жить. Знаешь, в двадцать пять все так думают: ах, если бы я жила не здесь, а где-то еще, все сложилось бы иначе! Не сложилось бы. Это была бы та же самая ты, просто в другом месте.
– То есть мне надо просто убить себя, ты на это намекаешь?
Она замирает.
– О таком не шутят, Мона.
За спиной распахивается дверь туалета. Отец выходит и отряхивает мокрые руки.
– Бумажные полотенца закончились, – говорит он.
– Я знаю тебя лучше всех, – произносит мать. Я не спорю. Проще убедить себя, что человек остался прежним, чем признать, что перестала его понимать.
– Готовы? – Отец встает перед нами.
– Мона, – говорит мать, – ты действительно даже не расчешешься?
В пропахшей хлоркой маленькой палате миссис Лорел мы много говорим, но я тут же забываю, о чем. В детстве я в совершенстве овладела искусством «активного отсутствия». Я могу общаться с людьми, задействовав лишь самые поверхностные слои сознания, являющиеся не чем иным, как вежливой оболочкой моего реального внутреннего мира. В природе панцирь является эффективным защитным механизмом, так как кажется естественным продолжением животного. Мой панцирь тоже выглядит совершенно естественно.
Я округляю глаза и в нужный момент киваю. Улыбаюсь. Улыбка не сходит с моего лица. Но на самом деле я сижу в глубине своего существа и размышляю, не зря ли потратила жизнь, вернувшись в этот город, который никогда мне даже не нравился, в город, не давший мне ничего, кроме солнечных ожогов летом и обморожений зимой, в город, который никогда не был таким, каким я хотела его видеть (как ничего на свете не бывает таким, как хочется), в город, который создал меня и принял меня обратно, в город, где я сказала Натали, что, кажется, внутри меня живет чудовище, и она ответила, что внутри нее тоже, в город, где мать каждый вечер звонила своей сестре-близняшке в Калифорнию, пока та внезапно не умерла от сердечного приступа, в город, где я чуть не утонула и отец выкачивал из моих легких морскую воду, в город, где есть красота, хотя я никогда в этом не признаюсь, в город, где мои одноклассники погибали молодыми, в город, который мои родители называли райским местечком, а я, дура, поверила.
Когда Лайла переехала сюда, я сказала: ты тут долго не выдержишь. Она решила, что я шучу.
В палате что-то происходит. Я улавливаю какое-то движение. Голоса звучат в ушах невнятным гулом, я слышу их, как через морскую раковину, но постепенно всплываю на поверхность. Натали встает, вежливо задвигает стул, подходит к двери и открывает ее одним изящным движением кисти. Возьми меня с собой, проносится в голове, и я возвращаюсь из своего укрытия.
Выбегаю за ней, ничего не объяснив остальным; кто-то спрашивает, куда я иду, но вопрос обтекает меня, как масло. В коридоре несколько раз зову Натали по имени, прежде чем та оборачивается. Кажется, она удивлена, что я пошла за ней.
– Хочешь перекусить? – спрашивает она.
В лифте случается странная вещь. Мы с Натали тихонько стоим в углу, и тут она вдруг заговаривает с человеком, стоящим напротив. Я их не слушаю, слишком много тревожных мыслей роится в голове, но потом слышу плач и возвращаюсь к реальности. Мужчина бросается к Натали, утыкается подбородком ей в грудь, и я готовлюсь выпихнуть его из лифта на следующем этаже, но тут Натали внезапно касается его плеча. Я смотрю на их отражение в зеркале: Натали обнимает незнакомца, они склонили головы друг к другу, как два лебедя, а за их спинами вспыхивают желтые кружки с номерами этажей. Она дает ему то, что ему сейчас нужно, думаю я; не знаю, откуда мне это известно, но так и есть.
Когда я спрашиваю ее, кто он, она не может объяснить.
Дома Лайла ждет меня на крыльце; на плечи накинут ярко-розовый кардиган, босые ноги нетерпеливо притоптывают по земле. Она подходит к машине еще до того, как я успеваю открыть дверь, и начинает говорить со мной через открытое окно.
– Пришла Марина Новак, – произносит она.
У меня закладывает уши. Кажется, я притянула Марину усилием мысли.
– Ты знаешь Марину? – удается пролепетать мне.
– Да, она же учится в школе. Приходила ко мне на консультацию. Странно видеть ее здесь. Я налила ей чай.
– Марина из «Малланиз» – это она, – объясняю я.
– Кто?
– Розочка. – Я зову Марину Розочкой, потому что она злоупотребляет румянами.
Лайла откидывает голову и стонет.
– Господи, почему в этом городе все друг друга знают?
Марина сидит за кухонным столом, опустив на него голову. До жути хочется закурить; тут до меня доходит, что я взрослая и могу курить, когда хочу. Лайла идет наверх, в душ, и, когда скрывается за дверью, Марина поднимает голову.
– Ненавижу чай, – говорит она. – И я не знала, что ты живешь с мисс Лайлой.
Я лезу в свой тайник в глубине ящика с ножами и достаю пачку сигарет.
– Взрослые живут вместе, если они бедные.
Марина закатывает глаза.
– Ты не бедная.
– Мы же вместе работаем, сама знаешь, какие в «Малланиз» зарплаты. – Я сажусь рядом. – Есть зажигалка?
– Мне семнадцать, и это твой дом.
– И что? Ты же подросток, по-вашему, курить круто. – Незажженная сигарета трясется в дрожащих пальцах. Я посасываю фильтр и вглядываюсь в лицо Марины. Оно бесстрастно и непроницаемо.
Но она облегчает мне задачу.
– Не спросишь, почему я здесь?
Фильтр уже промок.
– Почему ты здесь?
Она глубоко вздыхает, судорожно втягивая воздух ноздрями. Открывает рот и хочет что-то сказать, но у нее вырывается лишь сдавленный вдох, будто невидимая рука схватила ее за горло. Она упирается руками в край стола и держится за него для опоры.
– Я просто не могу. Серьезно. Я как будто физически не могу об этом говорить.
Она кладет лоб на стол и начинает плакать. Я касаюсь ее лопаток; с каждым судорожным вздохом пальцы вздымаются и опускаются. За спиной скрипят ступени. Я не поворачиваюсь, но знаю, что Лайла стоит на лестничной площадке, замотав голову полотенцем, и слушает. Свет проникает сквозь окно на кухне и освещает Маринин пробор, жирные подростковые волосы с чешуйками перхоти. Одна ее рука лежит рядом с кружкой, пальцы растопырены. Ее ногти коротко и практично подстрижены, но под ногтями грязь и еще что-то темное. Ты переживешь, хочется сказать мне, но я не могу себя заставить.
Я тихонько беру ее за подбородок и ласково поворачиваю к себе ее голову.
– Сейчас ты расскажешь, что случилось, а я помогу тебе решить, что делать. Хорошо?
Она поднимается и откидывается на спинку стула. Стул скрипит. Она покачивает головой: вроде кивает.
– Готова? – спрашиваю я.
– Нет. – Она вытирает глаза рукавом футболки. – Но все равно расскажу.
Марина
Если хотите знать, что случилось, сперва послушайте мою сказку.
Давным-давно на окраине Нэшквиттена жил-был отец с двумя дочерьми, и звали их Ребекка и Эбигейл. Отец работал смотрителем маяка, следил, чтобы суда безопасно заходили в гавань и огибали скалы. Как-то раз ему пришлось поехать в город за провизией, а сестры остались на маяке за старших.
Мать рассказала нам с сестрой эту сказку, когда мне было семь или восемь лет. Она велела слушать внимательно, потому что это случилось на самом деле. Но мне казалось, что на самом деле такого произойти не могло, поэтому я все время прерывала ее рассказ и твердила, что этого не может быть. Когда дело дошло до «и стали они жить-поживать и добра наживать», я буркнула, что не стали, потому что их на самом деле не было, а моя младшая сестренка Хелен недовольно прищурилась и воскликнула: вечно ты все портишь!
Заткнись, дура, ответила я, и она заплакала. Мама велела не грубить сестре, а я сказала, что не стала бы грубить, не будь Хелен такой дурой. Тогда Хелен завыла, что она не дура, а я сказала: естественно, какая дура признается в своей глупости. Мама посмотрела на меня предупреждающим взглядом, но я продолжила: по- твоему, она умная? Тогда мама отправила меня в ванную и велела сидеть там, потому что я злая девочка. Твоя сказка враки! – выкрикнула я и треснула дверью ванной, да так сильно, что мне на голову упало полотенце с вешалки.
А какая разница? – спросила мама позже, когда мне разрешили выйти из ванной и лечь на ее кровать. Она сидела и гладила меня по голове; ее пальцы пахли чесноком, так как на ужин она резала чеснок.
Что какая разница?
Враки это или нет.
Но ты же сказала, что это случилось на самом деле!
А если я врала? Историю это не изменит.
У меня возникло подозрение, что она пытается меня подловить, и я ударила ее по руке. Изменит, сказала я.
Тигриску, прошептала она; это означало «тигренок», так звала меня бабушка. Люди врут гораздо чаще, чем ты думаешь.
Но кто-то же не врет?
Она улыбнулась и ответила: все зависит от человека.
Ребекка и Эбигейл приготовились нести наверх китовый жир, как вдруг услышали звуки вдалеке. Они вышли на причал, дошли до самого края, прищурились и вгляделись в туманный горизонт над волнами. Там из серой дымки проступили очертания военного корабля.
Я даже не люблю вечеринки, особенно на стройке, где из стен торчат гвозди. Чтобы расслабиться, я всегда слишком много пью, а когда расслабляюсь, ко мне подсаживаются ботаники, и приходится с ними говорить. Так я и оказалась с Люси наверху: мы стояли у оконного проема, куда еще не успели вставить стекла. Мы вместе ходили на продвинутую алгебру, и у нее была привычка тянуть руку и задавать лишние вопросы, чтобы доказать, как хорошо она понимает ту или иную тему. Ее мотивация всем была понятна: она хотела, чтобы ее принимали всерьез.
– Ты зачем вообще сюда пришла? – кричу я, пытаясь перекричать музыку. Я честно думала, что Люси ненавидит вечеринки.
– Решила попробовать новое, – кричит она в ответ. – Я сегодня не Люси.
Значит, решила притвориться девчонкой, что ходит на вечеринки одна? – А где София? – спрашиваю я и оглядываюсь. Я не смогла бы ее увидеть, даже если бы постаралась: кругом толпа, все лижутся и трутся друг о друга. У меня не было парня с прошлого лета – тогда мы недолго встречались со спасателем из «Рыцарей Колумба», – но, возможно, сегодня все изменится. Сегодня здесь все собрались. И почему бы и нет, школьный год почти закончился, погода отличная, а в винном магазине Джонни снова начали принимать наши липовые удостоверения личности, хотя прошлым летом не принимали. На вечеринку явились даже призраки: бледные девчонки, которые всегда ходят в черном и вечно хихикают над мемами, показывая их друг другу на телефонах или ноутбуках. Эмма Кларк – она у них главная – сегодня даже накрасилась красной помадой. И ей идет. Неужели только мне сегодня не удастся никого подцепить?