Кушинг резко отдергивается, подходит к столу и заглядывает в блокнот.
– Можете забрать свои вещи уже двенадцатого. На педсоветы больше не приходите.
– И все? – задаю я один вопрос вместо десяти.
– А вы чего хотели, Лайла? Торжественных проводов? – Она указывает ручкой на дверь. – И прошу, без истерик.
Ноги выносят меня из кабинета в лобби, где я останавливаюсь у стеклянного шкафа с младенческими фотографиями выпускников этого года. Алиша высовывается из-за двери и смотрит на меня круглыми глазами.
– Что это было? – шепчет она.
В подвал я уже не возвращаюсь. Я склоняюсь над блеклым тротуаром учительской парковки и после нескольких сухих рвотных позывов сажусь в машину и еду домой. Я ничего не чувствую, тело словно накачали лидокаином, но я знаю, что скоро тревога даст о себе знать, особенно если проверить баланс банковского счета и высчитать, сколько останется после оплаты аренды, медстраховки, выплат по кредитам, счетов за бензин, телефон, интернет, электричество, продукты, покупки пива, чтобы унять тревожность, крема от нервной крапивницы и лекарства от тревожности, если онлайн-аптеку, где мне в прошлый раз продали антидепрессанты, еще не прикрыли.
Я стараюсь глубоко дышать.
Я хорошо знаю дорогу и еду как на автомате. Отчасти это помогает успокоиться. Я живу в западной части города, самой далекой от моря. Район приличный: дом со свежим ремонтом, большая лужайка, и я не отвечаю ни за состояние дома, ни за лужайку. Снимаю комнату у хозяйки, Моны – нашла ее по объявлению в интернете, когда только переехала. Арендная плата смехотворно низкая, сначала я даже удивлялась, неужели бывает такая дешевая ипотека, а потом поняла, что дом не ипотечный. Есть же люди, у которых нет долгов. Редкий вид.
Сворачиваю на дорожку перед домом и пытаюсь понять, что сделал бы на моем месте нормальный человек. Наверно, зашел бы в дом, перекусил, выпил воды. Решаю проделать это точно в таком порядке. На крыльце замечаю, что входная дверь открыта: ветер распахнул, Мона опять забыла ее запереть. Она выросла в Нэшквиттене и говорит, что я зря волнуюсь, тут никому не придет в голову совершать преступления, потому что все друг друга знают. В Нэшквиттене ничего невозможно сделать тайком, успокаивает меня она.
Мона на работе, но я вижу, что перед уходом она достала почту. Перебираю толстые конверты, и это меня успокаивает. Призывы помочь больным детям, реклама дорогих форм для выпечки, предложение оформить кредитку с самыми низкими процентами. Буклеты и листовки тихо шуршат в моих пальцах. Нормальные люди именно столько и тратят на почту: семь минут.
Все ненужное отправляется в мусор. Я удовлетворенно выбрасываю письма в голубое ведро, иду на кухню и чувствую, что наступила на бумажку. Это оказывается смятый нераспечатанный конверт с названием университета в левом верхнем углу. Мона пытается поступить в аспирантуру, и ей никак не везет. Конверт маленький, тонкий и, скорее всего, содержит отказ. Может, написать ей, спросить, видела ли она его? Узнав плохую новость, она истерит, поэтому лучше пусть узнает на работе, чем дома, когда я рядом. Посылаю ей фото конверта.
На кухне пытаюсь не обращать внимания на грязную миску с присохшими кусками хлопьев на столе и нож, покрытый жирным белым налетом. Он уже несколько дней лежит в раковине. Я перестала убирать за Моной, потому что пытаюсь устанавливать границы. Правда, какие именно, пока не определила, но точно не собираюсь вести себя как ее мама.
Глянув на пакет с завядшим салатом и остатки еды в пластиковых контейнерах, решаю, что не хочу есть. Значит, надо выпить воды. Но сегодня пятница, значит, можно заменить воду пивом. Достаю из холодильника крафтовое пиво Моны в компенсацию за невымытую посуду: Мона вечно твердит, что у нас все общее, комплексует, что она единственный ребенок в семье.
Я делаю глоток, глядя в окно, и думаю, куда можно устроиться с моими навыками. Стекло все в пыльце, деревья цветут вовсю. Я умею слушать и могу разговорить любого: мне можно быть исповедником или оператором службы секса по телефону.
С бутылкой пива в руке выхожу на лужайку и иду в самый дальний ее уголок, где трава высокая, как камыши на краю болота. Жужжит телефон: Мона. Блин, пишет она. Я отвечаю грустным смайликом и бросаю телефон на землю; он приземляется на муравейник. Муравьи тут же атакуют экран, как лужу пролитого варенья, шевеля своими усиками. Жаль, что нельзя вечно тут прятаться.
Через несколько часов приходит Мона. Она работает на рыбном рынке. Заморосил дождь, но летом мы натянули полотняный парус над крыльцом, подперев его двумя дрожащими палками, и он защищает от дождя. Я сижу на крыльце; раздвижные двери открыты, я слышу, как Мона топает в доме. Она не из тех, про кого говорят «легкая поступь».
– Иди сюда, выпьем, – зову я. Сама я пью уже третью бутылку.
Она подходит к двери и останавливается за москитной сеткой. На висках у нее светлый растрепавшийся пушок, рабочая футболка завязана узлом на талии; она поднесла ко рту мизинец и грызет ноготь. Мона избалована и немного взбалмошна; изящное личико с заостренными чертами напоминает лица французских актрис кино «новой волны». Не то чтобы мне нравилась Мона, но она – доступный ••••••••••, ведь она всегда рядом.
– Что празднуем? – спрашивает она, выходя на крыльцо.
Я сижу в полотняном шезлонге, который провисает подо мной так низко, что, когда я ерзаю, зад касается пола. Я смотрю наверх: Мона с такого ракурса кажется огромной, вдвое выше меня ростом.
– Мою свободу.
– О! Что случилось?
Я достаю теплую бутылку пива из упаковки под ногами и протягиваю ей. Она пьет, и ее горло подрагивает.
– Меня уволили.
Она резко поворачивается ко мне и садится в соседний шезлонг.
– Какого хрена? Шутишь, что ли?
– Кушинг вызвала меня сегодня и сказала.
– Но это же незаконно, разве так можно?
– Можно. У меня контракт на год.
– Но почему? Нельзя же просто так уволить человека.
– Долгая история.
Она встряхивает головой и развязывает пучок. Мне хочется потрогать ее длинную косу; готова поспорить, на ощупь та как шелк-сырец.
– Я никуда не спешу, – говорит она.
– Возникло… недопонимание. – Мне хочется сказать ей правду, но это не моя тайна, она принадлежит другим. Мне приходит в голову, что Оливия, возможно, сейчас догадывается, что я ее предала. Кушинг могла решить, что я блефую ради красного словца, но что, если она подумала, что обвинения не беспочвенны? Я делаю глоток; пузырьки обжигают горло. – Зато мне больше никогда не придется сообщать детям, что их мечты не сбылись, – говорю я, пытаясь обратить все в шутку. Но по выражению лица Моны понимаю, что она не считает это смешным.
– А не лучше ли сразу предупредить, что мечты напрасны, – она безжизненно улыбается. – Зачем плодить разочарования?
Не успеваю я ответить, как она переворачивает бутылку, и бурая жидкость выплескивается на траву. Немного пива проливается мне на ногу; струйка стекает к пальцам.
– Ой, – говорит она, – на тебя попало?
Я поднимаю ногу.
– Вовсе нет. – За время нашего знакомства я уяснила, что Мону бесполезно спрашивать, хочет ли она поговорить. В чем смысл этих разговоров? – скажет она. Они что-то изменят?
За деревьями визжат бензопилы. Валят лес; скоро его не останется. Рядом строят отель и комплекс апартаментов для отпускников. Мона говорит, что никогда не предполагала, что городок будет так активно развиваться: как-никак все местные мечтают отсюда смотаться и никогда не возвращаться. Когда я спросила, почему тогда она вернулась, она лишь рассмеялась. Видимо, сама не знала ответ.
Телефон в кармане сигналит, и я пытаюсь достать его неуклюжими пальцами – я уже пьяна. На экране высвечивается: Роб Тейлор. Я издаю протяжный стон.
– Кто там? – спрашивает Мона.
– Коллега, о котором я тебе рассказывала.
– Несостоявшийся стендапер с сексистскими шуточками?
– Он самый.
Она вытягивает шею и заглядывает мне через плечо.
– Думаешь, узнал, что тебя уволили?
– Давай выясним. – Я открываю сообщение и щурюсь: экран слишком яркий.
Я думал о тебе весь день.
– Я напилась или тут в самом деле это написано? – спрашиваю я и показываю ей экран.
Мона зажимает рот рукой.
– Ох, блин! – Она откидывается в шезлонге и заходится смехом; металлический каркас скрипит. – Ты ему нравишься, я же говорила!
На экране вспыхивает второе сообщение.
Никогда не думал, что буду с таким нетерпением ждать занятий с десятилетками. Мне нравится смотреть, как ты работаешь с детьми. Я извращенец, раз меня это заводит?
Мое сердце пускается в пляс. Вдали визжит бензопила, с глухим стуком падает дерево, кричат рабочие.
– В чем дело? – спрашивает Мона.
На экране появляется синее облачко, исчезает, снова появляется и снова исчезает. Я представляю его пальцы, зависшие над клавиатурой; он набирает текст и лихорадочно стирает. Это не тебе! Прости! Чему нас учили на тренинге для персонала? Не нагнетайте обстановку. А что сказала Кушинг на моем первом оценочном интервью? Вы не активны, а реактивны. Не спешите реагировать, подумайте. Намеренно сделайте паузу.
А кому? – осторожно печатаю я.
– Так он в курсе? – спрашивает Мона.
Кэти, мы с ней работаем в средней школе. Прости, ты не должна была это видеть. Она мне нравится… ну ты и сама поняла.
Не знаю никакой Кэти из средней школы. Уверен?
Да.
Мона встает передо мной на колени; солнце почти зашло, и в сумерках у нее расширились зрачки.
– Что пишет?
За деревьями заводится машина. Рабочие добродушно прощаются. Разъезжаются на выходные. На миг мне кажется, будто в просвете между стволов мигают фары, но это невозможно. Лес не настолько редкий, пока еще нет.
Ладно, пишу я.
Можешь никому не рассказывать? Не хочу, чтобы Кэти было неловко.