– Конечно, – отвечаю я. Если мама спросит, скажу, что тоже испугалась грома.
Всю оставшуюся жизнь сестер почитали как героев, и по сей день мы вспоминаем их мужество двадцать пятого мая. Вот и сказке конец, а кто слушал – молодец.
Так вот что случилось: я была там. И она тоже.
Я вернулась домой.
А она нет.
После
Оливия
Вместо того чтобы сказать по-человечески, мама сообщает мне, что я опаздываю, шумно открывая гараж, отчего половина дома начинает дрожать и грохотать, как при сходе лавины.
– Ты можешь нормально сказать словами? – кричу я, высунувшись в коридор. – Просто скажи, что пора выходить! – Она же сама попросила найти Качельку. Отодвигаю подушки с рюшечками – Лила любит всякие девчачьи штуки, – и вот он, кролик, сидит, привалившись к изголовью. Мать уже много лет грозится его выкинуть, но так и не осуществила угрозу. Естественно, это ж не мой кролик. Будь он моим, я бы моргнуть не успела, как он отправился бы в мусорку.
Папа зовет меня, потому что, по словам матери, «я его больше слушаюсь». Она сказала это семейному психотерапевту.
– Да иду я, господи! – Хватаю кролика и бегу вниз по лестнице, изо всех сил топая ногами; будь проклята мать, ее график и обязательный «семейный досуг».
– А вот и она, – с нервной улыбкой произносит отец; значит, мать вот-вот прорвет. Она сказала психотерапевту, что мы с отцом «объединяемся против нее». Папа не ходит на эти сеансы: мать против.
Он открывает дверь гаража, и я вижу, что мама уже приготовилась выехать задним ходом на минивэне.
– Она думает, что тому, кто первым приедет в летний лагерь, дают призы?
– Не груби, – стиснув зубы, произносит отец. – Пожалуйста, не груби. Прошу.
Почему они всегда ведут себя так, будто я первая начала? Не понимаю.
Мать жмет на клаксон, будто нас тут нет, будто мы не видим, что она высунулась из окна с водительской стороны. Отец, самый жалкий подкаблучник во всем Массачусетсе, отмахивается, и на лице его написано «Господь, прошу, избавь меня от мучений». Он спешит к машине, но я нарочно иду медленно, спокойно и все это время смотрю в мамины темные очки. Я не вижу ее глаз, но знаю, о чем она думает: с тобой поговорим позже. Мы с ней вечно говорим позже. Она, кажется, не понимает, что эти разговоры ни к чему не приводят, ведь она лишь перечисляет события, которые, собственно, стали причиной этих бесед, а какой в этом смысл?
Я отодвигаю заднюю дверь и кидаю Качельку Лиле. Та уже сидит, пристегнутая в детском кресле, и сжимает в руках прописи, как положено примерной дочери.
– Ура! – она хватает кролика, обнимает его, утыкается подбородком между ушек, посеревших и покрывшихся твердой коркой от ее слюней. – Спасибо, Ливи.
Я пристегиваю ремень и закрываю дверь.
– Не за что.
– Ну что, едем? – Папа пытается изобразить радость, хотя мать выезжает на дорогу задним ходом со скоростью не меньше ста километров в час. – Лила, ты заведешь кучу новых друзей.
Лила засовывает в рот ухо кролика, а отец косится на мать – заметила? Но та даже не смотрит в зеркало заднего вида и думает лишь о том, как бы скорее выехать на трассу.
– Я нервничаю, – произносит Лила слюняво и гнусаво, теребя кроличье ухо во рту. Господи, какая гадость.
– Тебе уже девять лет! – выкрикивает отец, будто сообщая радостную новость. – Девятилетние дети не нервничают.
Мать прислушивается: она хочет, чтобы Лила выросла уверенной и ни в чем не сомневалась, она же ее идеальный ангелочек, которому предстоит воплотить все радужные мечты нашего семейства.
– Не бойся, – говорит она, глядя прямо перед собой. – Ты всем понравишься. – Лила в ответ молчит, и тогда мать оглядывается через плечо и видит кролика. – Вынь это у нее изо рта, Лив.
– Она тебя слышит. – Я легонько касаюсь запястья Лилы. У нее самые тоненькие и хрупкие ручки, до которых мне приходилось дотрагиваться. – Можно подержать Качельку?
– А ты нервничаешь? – спрашивает Лила. Изо рта у нее текут слюни.
– Да.
– Почему?
– Потому что останусь здесь одна.
Она вынимает игрушку изо рта и смотрит на нее.
– Я буду по тебе скучать.
– Нет, ты обо мне даже не вспомнишь. А когда вернешься, тебе будет что рассказать! – Я стараюсь изобразить радость, потому что на самом деле в ужасе, что мне придется провести три недели наедине с матерью и отцом. Когда Лила дома, она хотя бы оттягивает часть внимания на себя; мать распинается, какая Лила замечательная, и меньше думает обо мне, ходячей катастрофе.
– Держи, – Лила отдает мне Качельку, – он будет тебя защищать. – Я вытираю слюни с ушей рукавом и говорю «спасибо».
– Уилл, куда дальше? – нетерпеливо спрашивает мать. Мы приближаемся к съезду на трассу, и она ускоряется. – Я не знаю, куда ехать.
Отец нажимает на экран на приборной доске и вводит пункт назначения: лагерь Вавона для девочек, Ньюбери, Вермонт. В детстве меня отправили на ранчо к тете Джерри в Вайоминг, чтобы я «посмотрела, как люди живут», но я продержалась там всего четыре дня: лошадь лягнула меня в лицо и сломала мне челюсть. Мать, естественно, отреагировала так, будто я сама виновата, что попала под копыта. Почему нельзя было вести себя аккуратнее? – говорила она, принося мне миски с куриным бульоном, а я даже ответить ей не могла, так как мне нельзя было широко открывать рот.
А теперь вот мисс Лила едет в «самый престижный лагерь для девочек на северо-востоке США», где есть горячий душ и контактный зоопарк и кормят изысканными блюдами для гурманов. Когда мама с папой улетали за ней в Китай, они подошли ко мне и положили руки мне на плечи. Позади на кухне гремела кастрюльками миссис Генри, соседка, с которой меня оставили. Они пообещали: ничего не изменится. Мы не станем меньше тебя любить. Мне тогда было восемь, но я все равно догадалась, что они врут. Через несколько дней миссис Генри показала фотографии из Гуанчжоу, и я поняла, что теперь изменится все. Они никогда не смотрели на меня, как смотрели на нее. Ни раньше, ни потом.
– Тебе дать айпад? – спросил папа, протягивая Лиле планшет. На него загружена ее любимая передача про нянь, которые катают своих подопечных на лошадках.
– А мне что делать? – спрашиваю я.
– Почитай, – отвечает мать. – Полезно для твоего развития.
– Меня укачает, если буду читать.
– Послушай музыку, – предлагает отец; он, как всегда, сглаживает углы.
– Наушники сломались, забыл?
– Возьми мои. – Он роется в рюкзаке под ногами. Мать смотрит влево и поправляет зеркало.
– Можно подумать в свободное время, – говорит она.
– О чем? – спрашиваю я, потому что точно знаю, на что она намекает: ей просто слабо сказать прямо.
– Обо всем, что на душе.
– Держи! – папа достает наушники и кидает мне спутанные черные проводки. – Эти должны работать.
– А что у меня на душе, мам?
Отец переводит взгляд с меня на водительское кресло.
– Эй… – начинает он, но мать его останавливает.
– Не знаю, – говорит она. – Одному богу известно, что у тебя на душе.
Он наклоняется к ней и шепчет, будто в минивэне можно что-то сказать по секрету.
– Не сейчас, – произносит он.
Я засовываю в уши наушники: даже если бы мне было что сказать, мать все равно не станет слушать.
На обед заезжаем в кафе в Нью-Гемпшире. Это просто маленький киоск со столиками для пикника на лужайке, но папа принимается разглагольствовать о том, какая милая и старомодная эта часть страны, какой свежий здесь воздух и красивые домики. Они с Лилой идут заказывать еду, матери звонят с работы, и та уходит разговаривать, нарезая круги вокруг деревянного сарайчика, где находится туалет. Я пишу Марине и спрашиваю, хочет ли она сходить в кино после моего возвращения, но она не отвечает. Школа кончилась, она меня сторонится, хотя именно благодаря мне не наделала в тот вечер глупостей. Я ее спасла.
Есть свидетели, утверждающие, что вы с Мариной Новак присутствовали на месте преступления, заявил офицер Донельсон, которого я ни капли не боялась, потому что он вел у нас занятия о вреде наркотиков, а вести эти занятия посылают лишь самых тупых полицейских, от которых в настоящем полицейском участке толку нет.
На месте преступления присутствовали сто человек, отвечаю я.
Не дерзи. Очевидцы утверждают, что ты ее столкнула.
Я оторопела и затеребила зубы языком, чтобы скрыть испуг. Кто эти очевидцы?
Ты же знаешь, я не могу тебе сказать.
Они врут, ответила я. Точно врут. Я старалась сохранять спокойствие, потому что когда люди паникуют и многословно оправдываются, тогда и начинаются неприятности. А мне было нечего бояться, я же ничего не сделала.
Он чавкнул жвачкой, пахнувшей искусственным виноградом. Это серьезное обвинение. Говори правду, Оливия.
Я пыталась ей помочь. Я не виновата, что она поскользнулась, или у нее случился припадок в тот самый момент, или она спрыгнула. Все знали, что она ненавидела этот город.
А ты ненавидишь?
При чем тут я? – ответила я. Тогда он открыл металлическую дверь, вошла мать и забрала меня.
– Мы взяли хот-доги! – кричит Лила и подбегает ко мне. Не успевает притормозить, врезается мне в живот, и мы обе падаем. Упав на траву, она хохочет, а я пытаюсь отнестись к этому легко и тоже посмеяться, вместо того чтобы, как обычно, раздражаться и жаловаться на боль.
– Чего больше всего ждешь в лагере? – спрашиваю я, лежа на траве.
Она садится и срывает пригоршню цветущих сорняков. Проворно, как моряк, вяжущий узлы, сплетает из них ровный веночек. В лагере всем браслеты наплетет.
– Купаться хочу, наверное.
– Купаться можно и дома.
– Да, поэтому я знаю, что мне понравится. А вот насчет всяких новых занятий не уверена.
– Тебе все понравится.
Она скептически смотрит на меня.
– Ты говоришь как папа.
– Нет, папа бы сказал, что лучше лагеря ничего в мире нет.