Лагерь находится в конце длинной проселочной дороги, идущей по берегу озера. Мы пристраиваемся позади трех других минивэнов и едем, подскакивая на кочках. Администрация лагеря установила два поста: в начале дороги и в конце; от первого ко второму тянется проволока. На ней висят приветствия детей, уже побывавших в лагере: «Вперед, девчонки!»; «Вас ждут лучшие недели вашей жизни!» и так далее. Готова поспорить, семьдесят пять процентов написавших эту чушь – девственницы.
– Смотрите! – мать показывает на дешевые картонки, как на восьмое чудо света. – Однажды и ты такое напишешь. – В этот момент поворачиваюсь к Лиле и вижу, что она до смерти напугана, предвкушая три недели холодных котлет, купания голышом и всего прочего, что не показывали в «Ловушке для родителей».
– Эй, – шепчу я, – все будет хорошо.
Она судорожно сглатывает, и я буквально вижу комок, застрявший у нее в горле.
Отец диктует еще одной девочке – на ней шорты с высоким поясом, майка и совершенно точно нет лифчика – имя Лилы, и девочка объясняет, что нужно поехать по траве на поляну, где будут стоять три домика.
– Вы в домике Маргаритка, – говорит она, а Лила так таращит глаза, что те чуть не выпадают из орбит.
Мы паркуемся на прямоугольнике, нарисованном на траве краской из баллончика. Отец выходит и открывает багажник. Повсюду снуют маленькие девочки с косичками: французскими косичками, косичками «рыбий хвост», шведскими косичками, обернутыми вокруг головы, как венец. Может, косички защищают от вшей, ведь, как известно, в летних лагерях у всех вши?
– Заплести тебе косички? – спрашиваю я Лилу.
Она хватается за затылок.
– Не надо!
– Ты рада? – Мать, как обычно, ничего не замечает.
Наставницей Лилы оказывается первокурсница из Университета Вермонта; она планирует взять академ и заняться бизнесом по производству безглютеновой гранолы, которая пользуется большой популярностью в ее общаге и местном продуктовом. Оказывается, для того чтобы открыть продовольственный бизнес в Вермонте, не нужно арендовать коммерческую кухню, так как там действует закон о фермерских продуктах. Слышали ли мы об этом законе?
– Нет, – отвечаю я и бросаю громадную спортивную сумку Лилы на пол у двухэтажной кровати. – Ты точно хочешь спать на нижней полке? Сверху лучше видно.
– А что тут видеть? – в панике спрашивает она.
– Тех, кто хочет над тобой подшутить, – отвечает наставница.
– Но я не хочу, чтобы надо мной шутили! – кричит Лила.
– Хм, – наставница почесывает в затылке. Ее волосы заплетены в три косички, стянутые в один гигантский пучок. – Тогда советую занять верхнюю полку.
Через окна, завешенные москитными сетками, вижу еще одну машину. Наставница бежит встречать вновь прибывших. Лила третья в этом домике, но другие девочки ушли сдавать нормативы по плаванию. Мать с отцом стоят на улице и спорят, как лучше распаковать багажник с крыши. Я сажусь с Лилой на матрас, накрытый пластиковой защитной простыней. Матрас пропах костром и мочой.
– Ты как? – спрашиваю я.
– Домой хочу.
– Но ты только что приехала.
Она с несчастным видом качает головой: я так делала, когда мать высаживала меня у музыкальной школы, куда меня насильно водили на уроки фортепиано.
– Это хуже, чем школа.
– Да брось, у тебя наверняка окажутся хорошие соседки. Тут все вроде… милые.
– Все всегда милые. – Она тянется к окну у кровати и открывает его. В комнату влетает ветер, пахнущий травой и двадцатью разными лосьонами для тела. – Мама милая, папа милый, ты милая. – Кончики ее ушей покраснели; значит, злится.
– И что в этом плохого? – Я бы не возражала, если бы люди были со мной милы. Но, видимо, я что-то не то сказала: Лила смотрит на меня, не моргая, проводит языком по зубам с таким нажимом, что губы размыкаются, и заносит руку, чтобы меня ударить.
Я ей не позволяю. В первый раз всегда сложно ударить. В первый раз всегда слишком долго думаешь и пытаешься заблокировать адреналин вместо того, чтобы ему поддаться. Я хватаю ее за запястье, пока рука еще около уха.
– За что? – спрашиваю я. Она выкручивается, но я ее не отпускаю.
– Больно, – бормочет она, опустив голову.
Новоприбывшая семья на улице разгружает машину. Я слышу, как родители спорят, кто должен был взять медицинские документы и можно ли попросить Кэти их отсканировать.
– Что я тебе сделала?
Лила пытается освободить руку, но я сильнее.
– Оливия, хватит! – Я даже не помню, когда в последний раз она называла меня полным именем. Отчего-то, услышав его, я лишь сильнее сжимаю руку.
Она поднимает голову и смотрит на меня, будто это может побудить меня ее отпустить. Когда я не отпускаю, роняет локоть, и моя рука опускается вместе с ним.
– Мне ты ничего не сделала. Но ты портишь жизнь всем остальным. Мне приходится за тебя стараться, чтобы мама с папой были счастливы. Мне приходится стараться за маму с папой, чтобы ты была счастлива.
Я расцепляю пальцы и отпускаю ее запястье, нагревшееся и порозовевшее от моего касания.
– Не надо за меня стараться.
– Надо, – отвечает она, – я же твоя сестра.
В комнату врывается ветер, взметнув клубы пыли на полу. На пороге стоит семья новоприбывших; они выглядят как полные лохи. На отце дурацкие туфли, облегающие ногу, как носок, мать в очках-хамелеонах, в которых люди кажутся слепыми, а девочка стоит и прижимает к груди одноглазую плюшевую белку.
– Я Энн, – произносит она и подходит к Лиле. Энн явно не умеет считывать эмоции.
Лила смотрит на верхнюю полку, а когда опускает голову, на ее лице уже улыбка.
– Я Лила. Очень приятно.
Энн протягивает мне руку. У нее между пальцев какая-то липкая хрень типа сиропа.
– Моя религия запрещает рукопожатия, – отвечаю я.
Лила встает и начинает разбирать вещи.
– Это Оливия. Они с мамой и папой как раз собирались в столовую.
– На семейный полдник? – спрашивают родители Энн. Они стоят за моей спиной и намазывают друг другу носы солнцезащитным кремом, белым, как замазка.
– Да, – отвечаю я, – на семейный полдник.
– Не ешь чернику, – говорит отец Энн, – она не органическая.
– Тебе принести кусочек бисквитного рулета или еще что? – спрашиваю я Лилу.
– Это же чистый белый сахар, – ужасается мать Энн.
Лила даже не оборачивается.
– Не надо.
– Ладно, – отвечаю я.
– Очень рада с тобой познакомиться, – говорит Энн, а я открываю сетчатую дверь.
Мать с отцом наконец достали из багажника постельное белье и стоят, прислонившись к машине с таким видом, будто только что пробежали марафон. Мать держит в руках спальный мешок, рассчитанный на зимовки в Арктике: он стоил больше, чем платье на выпускной, которое я просила купить. Отец прижимает к груди четыре пуховые подушки, созданные специально для правильного формирования шейных позвонков у растущего ребенка.
– Полное походное оснащение! – говорит он.
– Лила хочет сама устроиться, – отвечаю я. – В столовой угощают полдником.
Отец скептически поднимает бровь и кладет подушки в открытый багажник. – Точно? Я идеально застилаю постели, ты же знаешь.
Я киваю.
– Да.
– Ну раз она так сказала… Весь смысл этого лагеря – научить ее самостоятельности. – Мать кидает спальный мешок на заднее сиденье. – Тут же можно не запирать машину?
– Не знаю, – отвечаю я. – Это дикая природа.
Они не обращают на меня внимания. Отец хлопает мать по плечу.
– Смотри, какие самостоятельные у нас девочки. «Мы должны их знать, мы должны ими быть, мы должны их воспитывать» [16].
– Ох, помолчи, – бросает мать, но улыбается.
Я в шоке от них: как они могут не догадываться, что происходит на самом деле? Я могла бы порезать себе руки от кисти до плеча, надеть свитер с длинными рукавами, и они бы никогда не заметили.
– Ты идешь? – спрашивает мать и поворачивается спиной к домикам. – Не будем ей мешать.
Она ведет себя так, будто я отстала на километр, а не на пару шагов.
– Да, – отвечаю я, – уже бегу.
Через час Лила ждет нас на крыльце столовой. Нас накормили крошечными горячими бутербродами с сыром и напоили пуншем по «секретному семейному рецепту», хотя на самом деле это был порошковый напиток.
– Я устроилась, – говорит она, – спасибо за все.
– Спасибо за все? Мы что, чужие люди? – Отец обнимает ее и прижимает к себе. Умом я понимаю, что с тех пор, как оставила ее в домике, ничего не изменилось, но мне уже кажется, что у нее осунулось лицо, будто из щек, за которые мне так нравилось ее щипать, откачали детский жирок. А может, она всегда выглядела такой уставшей, а я просто не замечала? – Ну что, радуешься началу смены?
– Угу, – бормочет она ему в подмышку.
Мать протягивает руки.
– Иди сюда. – Отец передает Лилу матери, а я думаю: зачем родители притворяются, что у них нет любимчиков? Ведь каждому из нас что-то нравится в людях, а что-то нет. Иначе мы бы навек увязли в болоте нерешительности, столкнувшись с миллионом равноценных вариантов выбора. Если бы мы ничего не считали некрасивым, в мире не было бы красоты.
– Мы будем по тебе скучать, – произносит мать.
Я жду, когда Лила ответит «я тоже», но она молчит.
– Ну ладно, – говорит мать. Она присела на корточки, чтобы их с Лилой головы оказались на одном уровне, но теперь выпрямляется и отходит назад, чтобы хорошенько на нее посмотреть. Интересно, что она видит? – Тебе, наверно, уже хочется скорее от нас избавиться. Телефонную карточку взяла?
– Да.
– Позвони, когда разрешат, ладно?
– Ладно, – говорит она и машет мне. – Пока.
Пока? – хочется сказать мне. Просто разок помахала и все? Она складывает руки на груди поверх своей полосатой майки и смотрит на меня, будто недоумевая, почему я еще здесь. Я, может быть, и сделала бы что-нибудь, но сегодня у меня уже был срыв и сил совсем не осталось. Я больше не могу. Я поднимаю руку и говорю: