Спасибо за ваше мнение.
– Коргивиляетпопой154, – бормочет миссис Джонсон. Слышу, как она ударяет по клавишам, нажимая на каждую указательным пальцем. – А зачем мне пишут про какую-то недвижимость в Эфиопии?
Я отвечаю, что это мошенники.
– Не мошенники. Он предлагает обойтись без аванса.
Мне приходит новое письмо с темой «зайдите ко мне – надо поговорить». Отправитель – директор Кушинг. Я открываю письмо; оно пустое. Я встаю и выхожу из-за стола.
– Вы меня вообще слушаете? – спрашивает миссис Джонсон.
– Нет.
Внезапно раздается треск: она ударяет каблуком по полу. Так громко, что я сначала решаю, что снова отвалилась потолочная панель.
– Думаете, нормально таким тоном разговаривать с начальством? – спрашивает она.
Миссис Джонсон из той категории женщин, чья самоценность полностью зависит от возможности понукать окружающими. Насколько я могу судить, у нее нет ни особых талантов, ни личной жизни за пределами школы. Это не мой критичный взгляд, а чистая правда. Школьная секретарша говорит, что сочувствует миссис Джонсон, потому что она старая дева и из-за этого комплексует. Возможно, в ком-то это действительно способно пробудить сочувствие, но, поработав с миссис Джонсон в сыром кабинете размером с большой шкаф, я уже не испытываю к ней ни капли эмпатии. Иногда я даже фантазирую, что приматываю ее скотчем к креслу на колесиках, выкатываю на улицу и бросаю позади припаркованного школьного автобуса, чтобы тот раздавил ее, выруливая со стоянки задним ходом.
Я закидываю на плечо рюкзак и делаю вдох, такой глубокий, что грудная клетка вздрагивает.
– С каких пор вы мое начальство?
Она выкрикивает мое имя мне вслед, но я уже открыла дверь и вышла в прохладный пустой коридор.
Школьный секретарь Алиша, кажется, удивлена моему приходу. У нее зависимость от онлайн-шопинга, и, чтобы раздобыть денег на эту пагубную привычку, она пытается втянуть учителей в пирамиду по продаже эфирных масел. Я стараюсь ее избегать. Она ставит звонок на паузу и прижимает телефон к плечу.
– Что-то случилось? – шепчет она.
– Надеюсь, ничего.
– Если сама не в курсе, жди беды.
– Спасибо, успокоила.
– Ты не щенок и не сиротка, чтобы тебя успокаивать.
Я киваю, будто не возражаю, чтобы со мной разговаривали таким тоном.
– Оуэнс? – рявкает Кушинг из-за закрытой двери.
– Иди уже, – подгоняет меня Алиша. – Она нервная становится, когда приходится ждать. – Я прохожу мимо нее; она прижимает к уху телефон и спрашивает, можно ли оплатить покупку в рассрочку.
Кабинет Кушинг обставлен строго и минималистично: черные металлические стеллажи и громадный стол из грецкого ореха, который, наверно, стоит больше моей ежемесячной зарплаты. На подоконнике за ее спиной стоит узкая стеклянная ваза, в которой есть вода, но нет цветов. Окно выходит на парковку для персонала и футбольные поля.
Она приглашает меня сесть на детский стульчик напротив себя.
– Как вы, наверно, поняли, – произносит она, – нам предстоит не самый приятный разговор.
Никак не могу определить ее возраст. Сорок лет? Пятьдесят? Она почти не пользуется мимикой, поэтому у нее нет морщин. Ничего не намекает, что она хотя бы изредка улыбается: ни гусиных лапок в уголках глаз, ни носогубок. Ее как будто ничто неспособно смягчить. Стоит ли говорить, что я до смерти ее боюсь? И поэтому меня•••••.
– Поступила жалоба от отца Софии Уэст, это было примерно… – она смотрит на свои золотые часики, – …десять минут назад. – На ней белая шелковая водолазка и черный блейзер; как она только не потеет? – Он утверждает, что на консультации по поступлению вы прибегли к неуместному эмоциональному давлению.
– Неуместному эмоциональному давлению?
На ее переносице очки для чтения в черепаховой оправе; она наклоняет голову и смотрит на меня сквозь стекла.
– Так он сказал, да.
Я отклоняюсь на низкую спинку деревянного стульчика. Та врезается мне в спину под лопатками, как тупое лезвие ножа.
– Что это вообще значит?
Она вздыхает, будто я попросила ее объяснить, почему дождь мокрый.
– Лайла, мы обе знаем, что ваша работа связана с некоторыми чувствительными моментами. Но границы никто не отменял.
Рядом с Кушинг я всегда чувствую себя закомплексованным подростком. Потому что она напоминает мне мать.
– Простите, можете конкретно сказать, о чем речь? Я предложила ей написать о матери. Это все.
Между нами повисает тишина: мы молча признаем, что в силу своего упрямства я не соглашусь с ее доводами, а она – с моими. Она проводит миндалевидным ногтем по тонкой золотой цепочке на выступающих ключицах. Я представляю, ••••••••••••••••••••••••••••••••••.
– Что вам заказать на обед?
Голос принадлежит не Кушинг. Он гнусавый и хриплый, и мои фантазии в духе томной рекламы ювелирных украшений прерываются. Алиша. Она просовывает в дверь свою жилистую шею и хватает дверную ручку жирной от крема рукой. Она хочет знать, будет ли Кушинг салат «Цезарь» или «бодрящий боул с киноа».
Кушинг ударяет кулаком об стол, как судья молоточком.
– У меня встреча, не видите? – Она произносит это таким резким тоном, что я боюсь, как бы Алиша не разлетелась в клочки. Та бормочет извинения и скрывается за дверью, напоследок бросив на меня испепеляющий взгляд, будто это я во всем виновата. Ее можно понять: после встречи с Кушинг всегда возникает желание обвинить в своих действиях кого-то другого.
– Для ее семьи это чувствительная тема, – произносит Кушинг, когда мы снова остаемся одни. Я все смотрю на ее цепочку. Если бы я была •••••••••••••••••.
– Хорошо, – медленно отвечаю я, изо всех сил стараясь сосредоточиться. – Что я должна сделать?
Кушинг снимает очки и аккуратно убирает их в лежащий на столе кожаный футляр.
– Что ж. Это всего лишь один симптом более глобальной проблемы, о которой я давно хочу с вами поговорить.
У меня сжимается нутро.
– В конце года школа не планирует продлевать ваш договор. Мы ценим ваш труд, но программой подготовки к поступлению должен руководить более авторитетный лидер.
Слово «авторитетный» режет слух и кажется чуждым и неблагозвучным, как мое имя из уст миссис Джонсон.
– И когда вы пришли к такому выводу? – спрашиваю я.
– Прошу, не принимайте на свой счет. Мы просто поняли, что нам нужен кто-то более опытный.
– Вы знали все о моем опыте, когда принимали меня на работу.
– Да, но… Мы тогда еще не понимали, чем все кончится. Для нас эта программа тоже в новинку. – Она встает, показывая, что встреча окончена. Но я не поднимаюсь со стульчика, а зацепляюсь щиколотками за его ножки. Не может быть, чтобы за один день все так изменилось, хотя ничто не предвещало перемен! Кожа покрывается мурашками, как сыпью. Почему никто не предупреждает о таких вещах заранее? Мы сами катимся к обрыву и спокойно смотрим, как падают другие.
Она собирается открыть дверь, но я заговариваю.
– Если дело в тренере, так и скажите.
Тренер – учитель физкультуры; он сам просит, чтобы его так называли. В начале года несколько девочек, приходивших ко мне на консультации, не сговариваясь, рассказали, что он иногда заходит в женскую раздевалку, когда они переодеваются, и всегда делает удивленное лицо, будто зашел туда по ошибке. Они также сообщили, что он распускал руки во время проверки на сколиоз, которую ему поручено проводить, и как-то раз потащил одну девочку в свой кабинет для «дальнейшей проверки». Это было два года назад; девочка перевелась в другую школу, и больше о ней никто ничего не слышал.
А тренер трижды побеждал на чемпионате штата с баскетбольной командой мальчиков.
Девочки не хотели идти жаловаться директрисе. Тогда пошла я, пообещав, что не раскрою их имена. Кушинг заявила, что попробует разобраться, но без показаний девочек дело, скорее всего, ход не получит. Не понимаю, почему они не хотят заявить на него лично, сказала она тогда. Что же тут непонятного? – спросила я. Она прислонилась к стене и пожала плечами. Все хотят быть героями, разве нет?
– Я же вам уже сказала, – отвечает она. Ее бровь подрагивает, но она не позволяет ей приподняться. – Мы разбираемся, хотя я знаю, что вы мне не верите.
Роб как-то заметил, что Кушинг заботит лишь одно: чтобы ее считали компетентной. У нее синдром отличницы, объяснил он. Это когда человек ощущает себя значимым, только считая себя самым умным среди присутствующих. Любые свидетельства обратного уничтожаются.
– Кажется, нет смысла скрывать, что мы обе считаем друг друга некомпетентными, – отвечаю я.
Кушинг подходит ко мне и кладет руку на спинку моего стула. Деревянный стул дрожит в ее цепких руках.
– Он проработал в школе двадцать пять лет, я должна тщательно во всем разобраться с учетом интересов и его, и девочек. – Она стоит прямо за моей спиной, ее лицо совсем близко. Я никогда не видела ее со столь близкого расстояния и замечаю изъяны: брови криво выщипаны на переносице, на сухом подбородке скаталась тоналка. – Я не могу принимать решения сгоряча.
У меня есть карта, которую я думала разыграть уже много раз; ее применение оправдано лишь в одном случае: если это пойдет на благо девочкам из Нэшквиттенской старшей школы. Просто я не вправе рассказывать обо всем, что мне доверяют девочки, даже если это поможет изменить ситуацию.
– А ваша дочь что скажет на эти оправдания? – тихо спрашиваю я. – Они ее обезопасят?
От Кушинг пахнет мятными конфетками, и когда она дышит мне в лицо, крошечные волоски на моих щеках встают дыбом. А маме почему не расскажешь? – спросила я Оливию, когда мы сидели на зеленом пригорке над футбольным полем. Оливия хотела, чтобы мы поговорили на улице по окончании дополнительных занятий и наказаний для оставленных после уроков.
Она мне не поверит, ответила Оливия.
Почему ты так думаешь?
Она собрала волосы, недавно окрашенные в густой черный цвет, который ей совсем не шел. Потому что считает, что такое не могло случиться со мной, пока она директор.