Для особых гостей приготовленный. Размером два на два, стены и потолок звуконепроницаемые и листами стальными обшиты. Я затолкал парня в подвал, а хозяин и говорит: «А ты ведь, Петя, знал и молчал…», – и захлопнул люк. Попытался я стучать, ломиться. Без толку. На второй день заточения, отчитав положенные предупреждения, выключился мобильный телефон. Подвал хорошо экранирован – сигнала ноль. Воздух в стальном коробке спертый, горячий… вентиляционное отверстие слишком узкое, только и хватает, чтобы не задохнуться. Рядом парень воет, то требуя, чтобы я его освободил, то угрожая. Не уверен точно, но на пятый день, когда от жажды и голода в голове началась свистопляска, напарник набросился на меня и попытался задушить. Я оказался сильнее, да и наручники ему мешали. Как перегрыз ему горло и напился крови – не помню. Но жажда отступила. Мысль застрелиться я отверг. Еще через два дня, не обращая внимания на сладковатый запах, я сам вонял к тому времени весьма и весьма сильно, отгрыз от ноги кусок. Долго жевал… вкус до сих пор помню. Но именно в этот момент я понял, что не умру. Что я стал выше смерти.

– А дальше? – интересуюсь я, нарушив затянувшееся молчание.

– Дальше?

– Как ты спасся?

– Босс вернулся с Мальты, где провел отпуск с новой кандидаткой в жены, и велел очистить подвал. Но там вместо двух полусгнивших трупов оказался обглоданный труп и вполне живой я. Присланному на уборку мужику не повезло – он попытался застрелить меня. Его я есть не стал. Откусил только немного от вырванного сердца как символ победы над достойным противником. С боссом решил не прощаться и расчетные не требовать. А ну как новый телохранитель шустрее окажется… Думаю, то, что произошло в подвале, он восстановил по деталям, а я начал скитаться из города в город.

Но этот вкус… сладкий вкус всемогущества. О! Такое не забудешь никогда. Ничто иное не способно утолить душевный голод. Недаром же наши предки придавали столько значения поеданию плоти поверженных противников.

Замолчав, Мордоворот сплетает пальцы на животе и погружается в воспоминания.

Не хотела бы я увидеть их.

28. Новый статус в подземном социуме

Они не люди. Вольдемар наплел сказок – нет никаких инопланетян. Просто стая нелюдей. Мордоворот – упырь, остальные какие-нибудь кровососы. Вот и пропадают пленники. Они держат запас всегда свежей крови и плоти. Звучит как бред, но…

Я ведь сама видела, с каким аппетитом жрал человечину надзиратель. Человек так не может… А извращенные оргии? Вольдемар – какой-то оборотень дефектный, застрял между двух состояний, ни в человека полностью, ни в волка. Карлик ведь тоже странный. Тролль или гоблин.

Так вот зачем они брали кровь на анализы и обследовали у врачей! И остальные анализы, наверное, для этого. Они боятся заразиться СПИДом или подхватить еще какую заразу.

Пройдясь по камере, останавливаюсь у решетки.

Что-то Мордоворота не видно. Решил сегодня без литературного вечера при свечах обойтись?

Подходит карлик, бросает:

– Меня ждешь, худосочная?

– Нет, Господин Кнут, – шепчу я, отступая в глубь камеры.

Криво усмехнувшись, он открывает замок.

– А придется…

Нервно сглатываю.

– Выходи, – приказывает карлик, распахнув дверь.

Придерживая полы халата, выхожу.

– Пошли.

Плеть недвусмысленно указывает на караулку.

Следую в означенном направлении.

Может, меня ждет Мордоворот? Но…

В караулке, кроме Петра Евгеньевича, устроившегося в кресле, стоит один из Призраков Великой Екатерины.

На крысином лице четко проступает недовольная мина.

– Иди за мной, – бросает он, направляясь прочь.

Растерянно перевожу взгляд на карлика.

– Чего встала? Иди! – прикрикивает он.

Значит, это все-таки по мою душу.

Мелькает мысль, что сейчас меня уведут туда, откуда узники не возвращаются, но уже в следующий миг мозг, жаждущий надежды, подсказывает, что тех выводят с завязанными глазами.

Может, прибраться у Призраков в комнате нужно?

Пройдя по коридору мимо комнат Мордоворота, Господина Кнута и прочих не очень приближенных к Великой Екатерине особ, останавливаемся перед массивной железной дверью. За ней находится закрытая зона, в которую хода посторонним нет. Насколько мне известно, туда даже карлик с напарником без приглашения не ходят.

Призрак нажимает скрытый звонок.

Глухо клацает замок, и дверь распахивается.

Нас встречает второй Призрак. Плешивый.

– Заходи.

Пройдя внутрь, замираю.

Мы находимся в довольно широком коридоре, по левую руку которого тянется ряд внушительных железных дверей, закрытых на толстые засовы и внушительные навесные замки. За одной из них наверняка находится специальный путь наверх, за пределы подземной тюрьмы. Между дверей пристроились изящные кожаные диванчики. По правую руку дверь всего одна, и она неплотно прикрыта. К ней Призраки и направляются, велев не отставать.

Замерев у двери, плешивый Призрак произносит:

– Великая Екатерина, позвольте войти?

– Входите, – раздается старушечий скрипучий голос.

Открыв дверь, они входят. Я следую за ними.

Ноги по щиколотку утопают в ковре.

– Стой здесь, – указывает провожатый.

Замираю, опустив взгляд.

Я уже поняла, что нахожусь в комнате Великой Екатерины.

Огромная кровать в центре, шелковое покрывало на нем, ковры на стенах много дороже тех, что висят в других помещениях. В углу, за рядом цветущих розовых кустов, белеет унитаз. Рядом столик, уставленный косметикой, словно нос рыжеволосой красотки, усеянный веснушками. Густо, без видимого порядка, но смотрится гармонично. Несколько кресел, массажный стол с валиками для головы.

Сама Старуха сидит в широком кресле, из-за спинки которого выглядывают ручки знакомых носилок. На ней шелковый халат, тапочки с пушистыми помпонами, в волосах гребень с ярко-красными камнями.

– Можешь поприветствовать меня, – подает голос Старуха.

– Здравствуйте, Великая Екатерина, – с максимальным смирением произношу я, уткнув нос в пол.

– Ты, верно, задаешься мыслью, зачем ты здесь?

– Да, Великая Екатерина.

Ее губы кривятся в улыбке.

– Тебе интересно, за какие заслуги тебя удостоили подобной чести…

– Да, Великая Екатерина.

Замершие по бокам Старухи Призраки кивают головой, словно китайские болванчики.

– Это большая честь.

– Да, Великая Екатерина.

– Не буду томить, – машет рукой местная владычица. – Дело в том, что я слежу за всеми своими подданными. И ты не исключение…

– Какая честь, Великая Екатерина, – вставляю я, заполняя возникшую паузу.

– Сперва попытка побега…

Я едва не поперхнулась. Сердце замерло в груди.

А Старуха продолжила как ни в чем не бывало:

– С этого большинство начинают. Из тех, кто посмелее. Потом ты сблизилась с сыночком Вольдемарчиком. Необычно. Но, признаю, находчиво. Мальчику давно взрослеть пора. Так что это ему на пользу пошло. Потом Петр. И к этому подход нашла. И как? Изобретательно. Вот тут я и поняла, что ты больше, чем все остальные в камерах. В тебе есть та сила, которая есть и у меня.

Старуха выжидающе сморит на меня.

Нужно что-то ответить, но умных мыслей нет. Поэтому говорю:

– Благодарю, Великая Екатерина.

– Ты заслуживаешь награды, – лягушачий рот растягивается в улыбке. – И получишь много больше того, о чем могла бы мечтать.

Мне вспоминается ее обнаженное тело с разведенными в стороны ногами, в качестве награды позволявшее Боксеру овладеть им. Комок подступает к горлу. Ради того, чтобы выжить, я пройду через это. Не хочу повторить судьбу Макса.

– Да, Великая Екатерина.

– Ты рада?

– Да, Великая Екатерина.

– Спроси о награде? – подсказывает она.

– Прошу вас, Великая Екатерина, поведайте, какая награда?

Образина скалит зубы, храня молчание.

Понимая, чего она ждет, опускаясь на колени.

– Прошу вас, Великая Екатерина, поведайте! Прошу…

– Ты избрана.

– Благодарю, Великая Екатерина. А для чего?

– Отныне ты будешь моей фрейлиной.

Растерянно моргаю. Смысл сказанного ускользает.

– И что я буду делать, Великая Екатерина?

– Дурная. Фрейлина – это по-французски приближенная девушка для владычицы. Ты будешь все время находиться при мне и выполнять мои поручения.

– О, Великая Екатерина! – обняв мясистые колени, трусь о них щекой. – Благодарю, благодарю.

А в голове с неимоверной скоростью проносятся мысли.

Я не отправлюсь в путешествие с билетом в один конец. Я больше не бесправная узница. И пускай свобода далека, но можно не бояться каждую минуту, что тебя выведут из камеры, завяжут глаза и уведут. Куда? Не знаю. Но уверена – цена этого знания для меня слишком высока.

Отношение к похитителям не изменяется, я по-прежнему, без сомнений, подписалась бы под смертным приговором каждому из них, но с души сваливается камень, не дававший вздохнуть полной грудью.

Я понимаю, что это низко, даже подло, но щенячья радость буквально затопила меня. Может, удастся и за Нинку замолвить словечко…

29. Дневник

Растянувшись на кровати, Великая Екатерина велит опуститься у изголовья и массировать груди, втирая ароматное масло.

– Хорошо, – одобряет Старуха мои старания.

Призраки раздеваются.

Отвожу взгляд, невольно напрягаясь в ожидании продолжения. А оно может оказаться мерзким.

– Приступайте, – велит Старуха, широко разведя колени.

Плешивый Призрак опускается на нее. Второй помогает, направляя.

– Хорошо, – хрипло выдыхает Великая Екатерина.

Сосредоточиваюсь на том, чтобы не сбиться с ритма. Пальцы скользят по коже, мнут ее, задевают напрягшийся сосок.

В голове такой вихрь разных мыслей и образов, что невозможно выделить ничего конкретного, и от этого создается ощущение звенящей пустоты.

– О, Великая Екатерина, – стонет Призрак, извиваясь и дергаясь.

– Хорошо…

Задергавшись, лысый юродивый выгибается дугой и мгновение спустя уступает место своей более волосатой копии.

– О, Великая Екатерина.

– Хорошо.

Пальцы устали, но я продолжаю массировать груди.

Тело Старухи словно током пронзает, вздрогнув, она сжимает ногами Призрака, отчего последний болезненно пищит и внезапно обмякает, распластавшись по кровати.

Замерев, я осторожно убираю руки.

Призрак поспешно слезает со Старухи и позволяет напарнику орально довести дело до логического завершения.

Старуха, довольно улыбаясь, отключается.

Плешивый накрывает ее покрывалом.

Опустившись по обе стороны спящей Великой Екатерины, Призраки переглядываются.

– Иди туда, – указывает плешивый на небольшую комнату. Диван, широкоформатный телевизор на полстены и небольшой DVD-проигрыватель на подставке.

– Ложись и лежи, – добавляет второй.

– Телевизор не включай.

– И не ворочайся – скрипеть будешь.

– Иди. Дверь прикрой, но не замыкай.

Послушно киваю и следую в указанную комнату.

Аккуратно прикрываю дверь.

С опаской опускаюсь на диван. Против ожидания он не скрипит.

От масла руки липкие, и чтобы как-то очистить их, принимаюсь втирать его в ногу, затем во вторую. Отправиться на поиски подходящей тряпки не решаюсь.

Через пару минут смотрю – вроде бы лучше. Для очистки совести протираю их изнанкой халата.

Лучшего результата без мыла не добиться. Но по крайней мере не оставлю на диванной обшивке отпечатков.

Единственный доступный сейчас способ скоротать время – помечтать. И мечты эти об одном, о свободе. Сейчас мне вроде бы не грозит смерть, но нет ничего желаннее, чем выбраться из подземелья и оказаться далеко-далеко отсюда.

Рука проскальзывает в стык между пуфиками спинки и сиденья. Пальцы нащупывают уголок тетрадки.

Испуганно отдергиваю руку, но после непродолжительной борьбы любопытство побеждает. А вдруг это план подземелья?

Достав тетрадь, читаю на обложке рукописную надпись: «Мой дневник».

А «мой» – это чей?

Пролистав исписанную мелким корявым почерком тетрадку, возвращаюсь к началу и пытаюсь разобрать написанное.

Сегодня я начала дневник. Девочки говорят, что они тоже оставляют в своих дневниках разные мысли.

Это интересно. Рассказать о своих мыслях, но никто о них не узнает.

Я еще не решила, с какой мысли начать, поэтому ничего сегодня не скажу.

Только запомни, Дневник, меня зовут Принцесса. А тебя я буду называть Дневник. Нет. Буду называть Мой дневник. А ты… ты зови меня Моя Принцесса. Вот так.

На сегодня хватит.

* * *

Я придумала, какую мысль тебе сказать.

Но сегодня не скажу. Только, Мой дневник, не обижайся, а то в печку брошу. Я сама эту мысль еще подумаю, а завтра тебе скажу.

До завтра.

* * *

Привет, Мой дневник!

Вчера не получилось, поэтому расскажу сегодня.

Мне нравится мальчик. Его зовут Толик. Только не ревнуй. Ему я мысли говорить не стану. Только тебе. А с ним я целоваться буду.

Вот только придумаю как.

Все, пойду уроки учить. А то эта классная, училка моя, говорит, я тупая.

До следующих мыслей…»

Заложив тетрадь пальцем, опускаю ее так, чтобы в любой момент успеть засунуть между пуфиками. Прислушиваюсь.

Храпит Великая Екатерина, посапывают Призраки.

Все спокойно. Возвращаюсь к чтению. По-детски корявые буквы проплывают перед глазами, а воображение рисует курносую, рыжеволосую девочку с круглым лицом и сбитыми коленками. Отчего-то мне кажется, что это дневник дочери Старухи, которую убили. Судя по родству, думается, было за что.

Ура! То есть здравствуй.

Я сегодня такая счастливая!!!

Ты рад?

Конечно, Мой дневник, ты должен быть рад за свою Принцессу.

Я целовалась.

Что значит с кем?

При чем тут Толик?

А…

Нет, он мне уже неинтересен. Я поцеловала Витю.

А он сжал мою коленку и засунул палец туда…

Куда, куда? Какой ты несмышленый. В трусики.

Теперь это наша тайна.

Правда, Галка видела, но она не скажет, а то я расскажу, как она со своим братцем курила за трансформаторной будкой. Влетит им…

Пока.

* * *

Привет.

Милый Мой дневник.

Мне так плохо…

Галка – зараза, зараза, зараза… ну и визжала же она, когда тетка Верка хворостиной по заднице охаживала. Будет знать, как трепаться своим языком. Курва.

Один ты мой верный друг. Ты ведь наши секреты никому не расскажешь?

Нет, не расскажешь. Я знаю. А то быстро в печку засуну. Будешь на углях корчиться, как та кошка, что самосвал переехал.

Ладно, пока. Почему мне так плохо, расскажу в следующий раз, а сейчас побегу на огород, пока дед со смены не вернулся. А то опять учить будет… не хочу…

Перевернув страницу, затаиваюсь. Стараясь не дышать, обращаюсь в слух. Храп и сопение. Подозрительных звуков нет. Не хотелось бы, чтобы меня застукали за чтением. Кто знает, как Старуха отнесется к этому. В некоторых вопросах она совершенно непредсказуема. В том смысле, что ни за что не предскажешь, какое гнусное наказание предусмотрит.

Читаю дальше.

Это я, Мой милый дневник.

Приветушки!

Мамка возле свинарника, Хрюшу желудями с ложки кормит. Дурная, как будто свинье не все равно, как жрать. Дед с каким-то приятелем на рынок поехали зерно продавать. Опять пьяный вернется. Орать будет…

Я уже говорила, что он, как узнал, что я с Витей целовалась и он в трусы лазил, рассердился. Выпивши был, со смены вернувшись. А тут Галкина мамка ему и рассказала.

Повырастали курвы, только и знают, как перед мужиками ноги раздвигать», – орал на меня.

Мамка в угол забилась, натянула платье на голову. Испугалась, значит.

От этого дед только сильнее разозлился. Сорвал с мамки трусы, стал пальцем тыкать.

Спрашивал, у меня такие же заросли?

Ответила, что нет.

Полез проверять. Дергал за волоски.

Потом снял штаны.

Таким большим я его раньше не видела. В душе он маленьким был.

Засунул мамке между ног и принялся толкаться.

Спрашивал, хочу ли я так.

Велел подойти.

Я испугалась, закричала, что нет, и убежала.

Вернулась ночью, дед уже храпел, а мамка пела песенку и качала подушку, спать укладывала.

Ладно, Мой верный дневник. До встречи. Храни наши секреты. Никому ни-ни…

* * *

Привет.

Дед опять пьяный со смены пришел.

Песнь пел, Полкану о юности своей рассказывал. Как друга его елью привалило, как они вертухая, я так и не поняла, что за зверь, с голодухи сожрали…

У мамки мозги включились, она жалела меня, по голове гладила, на кухне прибрала, каши с борщом наварила, сейчас в огороде полет.

Побегу помогать, бывай…

Опустив тетрадь, прикрываю глаза. От всматривания в неровные строчки они заболели.

В соседней комнате без изменений. Спят.

Возвращаюсь к найденному дневнику.

Переворачиваю страницу.

О, здесь перед каждой заметкой стоит дата. Да и почерк стал мельче, буквы хуже выведены. Создается впечатление, что с момента последней заметки прошло много времени.

11 декабря, 1983

Дневник, Мой дневник, извини, что столько не виделись.

Я думала, ты пропал. Случайно обнаружила.

Как хорошо.

Теперь мне есть с кем поделиться своими секретами. Я могу доверять только тебе, Мой дорогой дневник.

С момента нашей встречи столько всего произошло.

Помнишь, как я целовалась с Витьком. Так вот, он теперь в бурсе учится. Что-то там с ремонтом машин связанное.

Говорит, как окончит, свататься придет. Брешет, поди. Его на дискотеке с Галкой видели. А она с парнями из техникума живет. Витьку тоже небось позволила больше, чем целоваться да ветер в сиськах гонять. Хотя и гонять там негде. У комсомолки каменной, что возле Дворца культуры стоит, и то выпирает сильнее.

Здесь ей за мной не угнаться. Так что, может, Витек и придет. Пущу ли?

Калитка хлопнула. Видимо, дед с мамкой из больницы вернулись. Пойду встречать.

До скорой…

* * *

12 декабря, 1983

Привет! Скучал?

Я тоже по тебе соскучилась, Мой дневник.

Хочу поделиться секретом.

Сегодня иду в кино с Андрюхой.

Пускай Витек поревнует.

И места на самом последнем ряду.

А Андрюха симпатичный. И папа у него заведующий базой…

Ладно. Потом расскажу, как да что.

Бывай…

Удостоверившись, что от лежбища Великой Екатерины не доносится посторонних звуков, быстро просматриваю несколько страниц, не особо вникая в смысл. Дискотека, поцелуи, пьяный дед, новый учитель физкультуры… обыкновенная девичья болтовня. Привет, пару строчек и пока.

А вот эта заметка большая.

Размяв шею, продолжаю чтение.

17 июля, 1985

Сегодня у мамки было просветление, одно из редких в последнее время, она напекла пирожков и велела мне пойти к железнодорожному вокзалу продавать их. А то дед как пошел на пенсию, так денег стало не хватать. У нее-то по инвалидности совсем крошечная, куда уж тут прожить.

Я так волновалась, думала, увидят знакомые, смеяться будут.

Встретила Витька да и выболтала по глупости. Он взялся со мной сходить. Для безопасности.

Пристроилась рядом с каргой старой, что семечки пассажирам электричек да поездов ближнего следования продает. Открыла корзинку, выложила на полотенце пару пирожков.

Рядом Витек присел, о своих планах рассказывал, что собирается после армии в Зугрэс податься, на завод крановый.

И меня с собой возьмет.

Если поеду.

Звал в гости к знакомому одному вина попить, потанцевать…

А глаза хитрые. Знаю я их «потанцевать»…

Первый покупатель спросил, с чем пирожки. Взял сразу пять с картошкой и один с мясом.

Витька поздравил с почином. Первый покупатель как-никак.

Корзинка опустела за час, если не быстрее.

Оставшийся последним пирожок Витька сунул в рот и смачно зажевал.

Я возмутилась было.

Протянул рубль и отмахнулся от сдачи.

Посмотрите, какие мы богатенькие.

Стипендию, видно, вчера получил.

Снова звал в гости.

Пообещала подумать.

Но не пойду. Наверное.

До встречи, Мой верный дневник.

* * *

13 августа, 1985

Столько всего произошло…

Ужасного!

Я об этом никогда и никому не расскажу.

Только тебе, Мой дневник.

Ты не выдашь. Я прячу тебя так, что никто не найдет.

Началось все вчера, я, как всегда, продавала на вокзале пирожки. Мяса не было, пришлось готовить с яйцом и луком, ну и с картошкой, как всегда. Дед оставил деньги на мясо, но у цыган дешевого не было, обещали ближе к ночи привезти.

Подошел покупатель. Сказал, что командировочный. Купил пирожок, съел.

Хвалил, что вкусный.

Расспрашивал, кто такая, где и с кем живу.

А я, дура, и проболталась, что дед мамку в больницу повез, только послезавтра к обеду вернутся.

Решил купить еще пирожков, но у меня осталось лишь пара с яйцом да луком.

Спрашивал: «А долго их готовить?»

Сказала, что не очень.

Договорились, что он пойдет со мной и купит всю партию. Ему завтра в бригаду ехать, как раз всем угощение к завтраку будет.

Пришли ко мне, я замесила тесто и села лук чистить.

Чтобы скоротать ожидание, мужик достал из портфеля бутылку коньяка и палку колбасы.

Не захотел пить в одиночестве, налил мне.

Проглотила, закашлялась.

Командировочный тотчас по новой наполнил стопки.

Попыталась отказаться, но он страшно обиделся.

Решила пригубить, чтобы не обижать хорошего человека, а он запрокинул мою голову, я все и проглотила.

Дочистила лук, а в голове шумит…

Командировочный пожаловался, что ночевать негде, а на вокзале неудобно, он заплатит, если разрешу вот здесь, на диване.

Я разрешила, он предложил за это выпить.

Сопротивлялась, но он настоял.

Мне стало дурно, голова кружится.

– Пойди приляг, – посоветовал он.

Добралась до кровати, стянула платье и забралась под одеяло.

Мгновенно заснула.

Проснулась от холодных прикосновений.

Совершенно голый командировочный, нависая над кроватью, стянул с меня трусы.

Попыталась оттолкнуть, но он лишь рассмеялся и запустил руку между ног. Пальцами разрывая все внутри.

Рванулась, он коленом надавил на горло и навалился всем телом, продолжая свое грязное дело.

Через какое-то время ему это наскучило, и он отпустил меня.

Жадно глотая воздух, я не сразу заметила, что командировочный забрался на кровать. Ухватив меня за щиколотки, он рывком развернул меня и широко развел ноги. В следующий миг он оказался во мне. Совсем как дед, когда пристраивался к мамке. Но она не орала от боли, а я выла.

Ему надоело, и он затолкал угол подушки в рот. Я стала задыхаться.

В какой-то момент толчки прекратились.

Командировочный что-то прокричал.

Отбросив с лица подушку, заметила его удаляющуюся спину.

Сходив на кухню, он вернулся с пустой бутылкой и принялся засовывать ее в меня. Потом перевернул на спину и засунул в другое отверстие.

Попыталась сопротивляться, он ударил по лицу, затем пнул коленом под ребра.

Его движения стали вялыми, прислушавшись, я поняла, что он заснул.

Спустя минуту комнату наполнил храп.

Дотянувшись до письменного стола у изголовья, достала из пенала сапожный ножик, которым карандаши точу. И с силой ударила по горлу, старясь попасть по торчащему кадыку. Попала. Разрезала его на две половинки.

Храп сменился криком, который утонул в потоке крови.

Тело, подергавшись, замерло.

И лишь тогда достала бутылку и с размаху вогнала окровавленное горлышко в распахнутый рот командировочного. Звякнули о стекло зубы. Горлышко показалось в ране на горле.

Обессиленно рухнув на постель, вжалась в стенку и словно оцепенела, ожидая неминуемого возмездия. Ведь я убила человека!

За окном посветлело, а я продолжала лежать, чувствуя прикосновение к ягодице сжатой в кулак руки и не в силах отвести взгляд от застывшей на ковре капельки крови.

Лишь когда часы на кухне пробили полдень, я вздрогнула и пошевелилась.

Нужно приготовить пирожки, а то не успею продать.

Стараясь не смотреть на покойника, доползла до кухни.

Внутри все печет.

За мясом вчера не сходила, теперь попадет от деда. Яиц не осталось, а одними пирожками с картофелем много не наторгуешь. Он завтра спросит, сколько наторговала, и что я отвечу?

И тогда словно озарение пришло.

Взяла нож и пошла в спальню.

К трехчасовому поезду я успела.

Продала все пирожки, особенно нахваливали те, что с мясом, но домой возвращаться страшно. Он там лежит, а изо рта бутылка торчит.

Но вернулась, приготовила мяса на завтрашнюю порцию. Убрала в холодильник. Достала мешок, один из тех, в которых картошку с огорода в подвал носим, засунула командировочного. Бутылка так и осталась торчать в горле.

Сунула окровавленное белье в миску с водой, притрусила стиральным порошком. С утра постираю.

Как потемнело, отвезла мешок на тачке за огород, а дальше потащила в руках. Тяжелый, но и я не худосочная баба, очень даже крепкая и крупная для своих пятнадцати. Если бы не резь в порванной попе, за полчаса управилась бы, а так пришлось два раза отдыхать.

Вентиляционная труба давно заброшенной шахты частично затоплена, бетонные плиты повалились, почти накрыв отверстие.

Повозилась, пока протолкнула мешок.

Ухнуло, булькнуло. Был командировочный – и нет командировочного.

Теперь это наш секрет. Твой, Мой дневник, и мой.

И еще, деньги, что на мясо потратить нужно было, я в тебе оставлю. Присмотри за ними. Это первые деньги, которые только мои, и никто о них не знает.

До встречи.

Дочитав страницу, обескураженно смотрю на синие буковки. Чей это дневник? Неужели все, что я только что прочла, – правда?

Возвращаюсь к чтению.

02 сентября, 1985

Привет, Дневник.

Вчера я снова ходила в школу. Сегодня тоже. Начался учебный год. Последний год. Что делать потом – не знаю. Дед говорит, что всю жизнь пирожками не проторгуешь, нужно профессию выбирать.

А я не знаю, кем хочу быть. Хорошо бы актрисой или в группе какой-нибудь петь.

А про командировочного никто и не узнал.

И ты, Мой дневник, храни уж тайну. Не подведи меня.

Ну, пока, до встречи.

* * *

13 сентября, 1985

Привет.

Сегодня утром видела, как Галка, курва белобрысая, от Витьки выходила. Любовь у них.

Ну и ладно.

Мерзость, эта самая любовь.

До скорого.

* * *

28 октября, 1985

Привет, Дневник.

Долго я не писала. Времени не было. Да и не происходит ничего, что тебе может быть интересно.

Все, как и прежде, вот только отчего-то подташнивает последнее время. Может, яблоко ядом обрызгано было? Отравилась малость.

Не скучай и храни тайны.

* * *

12 ноября, 1985

Дневник.

Мне больше не с кем поделиться. Попыталась с мамкой поговорить, но она только смотрит на меня и похихикивает. Не знаю, когда очередное просветление настанет. А мне нужно поделиться.

Я беременна.

Не веришь?

Я и сама не поверила бы, но…

Я вчера у врача была, он сказал, что это точно.

Не хочу. Дед меня убьет.

Что делать?

Врач сказал, что могу привести родителей, и они помогут избавиться от нежелательной беременности.

Но мамку не приведешь, а дед…

Правда, когда уходила, один санитар поманил меня и сказал шепотом, что можно и без родителей. Только нужно вечером его найти и деньги для доктора дать. Тот все тихо сделает, никто и не узнает. Только затягивать нельзя, а то поздно будет.

Где взять столько денег?

Вот такое у меня горе, Мой дневник.

Пока.

* * *

5 декабря, 1985

Здоров был, Мой дневничок!

Я нашла способ спастись.

Угадай какой?

Видишь, я еще денежек в тебя кладу целую пачку.

Дед с мамкой позавчера в больницу поехал, а я на вокзале пирожки продавала. Здесь расторопнее нужно быть, холодные не хотят покупать.

И тут меня посетила мысль. А ведь я знаю, где деньги можно взять.

Последнее время по вокзалу юродивый бродит, деньги выпрашивает, у меня пирожки клянчит. Вот я и предложила его накормить, сколько влезет, ежели он мне радость как женщине доставит.

Не смотри, что юродивый, а мигом сообразил и принялся свой инструмент мужской теребить, готовясь тотчас приступить к отработке ужина. Едва уговорила до дома подождать, а то люди оборачиваться начали.

Из него начинки на десять порций запасла. Теперь по две ходки делаю. Первую сразу после школы несу, а как распродам, за второй возвращаюсь. Дома под одеялом пирожки долго тепло держат, не то что на морозе.

А мешок с юродивым в штольне к командировочному отправился. Место надежное, проверенное. Никто не найдет.

Ладно, пока, мне еще уроки делать и тесто месить.

* * *

15 декабря, 1985

Все, Мой дневник. Все.

Я была у врача, и он все сделал.

Еле уговорила, ругался, что так долго тянула. А разве я тянула, и так едва успела насобирать денег. Еще и у деда из заначки немного вытащила. Нужно положить, пока он не кинулся.

Бывай.

* * *

1 января, 1986

Я одна.

Только ты мой верный друг, Мой дневник.

Нас связывает столько секретов…

Теперь появится еще один.

Вчера праздновали Новый год.

Я хотела на елку сходить, но дед не пустил, сказал, что праздник этот семейный и отмечать его нужно в кругу семьи.

Мамка в больнице осталась, какие-то процедуры делали, и ей покой нужен. Завтра проведать съездим. Мандаринов купила – гостинец будет.

К праздничному столу приготовила салат «Оливье», курицу запекла, картошки отварила. Бутылку шампанского, что с лета припасена была, поставила.

Телевизор смотрели, пили-ели…

Я несколько глотков шампанского выпила…

Дед напился и стал ругаться.

Не успела убежать.

Раньше-то он мамке подол на голову задирал, а вчера ее не было, вот и досталось мне.

Не больно, как командировочный, да и тыкал недолго и без разнообразия.

Хотя и приятного нет. А девчонки рассказывали, кто испробовал, ежели не врет, что слаще и нет ничего. Тогда мне такой сладости и даром не нужно, я лучше печенья со сгущенкой покушаю.

Проспавшись, дед избил, курвой обзывая, да подался к приятелям. Опять нажрется. Спрятаться бы где, да холод на дворе. В сарае не схорониться – окочуришься мигом.

Вот такие дела, Мой дневник. Как бы я хотела убежать далеко-далеко, чтобы только ты у меня был…

* * *

15 января, 1986

Привет, Дневник.

Решила я уехать в другой город.

Вот только денег накоплю. Теперь-то я знаю как.

А то дед взял за привычку, как напьется, но не совсем, а самогон закончится, так и валит меня на диван, платье до грудей задирая.

Теперь-то уж не пугаюсь. Пообвыклась.

Да и тайна наша с тобой душу греет. Достану тебя, посмотрю на денежки – и легче становится. Вот только инфляция пугает. Собираю-собираю, а их меньше, чем раньше было.

Думаю в доллары переводить, так надежнее, люди на вокзале говорили.

Только боязно, а как спросят, где взяла?

Вчера дед мамку из больницы привез, наверное, оставит меня в покое. Но я все равно решила уехать.

До встречи. Береги мои денежки. Это наше будущее…

Опустив тетрадь, кошусь на дверь. Из-за нее доносится храп, еще более заливистый, чем раньше. Теперь сопения Призраков не слышно совсем. Если подкрадутся, услышу, лишь когда дверь начнет открываться.

Страшно, но какой-то нездоровый интерес требует продолжить чтение.

Прикинув, решаю, что половину прочла.

Интересно, как описанные в дневнике события связаны с подземельем. А в том, что связаны, – не сомневаюсь.

26 января, 1986

Здравствуй, Дневник.

Вчера дед с мамкой опять в больницу поехали, а я мужичка в шапке пыжиковой, что около ларька привоза пива ожидал, в гости сманила.

Нельзя терять удобный случай.

Пришлось пить с ним. Трезвого-то я не осилю. Да и риск значительный.

Развезло.

Он и повалил меня на диван. Облобызал везде, и там тоже. Странный какой-то. Но приятно было. Хотя и плыло в голове, словно тумана под череп набежало.

Сладко. Тут девки не сбрехали. Видать, это дело под самогон сладким становится.

Даже рука замерла, как нож достала.

Но теперь начинки недели на две хватит. Да и в кошельке у него немного деньжат отыскалось. И чего это я раньше не проверяла? Дура. Да и то, откуда у пьянчужек деньги? А этот и по одежде солидный. Жаль было пальтишко с воротником из песца в шурф бросать, сгниет ведь без пользы, но оставить побоялась.

А дед не оставил свои повадки подол мне задирать, как выпьет. Понравилось, видно.

До скорой встречи, Дневник.

* * *

21 февраля, 1986

Опять. Мой дневник, я опять мучаюсь тошнотой. К доктору ходила. Только не к знакомому, который уже помогал, а женщине какой-то. Говорит, беременная я. Вот так.

Что делать?

Пока.

* * *

17 марта, 1986

Привет.

Сказала деду.

Что, что?

О беременности.

Ругался…

Но не бил.

Долго затылок скреб, думу думал.

И решил-таки, старый хрыч. Велел рожать.

Значит, такая судьба, говорит.

Судьба, судьба… похоть тешить не нужно было.

А мне теперь думай…

Видела Витьку. Поболтали, намекнула, что давно никуда в гости не ходила… не обратил внимания.

А потом Галка появилась, курица крашеная, глазищами так и сверкает, боится – уведу.

Оно бы и хорошо, замуж за Витьку выскочить.

Да уж, видно, не судьба. Отводит глаза, на намеки не реагирует… совсем окрутила Галка.

До встречи.

* * *

2 сентября, 1986

Привет.

Родила.

Девочка. Дед назвал Натальей. В документах, там где отца положено указывать, пришлось написать «неизвестен». А чего там неизвестного – хрыч старый, пьянь подзаборная.

До встречи, Мой дневник…

* * *

16 апреля, 1987

Здравствуй, Мой дневник.

Прости, что давно не делилась с тобой секретами, дел навалилось уйма. Хорошо, за Натуськой соседка, баба Люда, присматривает вечерами. Я ей то борща сварю, то пирожками угощу, а она посидит, пока я на вокзале торгую или мясо заготавливаю.

А вчера случай вышел странный.

Перепугалась сперва, а теперь думаю – судьба. Смотри, и к лучшему вывернет.

А дело было вот как.

Вчера, часов в семь или чуть позже, еще светло было, подошел паренек. Здоровый такой. А взгляд холодный, как у змеи. Опасный такой взгляд. Такой у участкового нашего, когда не выпивши, естественно. Как напьется, тут в глазах водица болотная, пленкой маслянистой подернутая, плескаться начинает. Дурной делается, голосистый, но уже неопасный.

Пирожок купил. С мясом.

И пошел прочь, на ходу запустив в него зубы.

Замер, как вкопанный, с полным ртом.

Я сперва подумала, что подавился. Или волосинка попалась. Всяко-разно бывает.

Будет ругаться, извинюсь, другой предложу или деньги верну. С такими спорить – себе дороже.

А он медленно так, с чувством и расстановкой, прожевал. Облизнулся и сунул в рот остатки.

Пришлось по вкусу, стало быть.

Вернулся. И уставился на меня своим взглядом. В упор.

Я оробела.

Чего он хочет?

То ли еще купит, а может, и врежет.

Но виду не подаю. Держусь спокойно, но не вызывающе.

– И часто ты ТАКИМИ пирожками торгуешь? – спрашивает. И так, знаешь, слово это голосом выделил.

– А что? – осторожничаю.

И тут он заявляет, что желает стать постоянным клиентом. Уж очень этот пирожок ему по вкусу пришелся. Сразу и второй возьмет.

– Бери, – протягиваю. – И становись, в смысле, постоянным клиентом. Я на этом самом месте, почитай, каждый день торгую.

Расплатился и ушел.

А я решила какое-то время возле автовокзала поторговать. Там хоть и торговля жиже, но уж очень взгляд холодный. Да и ударение на слове «такими» многозначительное. Словно знал, из какого мясца начинка.

Распродалась, да и побежала домой. Время Натуську кормить, уж сиськи молоком налились, тяжело.

Забрала у соседки дочку, домой пришла.

Дед уж вернулся. Мамку еще на пару дней в больнице оставили.

Покормила Натуську и сама села. Нужно перекусить. С обеда росинки маковой во рту не было.

И тут стук в дверь.

Кого это принесло на ночь глядя?

Открываю.

Тот самый парень, здоровый и со страшным взглядом, входит.

Попыталась не пустить – куда там.

Дед взбеленился, заорал, за костыль схватился…

Последнее время он все слабее на ноги становится, вот и пользуется подпоркой.

Натуська проснулась, орет во все горло.

Незваный гость без лишних слов оттолкнул костыль, а деду по лбу кулаком двинул.

Только пятки мелькнули.

Вот тут я по-настоящему испугалась.

Отчего-то представила, как он засовывает меня в мешок и бросает в вентиляционную шахту. А я лечу, лечу…

А здоровяк, заглянув в кроватку, сказал: «У-сю-сю…» – и повернулся ко мне.

Поинтересовался, сама ли я готовлю пирожки.

Смысла врать нет. На столе в миске подходит тесто, на подоконнике – размораживается фарш.

Покивав, добавил утвердительно, что я должна знать, из какого мяса пирожки.

– Обыкновенное. У цыган покупала.

– Врешь, – не поверил он.

Попыталась упереться:

– Не вру совсем.

– Сама ешь? – спрашивает.

– Отчего не есть, – отвечаю, – ем, конечно.

– Съешь.

– Так нет еще, – пожимаю плечами. – Все распродала. Приходи завтра.

Не ушел.

Ухватил пятерней за горло, аж сердце в пятки ухнуло, и, уставившись прямо в глаза, медленно и четко произнес:

– Я проверю у цыган, если у них не окажется ТАКОГО мяса – меня это сильно расстроит. Ясно?

– Да-да…

– Как часто ТАКОЕ мясо используешь?

Пальцы сжались на горле.

Захрипев, задергалась.

Ребенок разорался пуще прежнего.

– Решай сама, я сейчас отправлюсь к цыганам и, если не найду такого мяса, – вернусь. Убежать – даже не думай. Так вот, если я вернусь – то пущу на котлеты тебя. Уяснила?

– Да.

– Так что? Сперва побегаем или сразу мирно все обсудим?

В какой-то момент я поняла, что хитрить бессмысленно, за этим последует наказание. И очень жестокое. На другое человек с такими глазами не способен.

– Чего вы хотите от меня?

Парень улыбнулся. И несколько заискивающе попросил поджарить ему кусочек такого мяса. Есть в запасе?

Достав из морозилки оставшийся на завтра кусок, бросила его оттаивать. Последний.

Принялась укачивать Натуську, а то наоралась – красная вся.

– Может, ты за пузырем сбегаешь, – предложила я парню. Мелькнула мысль подпоить хорошенько, а то и снотворного подсыпать, для надежности – вон какой бугай, да и обеспечить себя мясом на месяц вперед. А то ведь опасно так.

Отказался, заявив, что не пьет.

Вздохнув, достала топор и принялась крошить мясо. Ждать, пока растает, слишком долго.

Бросила на сковородку, посолила, притрусила перчиком. Шкворчит, подрумянивается, дух сытый идет.

Он похвалил. А глазки-то блестят.

– Угощайся, – поставила сковородку на стол, положила рядом вилку и початый батон хлеба. А сама отправилась к дочери, опять расплакалась.

Незваный гость съел все до кусочка, промокнул хлебным мякишем сковородку и, достав из кармана ком мятых купюр, бросил на стол.

Поблагодарив, предупредил, что на следующей неделе зайдет во вторник, чтобы приготовила столько же. Заплатит тоже столько же.

Я поинтересовалась на всякий случай:

– А если не получится?

Уточнил, улыбаясь:

– Поставщики подведут?

– Всякое бывает, – уклончиво ответила.

– Ты уж постарайся, – бросил. И ушел.

Пересчитала банкноты. Вышло весьма недурно. Выгодная сделка, если бы не страх.

Дед оклемался только сегодня поутру. Но совсем тронулся. Орет, как полоумный, костылем машет…

Совсем дочку перепугал.

Сбегала ему за чекушкой.

Высосал прямо с горлышка. Храпит. Не помер бы.

Ладно. Пойду на вокзал. Мне еще мяса присмотреть нужно. Придет ведь во вторник. Кормить нужно.

Бывай.

* * *

3 мая, 1987

Привет, Дневник.

Дела вроде идут на лад.

Вот только дед совсем сдал. Проснется поутру и давай орать, как резаный. Предлагаю поесть-попить – отказывается. Суну бутылку, нацедит полную рюмку, проглотит, поворчит полчаса и валится спать. К полудню проснется, нащупает бутылку, проглотит стопку своей отравы и опять спать. А вот если бутылка окажется пустая, то орет так, что соседи уже пару раз спрашивали, не резали ли мы случаем кабанчика. Не резали. Мы и свинку по тому году на мясо пустили, а новых заводить не стали. С курочками да гусаками управиться бы…

А парень тот, здоровый, не таким уж и страшным оказался.

Ходит каждую неделю, свежиной лакомиться. На той неделе неудача вышла, к мамке в больницу ездила, проведывать, вот и не успела мясом запастись. Так он даже ругаться не стал особо, велел ждать и ушел куда-то.

Вернулся затемно. А на плече девка. Как только не побоялся тянуть? Да и то, фонарей по поселку уж лет как пять нет ни одного, поди рассмотри, кто там кого с пьянки тащит. Где отловил – не ведаю. Да и не надо оно мне. Ладная девка, только тощая. Чем-то на Галку смахивает, но не она. А жаль! Уж из нее я бы таких пирожков наделала… со всей душой.

А деньги в доллары нынче переводить стала. Здоровяк помогает. Его Петром кличут.

Ну, бывай.

* * *

18 сентября, 1987

Привет, Мой дневник.

Вернулась с похорон. Натуську укачала, решила с тобой поделиться.

У меня все хорошо. Только вот мамка преставилась, схоронили сегодня.

А так все по-старому.

Дед пьет, уж совсем опустился, под себя гадит, ничего не соображает. Есть не ест, а только самогон жрет. Когда уже нажрется?

До встречи, Мой дневник.

* * *

25 марта, 1988

Здоров, Дневничок.

Давно не виделись. А ты деньжата мои сберег, молодец.

Мы тут с Петром бизнесом решили заняться. В Америке все так богатство наживают.

Петр арендовал на мои деньги киоск у железнодорожного вокзала. «Союзпечать» там раньше «Правду» да «Коммуниста» продавала.

Мы теперь не только пирожки, но и котлеты в тесте продаем. А для местных, что на вокзале ночуют да по карманам проезжих промышляют, я из-под полы самогон продаю, огурчики малосольные на закуску да пельмешки моего же приготовления. Покупают с удовольствием. Петр говорит – сервисное обслуживание. А я чего – не против, деньги приносит, и ладно. За мясом теперь по очереди ходим. Петр говорит, нужно бы машину прикупить, так меньше мороки, да и не так опасно. А ну как милиция заинтересуется. Одно успокаивает – кому оно надо? Нынче бродяг что собак нерезаных.

Ах да, по зиме дед отмучился. Грешно так говорить, но и мне одной заботой меньше. Так что мы с дочкой ныне полные хозяйки. Решила остаться. А чего метаться?

Вот, Витька с Галкой разбежались, может, подберу, пущай в хозяйстве подмога будет, да и по женской части на голодном пайке сидеть не придется. Петр хорошо относится, но в койку прыгнуть не спешит. Да и ладно.

Ну, до встречи.

* * *

12 июля, 1988

Здравствуй, Мой верный дневник.

Некогда и поболтать с тобой. Все дела, все хлопоты…

Верчусь как белка в колесе. То торгую в ларьке, что теперь называется «Особенные пирожки» – сама придумала, а близнецы Димка да Колька нарисовали на листе жести да прибили над козырьком. То на промысел с Петром выезжаем. Кто попутку ловит, соглашаемся подвести, а кого и просто прелестями своими женскими приманю. Скину лифчик, сарафан с вырезом просторным надену, перекатываются дыньки, а мужики словно трутни на мед слетаются. Глазки блестят, слюнки бегут…

А вообще дело хорошо идет. Подумываю буфет открыть. Вот только деньжат подкоплю…

До встречи.

* * *

2 апреля, 1989

Мой дневник. Даже соскучилась по тебе. Смотрю на детские записи – какой дурой наивной была. Да ладно.

Буфет пока не открыли, но уголок оборудовали замечательный.

В городском парке сняли в аренду бывший ларек «Соки, мороженое». Близнецы из заброшенной столовой, что рядом с закрытым ныне техникумом находится, пару столов украли, десяток стульев. Люди теперь культурно отдыхают. Посидеть где есть, выпить…

Очередь стоит. Из алкашей местных. Те, кто в парк подышать воздухом, да чадо выгулять приходят, те пирожки не едят, отравиться боятся. А чего бояться? У меня-то всегда все свежее. Не то что в соседнем кофе, где через день то тухлятину подвозят, то собак с кошками перед рассветом потрошат. А какое с них мясо? Смех один.

Ладно, бывай.

* * *

7 августа, 1989

Привет!

Сглазила я. Наш уголок культурного отдыха продать пришлось. За сущие копейки. А что было делать?

Ту кафешку, что по соседству расположена, какой-то приезжий человек с гор прикупил. А может, и отобрал, кто его знает.

И на следующий день пришли пузатые мужики в форме с проверкой. Да не местные, тех мы всех по имени-отчеству знаем, часть выручки им на пропитание идет. Из месяца в месяц, как зарплата. Закон рынка. Не их, как при капитализме, а нашего, беззаконного. Да и проверка… Это у нас такая честная конкуренция.

Заплатили. Много. Нашим всем на два-три месяца хватило бы. Думала – отстанут.

Приехали через неделю. Плати! Да вдвое против прошлого.

Попробовала торговаться. Куда там.

А тут еще и братки какие-то нарисовались, из местных начинающих хозяев жизни.

Ну, этих-то Петя быстро вычислил. В гости съездил. Кому к стоматологу направление выписал, а кому и к травматологу, а тому, что пистолет выхватил да пальнул, к проктологу. Пистолет этот извлекать, да швы накладывать.

А с ментами так нельзя. Больно серьезные. Местные только плечами пожимают – мы бессильны. Рады бы помочь, но авторитета не имеют.

Так что ларек горцу-бизнесмену продали за смешную цену. Стулья со столами дороже стоят.

Теперь другое место ищем. А пока я на вокзале торгую, а близнецы около автостанции. Но доход не тот. Вернуться бы в ларек, где раньше были «Особенные пирожки», да только сожгли его. Не поделили, видимо.

Близнецы ко мне с Натуськой перебрались… Сплю меж двух хотя и худых, но мужских тел. Ласковых, охочих. И зачем мне этот Витька? Опять сошелся с Галкой. Пьют на пару. Морды друг дружке бьют… такая у них нынче любовь. Поговаривают, что он оградки с кладбища ворует да в пункты приема металлолома сдает. На то и пьют.

Пока…

Отложив тетрадь, задумываюсь: «Не Великой ли Екатерины этот дневник?»

Да только по датам выходит, автору записок и размышлений сейчас годков сорок пять – сорок шесть, но как-то это не вяжется с внешним обликом Старухи. Она выглядит значительно старше.

Или все же дочери? Но не может того быть, ведь написано же, что мать хоронила. Значит, точно не дочери дневник.

Храпит. Не похоже, чтобы собиралась проснуться в ближайшее время, может, успею дочитать. Осталось-то всего страниц десять.

26 августа, 1989

Привет.

Присмотрели место. Неплохое, перспективное.

Чтобы подкопить деньжат, отправили близнецов по пригородным электропоездам пирожками да самогоном торговать.

А что, как мужики на смену едут, редко кто откажется стопку оприходовать да пирожком горячим заесть. Пройдут всю электричку из вагона в вагон, встанут на ближайшем полустанке, сядут во встречный, и обратно. Так и челночат. Выгодно, но уж больно хлопотно. Да и с самогоном попасться могут. Контингент-то незнакомый, мало ли кто едет.

До встречи.

* * *

11 сентября, 1989

Снова здравствуй.

Вчера открылись. И уже могу сказать – удачно.

Бурсаки дешевую снедь буквально сметают с прилавков. Их словно год не кормили.

До встречи.

* * *

22 октября, 1991

Привет. Что-то ты потрепанным выглядишь… да и я, признаться, килограммов лишних набрала изрядно.

Сейчас на вокзале не торгуем. Сосредоточились на закусочной у училища. У нас теперь не только пирожки и котлеты в тесте, полноценный обед заказать можно. Борщ с мясом, а не с косточкой, как в кафе возле площади, пюре с мясным гуляшом. Рук не хватает. Мяса все больше нужно, а это дополнительный риск.

Недавно взяли в помощь повариху. Шустрая тетка. Раньше в столовой при этом же училище работала.

Работает споро, но…

Ладно, не бери в голову. До встречи.

* * *

25 октября, 1991

Хеллоу!

Только поговорили про повариху, а оно вон как… чуяло сердце.

Тетка или сообразила чего, или услышала…

Только как-то шепотом поделилась сомнениями насчет происхождения мяса с Петром. Он вроде как охранник и, значит, не при делах в мутках хозяйских.

Пустили на котлеты.

Бурсакам понравилось.

А мне даже как-то жалко, работала споро.

Да, видно, судьба у нее такая.

До встречи.

* * *

27 октября, 1991

Здравствуй.

Сегодня приходили из органов, интересовались пропавшей поварихой. Ради смеха пригласила за стол, накормила борщом с пампушками и макаронами с котлетами. Последняя партия из поварихи. Остальные уж съели.

Спасибо говорили, от добавки не отказались. Сыщики!

Но с промыслом повременим пока, затаимся.

В убыток поработаем. Покупное мясо слишком дорогое. Ничего, опосля отобьем.

Пока.

* * *

11 мая, 1992

Привет, Мой дневник.

Сегодня решили закрыть закусочную и податься в теплые края.

Неспокойно стало в последнее время. Пропавших людишек искать начали усиленно, а здесь еще какой-то маньяк пару девок снасильничал, выпотрошил, как жаб на уроке анатомии. И где только такие уроды берутся?

Поработаем сезон на курорте. Заодно Натуська покупается в море.

До встречи.

* * *

27 мая, 1992

Привет!!!

Я на море!

Красотища!!!

Вчера домик нашли на отшибе, и сдается без хозяев. Места опять-таки свободного много – пять комнат и просторный сарай. Для наших планов самое оно.

Пару деньков отдохнем, к местным порядкам и обычаям присмотримся. Нужно же промысел налаживать. Местные говорят, что сезон работы год кормит. Вот и нам нужно до осени по максимуму заработать.

Пока…

Листаю еще пару страниц. Пустопорожняя болтовня в две строчки о пляжах и солнце.

А вот это интересно.

2 июля, 1994

Здравствуй.

Похоже, в моей жизни произошел очередной поворот.

Вчера приходили какие-то серьезные ребята. Пригласили в гости.

Спорить не стали.

Петр сразу подал знак не рыпаться.

Привезли в отель.

Там, у закрытого бассейна для избранных, один старичок со смешной бородкой предложил дело.

Хотя «предложил» звучит не точно. Поставил условие.

Он оказался в курсе наших дел с промыслом, даже откуда-то фотографии достал. Петр расстроился, что слежку не заметил.

У нас есть выбор. Участвовать в его проекте либо расстаться и не вспоминать больше друг о друге. С нашей стороны и некогда будет. Попадут фотографии в органы, высшая мера обеспечена.

Дал время подумать. Сегодня после обеда приедут за ним. За ответом, в смысле.

Можно подумать, в нем сомневаются.

Начала собирать вещи. Думаю, завтра переезжаем. Жалко от моря уезжать, но судьбе виднее.

Потом расскажу, до встречи.

* * *

1 октября, 1994

Привет.

Сегодня привезли заказанную кровать, и я наконец-то высплюсь в своей постели. Надоела армейская раскладушка.

Место здесь хорошее. Вот только жить придется скрытно. В пещерах и шахтах каких-то. Не как дикие люди, их оборудуют серьезно. Свет и вода уже есть, обещали евроремонт. Поживем – увидим.

До встречи.

* * *

24 февраля, 1995

Привет, Мой дневник.

Приезжал парень, сказал, что теперь он курировать все здесь будет. Но в наши дела не лезет, главное, чтобы мы обеспечивали потребность Санатория в нужных клиентах в срок и хорошего качества…

Невольно вздрагиваю. Вот оно, ключевое слово: «Санаторий». Теперь становится понятно, зачем мы здесь. Нас пустят на десерт для каких-нибудь извращенцев, верящих, что пожирание молодой плоти продлевает жизнь и исцеляет от болезней. Боже мой!

…и чтобы мы готовили помещения для приема гостей. Как потеплеет, мы должны быть готовы. Нужно организовать контроль за озером. Полный контроль. И как начнутся погожие деньки и потянутся отдыхающие, приступать к делу. Санаторий пока достраивается, но надеются в следующем году заработать. Сперва в пробном режиме, отлаживая процесс и подбирая персонал. А там и в полную силу.

Вот так.

И кстати. У меня снова живот растет. Близнецы не очень довольны, боятся, я им внимания меньше уделять буду.

Только все равно рожу.

До встречи…

Перевернув страницу, обнаруживаю, что прочла весь дневник. Пролистываю тетрадь до конца. Никаких записей.

Возвращаю находку на место и прикрываю глаза. Мысли в голове перепутались.

А ведь и я могла в студенческие годы отведать пирожок с такой вот начинкой…

Часть 4. Со смертью по пути