– Поехала к кузинам на выходные, – Люси наклоняется и поднимает с пола одноразовый стаканчик, в котором еще осталась выпивка. Наверняка его тут бросил кто-то из футболистов.
– А тебе можно пить? – спрашиваю я. – Ты же лекарства принимаешь.
Навсегда запомню ее взгляд. Она смотрит на меня так, будто хочет испепелить все мысли о том, что ей можно и нельзя, послав электрические разряды через мои глазницы прямо в мягкие ткани мозга.
– Какие лекарства? – спрашивает она.
– Да вы посмотрите, кто тут у нас! – Подходит Оливия, хлопает Люси по плечу, и та врезается в меня. – Пей, пей, пей! – кричит она, и Люси проглатывает содержимое стакана. А я думаю, что от Оливии было бы намного больше проку, если бы она умела вовремя заткнуться.
– Марко видела? – шепчет мне на ухо Оливия. – Смотри.
Сегодня мы провожаем учеников по обмену: завтра они улетают в Рим. Я смотрю туда, куда смотрит Оливия: в противоположном углу Марко дергает ногами и руками, изображая что-то отдаленно напоминающее танец, а парни из футбольной команды его подначивают и поливают растрясшимся пивом. Он не догадывается, что они целый месяц над ним угорали. Я бы его даже пожалела, если бы он не был таким конченым придурком.
– Ха-ха, – говорю я и краем глаза поглядываю на Люси. Та повернулась к нему спиной. Неудивительно, после того видео, которое он снял.
Кто-то включает музыку громче. Стены сотрясаются от глухого быстрого ритма; я чувствую его под ногами, как вибрацию от проходящего поезда. Люси поднимает руки над головой, ее бедра ходят волнами, будто состоят из воды.
– Думаешь, ей стоит с ним поговорить? – спрашивает Оливия, имея в виду Люси и Марко. Она кладет мне на плечо липкую руку, и у меня возникает желание ее стряхнуть. – Другого шанса не представится.
– Только не начинай, Лив.
– Я не начинаю. Это он начал.
Люси скользит мимо нас так плавно, что я смотрю вниз, чтобы удостовериться, что она не плывет по воздуху. В ее теле будто нет ни одной косточки.
– Эй! – окликаю ее я, но она не оборачивается. Она выходит из-под крыши на недостроенную террасу, и клянусь, в ту же секунду, как она выскальзывает наружу, начинается дождь. Она откидывает голову и закрывает глаза, словно нежась под теплым душем.
– Я не хочу промокнуть, – говорю я Оливии, но та меня не слушает. Меня никто никогда не слушает.
– Я должна с ней поговорить, – настаивает она. – Она должна знать, что у нее есть выбор.
– Какого хрена? – вырывается у меня, но Оливия уже выходит на недостроенную террасу; она расправила плечи и держится прямо, как штырь, – она всегда так делает, когда ей кажется, что она помогает.
Воздух загустел от жаркого дыхания и пота, и я высовываюсь в пустой оконный проем, подставляя лицо весеннему ветру. Под окном деревья стоят очень близко друг к другу: даже не скажешь, что всего в паре сотен метров – жилая улица. Такого густого леса нигде не осталось; в Нэшквиттене нет больше мест, куда можно пойти и оказаться как бы вдали от всего мира. Этот лес тоже скоро исчезнет, внизу уже выстроились в ряд пеньки, деревья срубили под корень. Мысли об уничтожении природы меня угнетают, и я отворачиваюсь от окна. Оливия все еще снаружи. Сквозь толпу своих одноклассников вижу ее рядом с Люси; она положила руку ей на плечо, их платья промокли и прилипли к груди, Люси трясет головой, и дождевые капли с ее волос брызжут им обеим в лицо.
Я спешу к ним. Тонкие ремешки туфель врезаются в щиколотки. Оливия способна уговорить человека на любую дичь: однажды она убедила меня разрешить ей вытатуировать букву М на моем бедре швейной иголкой. Она знает все правильные слова. Никто никогда не отнимет это у тебя, сказала она про татуировку. Решайся, и она останется с тобой навек.
– Что ты ей сказала? – спрашиваю я. Пол недостроенной террасы торчит над лесом, как нос корабля. Элементы будущего ограждения сложены в дверном проеме: деревянные опорные планки и листы. Без них терраса кажется совсем открытой. Она и открыта. От дождя пол скользкий, как черт-те что; я ступаю на него и еду, как по свежему льду, врезаюсь в Люси и тяну ее за собой. Мы подкатываемся к обрыву, который – теперь я это вижу – находится чертовски высоко; под нами расстилается лужайка, мы размахиваем ногами, пустой бассейн внизу разевает свою пасть, а руки нащупывают безопасное место, которого не существует. Самое забавное, что, съезжая к обрыву, я не думаю ни о прошлом, ни о будущем, ни о своей семье. Я думаю о белых флажках на Перекрестке смерти и о том, что я даже не знаю, в чью честь они установлены. Я думаю о том, что отныне и меня запомнят как девочку, которая умерла юной. Я думаю о том, что никогда не хотела так умереть и от меня не зависит, какой меня запомнят после смерти.
Я уже закрыла глаза, и тут Люси вдруг наваливается на меня всем весом. Ее плечи врезаются мне в грудь, будто я манекен для футбольных тренировок, и спустя самые долгие в моей жизни несколько секунд мы тормозим. Ветер с сосновыми иголками обдувает наши ноги и острые края недостроенного пола. От дождя и пота я промокла насквозь, трусы прилипли к паху, а платье – к животу.
– Черт, – вырывается у меня, но Люси, кажется, совсем не напугана. На ее лице написано радостное волнение.
– Так вот, значит, как оно бывает?
– О чем ты? – спрашиваю я, но тут Оливия кричит: «Блин!» – и момент потерян. Она начинает бежать к нам навстречу, потом передумывает и идет вразвалочку, как пингвин, – так родители учили нас ходить по заледеневшим дорожкам. Она намазалась глиттером, и тот блестит на свету, а когда она подходит ближе, я чувствую химическую сладость: пахнет искусственной клубникой. Любит она расфуфыриться.
– Вас кто-нибудь видел?
Мы оборачиваемся, но нас никто не видел. В пустом дверном проеме обнимается парочка, они вжались друг в друга, как зубцы застежки-молнии, их языки шевелятся с такой скоростью, что мне становится дурно.
– Пойдем в дом, – говорю я; мне вдруг хочется тоже стать сухим и глупым телом, с которым кого-то тянет обниматься.
– Ты ушиблась? – спрашивает Оливия. Она не терпит, когда что-то происходит без ее участия. Она берет меня за руку и осматривает ее, будто я сломала запястье. Но я всего лишь чуть не улетела с крыши. Я говорю ей, что со мной все в порядке, но она ощупывает мои кости, будто те действительно сломаны.
– Хватит, – отвечаю я, пожалуй, слишком грубо. Она отдергивается, как от удара. – Лив, – обращаюсь я к ней, но она уже повернулась к Люси.
– А ты не ушиблась? – спрашивает она. У меня нет сил с ней спорить; я просто отхожу от края и перевожу дыхание. В горле застрял комок, мне не хватает воздуха; я иду по залитой водой террасе. Наклоняюсь, чтобы попробовать глубоко вздохнуть, и тут слышу этот звук. Что-то царапает по дереву, как будто собака с длинными когтями бежит по паркету. Девчонка в дверях отталкивает парня и кричит: «Держи ее!»; все смотрят в ту сторону, включая меня. Девчонка показывает куда-то мне за спину. Моя голова поворачивается за ее пальцем, будто тот светится и указывает мне путь.
Капли дождя замирают в воздухе, глохнет музыка, пот застилает мне глаза. Кричит Оливия. Я не успеваю моргнуть, как Люси исчезает.
Сестры в растерянности переглянулись. Корабль приближался; его очертания становились четче. Надо им сказать, выпалила Эбигейл. Она была всего на год младше сестры, но эта разница все решала. Окружающие ее не замечали. Сказать кому? – неуверенно спросила Ребекка. Ее нельзя было упрекнуть в робости, но в затруднительных ситуациях уверенность быстро ее покидала. Она никогда не была лидером.
Мы выгибаем шеи, будто хотим убедить себя, что не видели того, что видели, будто надеемся, что она все еще стоит над обрывом, обжимая пальцами ног дощатый край, и наши жизни секунду назад не изменились навсегда.
– Блин, – произносит кто-то. Музыка гремит, басы пробирают до костей.
– Не смотри вниз, – говорю я Оливии.
Мы все одновременно срываемся с места.
Не помню, как я попадаю вниз, как толкаю дверь и спускаюсь к ней, но она там, и ее грудь залита кровью, вязкой и почти черной. Она упала в пустой бассейн; вокруг ее тела собирается лужица дождевой воды. В волосах сосновые иголки. До меня постепенно доходит, что я увидела: я чувствую запах свежего бетона и металлический привкус крови. Но ужас накатывает медленно, как стекающий мед.
Я поднимаю голову и окидываю взглядом стоящих на бортике наверху: кольцо мокрых лиц, застывших в нерешительности. Они колеблются и не знают, то ли им хочется посмотреть, что случилось, то ли отвернуться и не смотреть. Дождь отскакивает от дна бассейна, звук капающей воды смешивается с шумом прерывистого дыхания сотни людей. Воздух загустел и нагрелся. Я вдыхаю и будто дышу над кастрюлей с паром.
Я выкрикиваю имя Оливии, и мой голос их пугает. Кто-то бросается бежать. За ним следующий. Подростки разбегаются в стороны, как олени, несущиеся через лес; они наступают в лужи и забрызгивают друг другу ноги. Вокруг темно, не считая мигающего стробоскопа и сломанного проектора, который кто-то принес, чтобы проецировать калейдоскопы на деревья. В сменяющих друг друга цветных бликах я вижу полуосвещенные лица знакомых. Стоя на дне бассейна, зову их, чтобы они ей помогли: «Позовите на помощь, пожалуйста!» Я почему- то верю, что они бегут за помощью и скрываются в зарослях, чтобы нас спасти.
Тогда-то я и обнимаю Люси и начинаю рассказывать ей про Эбигейл и Ребекку. Ее тело тяжелое и теплое, как у моей бабци [14], когда та болела. Она попросила лечь рядом с ней на больничную койку, потому что, по ее словам, забывала, что у нее есть тело, если некому было ей об этом напомнить. Когда она умерла, мама сидела в углу палаты на маленьком стульчике, но я лежала рядом с ней, свернувшись калачиком и взяв ее за руку, пока медсестра не попросила меня уйти. Расскажи мне сказку, были ее последние слова, но мне ничего не пришло в голову, и я лишь ответила: я тебя люблю. Впрочем, большинству из нас другой сказки и не надо. Бабушка казалась довольной.