Она протыкает ногтем гибкий стебель одуванчика.
– Я бы лучше осталась дома с тобой.
Я глажу ее по голове; мягкие волосики согреты солнцем. Я бы тоже лучше осталась дома с Лилой и сидела с ней целыми днями, ведь она единственный человек, кому интересны мои слова. Я не сумела научиться разговаривать так, чтобы окружающим хотелось меня слушать. Во втором классе миссис Маркс отвела меня в сторонку и сказала, что мне нужно учиться говорить тише, чтобы никого не пугать своим голосом, будто в классе у нас сидели маленькие пугливые крольчата, а не взвинченные от сахара восьмилетки. Но я прислушалась к ней, потому что, как многие учителя, она была лютой стервой. В итоге, когда я пришла в третий класс, я разговаривала слишком тихо. Тогда миссис Уилсон отвела меня в сторонку и объяснила, что женщинам очень важно говорить громко, тем более что мы только что прошли Фанни Лу Хеймер [15] и миссис Уилсон хотела, чтобы мы поняли: история живет в умах людей, ну и всякое такое прочее. Далее цикл повторялся каждый год: я то говорила слишком громко, то слишком тихо, опять громко, опять тихо. Наконец в старшей школе я решила, что мне похер, что думает о моем голосе какая-то баба с дипломом, дающим ей право оставлять детей после уроков и ругать их за слишком короткие мини-юбки.
Но насчет Лилы у меня паранойя. Вдруг она слушает меня, потому что я – ее старшая сестра, а стоит мне выйти из комнаты, думает: слава богу, она ушла?
Лила будто чувствует, что я думаю о ней, и дергает меня за резинку лифчика. Она всегда так делает, чтобы привлечь мое внимание.
– Думаешь, моя мама когда-нибудь ездила в летний лагерь?
– Это вряд ли. Ее бы выгнали, она бы довела до слез всех своих соседок по комнате.
Лила качает головой, как взрослый, который разговаривает с другим взрослым намного тупее себя.
– Нет, не эта мама. Моя настоящая мама.
– А, – отвечаю я. Не стоит здесь об этом разговаривать.
Еще до того, как Лилу привезли из Китая, я нашла в мамином шкафу папку с документами по удочерению. Под анкетами, брошюрами и отчетами лежала крошечная фотография, прикрепленная скрепкой к розовому листку бумаги. Я решила, что, если эта бумажка исчезнет, ее никто не хватится: на ней было напечатано лишь имя биологической матери Лилы и дата ее рождения. Я забрала бумажку, спрятала в ящике своего стола и стала ждать, заметят ли пропажу. Никто не заметил.
В прошлом году Лила спросила, откуда она родом, и я отдала ей эту бумажку. На обществознании в классе составляли семейное древо; Лила отыскала наших ирландских предков на генеалогическом сайте, но кто-то из друзей указал на экран и спросил: а как же твоя настоящая семья? О ней Лила ничего не знала.
Я и раньше интересовалась у родителей, планируют ли те все ей рассказать и когда. Скоро, ответили они, когда я спросила в первый раз; когда время придет, сказали во второй; когда-нибудь, проговорили в третий. Обещаем, мы все ей расскажем, твердили они, а мать всегда говорила, что обещания надо выполнять. Но я должна была догадаться, что, когда взрослые говорят «когда-нибудь», они на самом деле имеют в виду «никогда». А когда говорят «не сломай то-то и то-то», значит, в детстве они сами это сломали.
– Смотрите! – к нам идет папа; в обеих руках у него по красному подносу. – Таких красивых хот-догов я еще не видел!
Лила вплетает последний стебелек и просит меня наклониться. Пушистые головки одуванчиков щекочут мне уши, как тысячи лапок насекомых, но я стараюсь не морщиться.
– Идеально, – шепчет она.
– Пойдемте, девочки, – папа ставит подносы на ближайший стол для пикника. Мать возвращается; телефон торчит из кармана.
Я беру Лилу за руку и подтягиваю к себе.
– Есть вещи, о которых можем говорить только мы, ты же понимаешь? – Я приподнимаю брови, чтобы она уловила намек.
– Да, – беззаботно отвечает она, и мне становится ясно, что ничего она не уловила. Но я не успеваю предостеречь ее прямым текстом: она бежит к столу.
– Лив, – зовет отец и машет мне пластиковой вилкой, и, может, все дело в том, как он произносит мое имя, или в том, как Лила скачет вокруг стола, а мать наклоняется и целует ее в пробор, но я чувствую себя на расстоянии сотен световых лет от них и знаю, что мне уже никогда к ним не вернуться после того, что я сделала. Вкус мятных пастилок, растаявших на его языке, кровь, пропитавшая платье и запачкавшая мне живот, голос мисс Лайлы, спрашивающий, как все началось, Марина, которая думала, что я ее там брошу – а я и бросила.
– Иду, – кричу я, по-прежнему лежа в траве. Я думаю о своем плане, надеясь, что мне полегчает. Я планирую сбежать, когда Лила вернется из летнего лагеря. Родители будут слишком заняты, слушая рассказы об ее вдохновляющих приключениях, и я смогу ускользнуть незамеченной. Сяду на поезд из Бостона в Брансуик и попрошу ребят из колледжа, что вечно там ошиваются, подбросить меня до Бар-Харбора. В Бар-Харборе полно отдыхающих, я уже подыскала отель, предоставляющий сотрудникам бесплатное проживание; устроюсь туда и заработаю денег. Покрашу волосы в синий, и никто меня не узнает. Стану новым человеком, назовусь Даной или Тесс.
Но мне не становится легче, когда я думаю о плане, потому что в нем куча проблемных мест. Например, мне надо будет где-то добыть новый телефон, чтобы родители не отследили старый; сделать так, чтобы они не смогли заморозить мою дебетовую карточку; придумать, где жить до того, как устроюсь на работу в отель, что делать, когда кончится лето, и что сказать Лиле. Марина могла бы помочь решить эти проблемы: она ненавидит сюрпризы и любит планы. Но Марина со мной не разговаривает. А даже если бы и разговаривала, сказала бы: ну ты и дура.
– Оливия, иди обедать, – кричит мама. – Нам уже надо ехать. – Отец многозначительно смотрит на нее и что-то шепчет ей на ухо: небось «полегче» или «все в порядке, Дженет». Он такая рохля.
Я отталкиваюсь от земли и отряхиваю джинсы. На улице жара, солнце греет, как электрический обогреватель. Когда я сажусь рядом с Лилой, та протягивает мне сморщенный розовый хот-дог; с него капает вода, и от одного его вида меня чуть не выворачивает.
– Не хочу, – говорю я и отдаю ей хот-дог.
– Что значит «не хочешь»? – спрашивает мать. Она так быстро жует свою сосиску, будто соревнуется с кем-то на скорость. – Нельзя ничего не есть.
– Он вкусный, – говорит Лила: ей-то, естественно, нравится уминать разваренные хот-доги из придорожного киоска посреди Нью-Гемпшира, где «даже дышится как-то свободнее».
– Да не хочу я, – я толкаю клетчатую бумажную лодочку с хот-догом в центр стола, и на соус тут же садится муха.
Отец поворачивается к маленькому киоску, где двое пацанов принимают заказы.
– Может, хочешь что-то другое? У них есть сэндвичи.
– Нет, просто жарко очень. Нет аппетита.
– Жарко и нет аппетита! – восклицает мать. – Простите, не знала, что у нас тут особа королевских кровей.
Лила смотрит на меня, вскинув брови. Она никогда не понимала мамин сарказм.
– Все в порядке, Дженет, – бормочет отец, уткнувшись в свой хот-дог. – В самом деле довольно тепло.
– Довольно тепло! – фыркает мать, но я не слышу продолжения тирады, потому что встаю и ухожу к машине, закусив губу до крови и втягивая ту часть живота, которую он гладил, прежде чем найти то, что ему нужно. Я ничего не говорю, мне так стыдно за себя, что мать уже не сможет сделать хуже. Я знаю, почему он меня выбрал. Он учуял во мне червоточину; мать тоже ее чует.
Уже скорчившись на тротуаре и вынимая осколки стекла из раны на костяшках, понимаю, что ударила кулаком в зеркало заднего вида. Сердце бьется так бешено, что нёбо дрожит, но вместе с тем меня охватывает безмятежная пустота, как после пробежки, когда набегалась до тошноты. Я касаюсь пальцем пореза. Кожа торчит ошметками, как бахрома на рваных джинсах. Мать с отцом меня прибьют.
– Что это? – слышится за спиной папин голос. – Боже, ты не поранилась?
– Вы издеваетесь? Какого черта, Оливия? – Я смахиваю на землю кровавые осколки. Как директор старшей школы в католическом городе с критическим уровнем пьянства и наркозависимости, мать должна была повидать всякое, но она притворяется, что в шоке.
Я вижу лишь белый солнечный свет на месте их лиц, а потом Лила кладет руку мне на плечо.
– Ливи? – спрашивает она. Я хлопаю ее по руке: она слишком близко.
– Не сейчас, – бормочу я, – не сейчас.
Наконец облака застилают солнце. Лила потрясенно смотрит на меня, будто я влепила ей пощечину.
– Фигня какая-то, – мать трясет телефоном под носом у отца, у меня, у всех, кроме Лилы. – Нам надо ехать. – Она тычет в меня костлявым пальцем. – Обсудим это, когда Лила устроится. За зеркало заплатишь из своих денег, которые заработала бебиситтингом. Лила, ты как?
– Нормально, – отвечает Лила. Совсем как я когда-то.
Следующие два часа никто ничего не говорит, даже папа. Он включает Брюса Спрингстина и подпевает, будто просто можно притвориться, что зеркало не разбито, мать не злится, тренер меня не трогал, девочка не умерла, а у Лилы никогда не было другой мамы.
Мать, прищурившись, смотрит на меня в зеркало заднего вида.
– Не надо так смотреть, – говорит она.
– Как? – спрашиваю я, но она не отвечает.
– Приехали! – Мы проезжаем розовый указатель с надписью от руки: «Сегодняшние дети – завтрашние лидеры». Это девиз лагеря. – Лила, мы приехали! – восклицает отец.
Две белокурых девочки с толстыми косами и поясными сумками подходят к машине и размахивают табличками, на которых написано: «Добро пожаловать!» и «Вавона: дольше, чем навсегда!» Я их ненавижу.
Откуда ни возьмись появляется еще одна белокурая девочка с папкой и рацией на поясе. Папа опускает окно, а она кричит: «Добро пожаловать в Вавону!», да так резко, что брызжет слюнями и забрызгивает мне руки.
– Кто у нас здесь мисс Лила Кушинг? – Она смотрит на меня, а я тут же указываю на Лилу. Девчонка уже почти всунулась в окно до пояса и заглядывает Лиле в глаза. – Ты теперь девочка Вавоны! Поздравляю! – Мать на переднем сиденье хлопает в ладоши. – Что ж, папочка, – говорит она, и меня тошнит больше, чем от сморщенного хот-дога, – давайте объясню, как проехать к вашему домику.