– Пока, Лила.
Слова на вкус как мел.
На обратном пути проселочная дорога кажется более ухабистой, чем на пути туда. Может, ведьмы с косичками наслали проклятье, чтобы люди не уезжали из Вавоны и не могли рассказать остальным, что на самом деле лагерь не такой уж лучший в мире?
– Господи, – цедит мать, – мы колесо пробьем.
– Не пробьем, – отец стучит по экрану и включает навигатор. Первым выскакивает адрес «дом», и он выбирает его.
– Не слишком ли это много – три недели, как считаешь? – спрашивает мать. – Мне кажется, долго. Но директор рекомендовала не меньше.
– Я доверяю директору, – говорит отец.
– А ты что скажешь, Лив? – Она поворачивается ко мне. – Ты же лучше всех ее знаешь.
У дороги плещется озеро, совсем как мой живот, который тоже бурлит. Три недели наедине с родителями: да мы друг друга прикончим.
– Она справится.
– Вот видишь, – обращается к матери отец. – Она справится.
Я тянусь за наушниками: когда мы выходили из машины, я уронила их на пол. Рука касается чего-то мягкого и влажного, я смотрю вниз и вижу два сморщенных бархатных ушка. Качелька. Лежит, забившись в угол, как ненужный мусор.
– Наверно, ты прав, – говорит мать.
Я беру кролика за мягкую лапу и засовываю под свое сиденье, чтобы они не видели. Что бы мать с отцом ни говорили, я знаю: они не готовы признать, что Лила уже взрослая. Я это знаю, потому что сама не готова.
Мы возвращаемся в Нэшквиттен около шести: на полчаса раньше, чем предсказывал навигатор, потому что мать гонит так, будто за ней едет весь родительский комитет с новыми планами на выпускной. Они с отцом поднимаются на крыльцо и обсуждают, что приготовить на ужин, а я прячу Качельку в рюкзак.
Пытаюсь незаметно пробраться в дом через боковую дверь, но увы, ничего не получается.
– Ты! – Мать тычет в меня телефонным фонариком, хотя еще светло. – Пойдем со мной.
– У меня математика, – отвечаю я. Она все лето заставляет меня решать примеры по алгебре. У меня четверка с минусом, но, по ее словам, это «неадекватная оценка моих реальных знаний». Ей не нравится, когда у меня что-то не получается, потому что она считает это своим родительским упущением. Она прочла миллион книг по воспитанию уверенных и мотивированных детей, и в теории я должна быть лучшей выпускницей в своей параллели, не иметь абсолютно никаких проблем с восприятием своего тела и основать собственное благотворительное общество в поддержку детей с лейкемией не позже шестнадцати лет.
– Математика никуда не денется. – Она шагает к подъездной дорожке; я должна пойти за ней. Громко вздохнув, бросаю рюкзак на лужайку и ворчу, что у меня много уравнений, но она лишь на миг останавливается у разбитого бокового зеркала, с которого по пути домой осыпалось еще больше осколков. – Пойдем прогуляемся.
Мы живем в тупике почти в самом центре города, между океаном и западными кварталами. Мать выросла в этом доме, и с тех пор, как они с отцом поженились – а это случилось сразу после колледжа, – они непрерывно занимаются ремонтом. Мои бабушка с дедом переехали во Флориду. Родители поменяли в доме почти все, оставили только дверной косяк на кухне, где дед отмечал рост матери и тети Салли. В детстве я любила вставать рядом с этими отметками и сравнивать наши размеры. Я то была ростом с шестилетнюю маму, то с девятилетнюю тетю Салли. Теперь я переросла все отметки, но Лила еще нет.
Ты занята? – пишу я Марине. Не хочу оставаться одна с родителями в первый вечер без сестры.
– Убери телефон, – командует мать, хотя смотрит прямо перед собой. – И иди быстрее.
Я бегу за ней и нагоняю ее у почтового ящика. Мать не замедлила бы шаг, даже если бы я катилась за ней в инвалидном кресле.
– Довольна? – спрашиваю я, наконец ее догнав.
Она сворачивает на тротуар и начинает размахивать руками, как на занятии по степ-аэробике.
– У меня к тебе предложение.
– Предложение?
– План действий.
– Я знаю, что такое предложение.
– Частная школа. – Она останавливается, и я в последний момент замираю и чуть в нее не врезаюсь. Я утыкаюсь носом ей в лопатки. – Что скажешь?
– Ты же говорила, что частное образование – это неприлично.
– Мое мнение по этому поводу – тема для отдельного разговора. Сейчас речь о твоем будущем. Боже, ты дышишь мне в спину. Можешь встать напротив, чтобы я тебя видела?
– По-моему, это все один разговор. – Я встаю напротив и замечаю у нее на лбу вдоль линии роста волос крошечные капельки пота. Она никогда не потеет. Это ее суперспособность.
– Тебе так кажется, потому что ты еще молода. Бывает, люди отказываются от своих убеждений.
– А почему прямо не сказать, что тебе так проще? – спрашиваю я.
– Что проще?
– Чтобы я не училась в твоей школе.
В понедельник после происшествия нас собрали на первой перемене. Марина не пришла, и я села на заднем ряду с укурками и надела наушники: их легко спрятать за волосами. Мне совсем не хотелось слушать разглагольствования матери о том, что трагедия сплачивает сообщество, объяснения мисс Лайлы о важности проявления эмоций и напоминания председателя родкома, что родители всегда готовы нас поддержать. Зачем слушать этот бред, который люди несут, когда не понимают, почему случилось то, что случилось, и не знают, как предотвратить подобное в будущем? В такой ситуации лучше просто поставить слезливую фолк-песню вместо собрания и отпустить нас на все четыре стороны, как было, когда Кэрри Мэтьюс нажралась на лодке, свалилась за борт и утонула. (Копы потом рассказывали, что она пять минут барахталась в воде, прежде чем друзья заметили ее отсутствие.) Но в этот раз администрация допустила ошибку. Нам сказали, что мы можем задать вопросы, если они у нас есть.
Я вынула наушники из ушей, потому что сидевший по соседству укурок хлопнул меня по руке потной ладонью и воскликнул: ох, блин! – а потом вскочил и захлопал в ладоши.
Салли, одна из наших долбанутых благочестивых католичек, встала в проходе между первыми рядами, распушила грудь, как пеликан в широкой белой кофте с рюшами, и орала на мою мать, стоявшую на сцене с совершенно нейтральным выражением лица. Почему вы не рассказываете, что случилось? Она покончила с собой? Произошел несчастный случай? Злой умысел? Мы заслуживаем правды!
Обычно Салли никто не слушает, так как она постоянно твердит, что мы отправимся в ад за различные грехи. Но тем утром из-за сломанного кондиционера воздух в актовом зале пропах кожей, потом и несвежим дыханием и пропитался особым напряжением. Может, из-за страха, может, из-за накопившейся ярости или из-за того и другого, когда Салли начала расхаживать взад-вперед по проходу и потрясать кулаком, скандируя «мы заслуживаем правды!», к ней присоединились остальные. А потом она дошла до задних рядов, указала на меня, повернулась к сцене и воскликнула: я слышала, ваша дочь там была! Если не знаете, что случилось, может, ее спросите?
Что было дальше, я не знаю: я протиснулась мимо сидевшего рядом укурка, отпихнула Салли, так что она врезалась благочестивой задницей в подлокотник кресла, бросилась в туалет и блеванула в мусорку.
Мать хватается за лицо и оттягивает вниз нижние веки. Я вижу их склизкие розовые края.
– Зачем ты нарочно искажаешь мои слова? Я хочу помочь.
Она снова идет вперед, но в этот раз я не отстаю.
– Я не пойду в частную школу.
– Я не хочу с тобой спорить. Просто подумай, ладно? – Она смотрит прямо перед собой, но нащупывает мою руку и пожимает ее. – Ты сможешь начать сначала, Лив.
Но разве можно начать сначала, если сделал то, что сделала я? Это как минимум несправедливо. Человек не может просто откреститься от своего выбора, даже если тот привел к ужасным последствиям.
В ту ночь на вечеринке я подначивала Люси столкнуть Марко с недостроенной террасы. И я не шутила. Он это заслужил: я до сих пор считаю, что заслужил. Я думала, он сломает ногу, ну, может, пару ребер. Но это даже близко не сравнится с тем, что он с ней сделал. Парни не понимают, как болезненно мы переживаем кражу своих сокровенных частей, всего того, что должно оставаться в секрете. Для них боль – это кости и кровь. То, что видно невооруженным глазом. То, на что можно показать пальцем.
Естественно, она этого не сделала. Но когда я с ней говорила, она заглянула через край и посмотрела вниз с таким видом, что теперь я не сомневалась: это я подкинула ей идею.
Марина сказала, что я закричала, когда это случилось, но думаю, это неправда. Закричала она. Я в это время смотрела в проем, в достроенную часть второго этажа, где, прислонившись к деревянному столбу, стоял Марко, держал в руке бутылку пива и смеялся над шуткой, которую я не слышала. Я тогда подумала: убить его готова. Повернулась, чтобы сказать об этом Люси, но ее на террасе уже не было. Дальше помню, как мы с Мариной бежали вниз по лестнице, вцепившись друг в друга что было сил; нас окружала такая плотная толпа, что я всякий раз, когда я вдыхала, в рот и в нос лезли чьи-то волосы.
В конце концов я попыталась мыслить логически. Мать всегда просила меня быть рассудительной, твердила, что я слишком эмоциональна, импульсивна и чувствительна. И я проанализировала факты. Три девочки; две живы, одна умерла. Одна из них умна, достаточно умна, чтобы свалить из этого города, надо лишь правильно разыграть карты. Одна уже умерла, хотя еще дышит и нам хочется думать, что мы чем-то можем ей помочь. И еще одна знает, что, если копы поймают тебя там, где нельзя находиться, в платье, запачканном чужой кровью, никакой ум не поможет. Я не могла спасти Люси, но я спасла Марину, ведь так?
– Думаешь, я попаду в ад? – спрашиваю я.
– Что? – Она останавливается. – Господи, нет конечно. – Она обнимает меня, и я утыкаюсь ухом ей в грудь, там, где сердце. Даже не помню, когда она в последний раз меня так обнимала. Вокруг все плывет, будто я стою на палубе накренившегося корабля, и я невольно начинаю плакать.