– Не уверена, что «мы» – подходящее слово, – возражает Диана. – Ты одна так считаешь, разве нет? – Она оглядывает присутствующих в поисках поддержки, но Лоретта с Пегги потупились и разглядывают коричневый пластиковый стол.
– Я согласна с Морин, – говорит Лайла.
– Еще бы, – Диана запускает руку в контейнер с орехами и, кажется, пытается нащупать зарытое среди пеканов и макадамии сокровище. Смотрю на нее, и кажется, будто пальцы покрываются липким налетом. – Но у тебя предвзятое мнение.
– Почему это оно предвзятое? – спрашивает Лайла. – Я здесь работаю. Я каждый день вижу, что тут происходит. – Ее голос срывается; она не просто зла, она грани слез. – Я все время здесь нахожусь, – повторяет она. Я так ей сочувствую, что у меня самой в горле застревает комок, но я не могу допустить, чтобы она заплакала. Если мы еще рыдать начнем, нас точно никто не станет слушать.
– Так, – произносит Кушинг в отрывистой манере человека, который не терпит эмоциональных проявлений. – Мы все хотим одного. Чтобы обстановка в школе снова нормализовалась. А ученики ощущали себя в безопасности. Мы же хотим обеспечить им условия для развития.
– А Роб вернется? – спрашивает Лайла. Ее голос дрожит, но не срывается.
Кушинг сплетает пальцы и кладет руки на стол. – Мы не обсуждаем детали отстранения мистера Тейлора при всех. Тем более до окончания внутреннего расследования.
Лоретта так резко поднимает руку, что я не удивлюсь, если дело кончится вывихом.
– В нашей стране презумпция невиновности, – горячо произносит она, и эту горячность нельзя объяснить ничем, кроме возмущения якобы несправедливым отношением к ее сыночкам, трем белобрысым дебилам, которые носят с собой карманные ножички, чтобы терроризировать белок и портить сиденья в школьном автобусе. – Я бы не хотела, чтобы наши дети лишились мужской ролевой модели.
Теперь Пегги тянет руку: она считает, что, раз кто-то высказал вслух мнение, совпадающее с ее собственным, его можно поддержать.
– Если тренер уйдет на пенсию, на кого будут равняться наши мальчики? На Дейла? – Ученики Дейла из биологического класса получили больше всего пятерок на экзамене по истории в прошлом году, но Дейлу пятьдесят три года, он не женат и играет в панк-группе «Ядовитый бутер». Родители ему не доверяют.
– Любимый учитель. – Кушинг пытается улыбаться, но ее улыбка похожа на оскал. – Его проводят с почестями.
– Слышала, его просто вытурили, – говорит Диана.
– И почему бы это? – Кушинг сама вежливость.
– Не знаю. И почему расследование против Тейлора не свернули, тоже не знаю. Пытаетесь что-то раскопать и совсем похоронить беднягу?
– Неподобающий контакт с ученицей, – отвечает Лоретта, цитируя письмо Кушинг, которое та всем разослала перед началом летних каникул в июне. – И что он сделал, отправил девочке сообщение о домашке? Но сейчас все учителя так общаются. И дети их считают скорее за друзей, чем за авторитет.
– Я бы даже хотела, чтобы миссис Миллер писала Максу сообщения с домашкой по алгебре, – с насмешкой произносит Диана. Кушинг похрустывает костяшками: разговор ушел не туда.
– Вы правы, Лоретта: человек невиновен, пока не докажут обратное. – Она читает повестку на экране. – На сегодня все?
– Нет, еще не обсудили памятник. – Я выделяю слова на ноуте, и на экране они вспыхивают желтым. Диана качает головой и закручивает крышку на контейнере.
– Зачем напоминать об этом детям, Морин? Они хотят жить дальше.
Пегги с ней соглашается, что неудивительно.
– Им надо думать о колледже.
– Мало им горя, – подхватывает Лоретта. – Дай им побыть детьми, они заслужили. – Она указывает на мой ноутбук. – Можно организовать сбор в поддержку предотвращения самоубийств или что-то в этом роде. Как этот сайт называется? Где собирали деньги после бурана?
– С миру по нитке точка ком, – подсказывает Пегги. Лоретта щелкает пальцами.
– Точно! Вот там и откроем сбор.
Кушинг наклоняется и захлопывает крышку моего ноутбука вытянутым указательным пальцем. Экран на стене становится белым.
– Что ж, похоже, мы все решили. – Пегги робко хлопает в ладоши; Лоретта с Дианой присоединяются. – Люблю такие продуктивные собрания.
– Что это было? – спрашивает Лайла, когда остальные берут с пола сумки и начинают обсуждать, на какую тренировку пойти. – Нас просто задвинули?
– Закатали в асфальт, – отвечаю я. Курицы из родкома толкают двери спортзала, а я представляю, как душу их морщинистые шеи розовой резинкой для фитнеса. Я одолею их без труда, кроме, пожалуй, Дианы: с ней придется побороться. А вот Лоретта с Пегги тощие, как макаронины.
Слышится дребезг, и мы оборачиваемся. Кушинг опрокинула складной стол и занесла ногу над металлическим каркасом. Она бьет по перекладине, и столик складывается.
– Мы все уберем, – говорит Лайла. Мы обмениваемся взглядами. – Не волнуйтесь.
– Вы их не сложите, надо знать, куда бить, – она опрокидывает другой столик, бьет по нему, металл дребезжит. Закончив со столиком, она подходит к стопке синих гимнастических матов у стены и выравнивает их. Лайла идет за тележкой, а я переворачиваю свой стол, бью ногой по металлическому рычажку раз, два, три, но ничего не происходит.
– Блин, – вырывается у меня. Подходит Кушинг.
– Давайте я, – говорит она, и ножки складываются от одного удара. Мы вместе кладем столешницу на землю, взявшись за пластиковые уголки.
– Вы совсем в меня не верите, Морин.
– Дело не в вере, а в доверии.
– Есть разница?
Разумеется, есть, но разве эта безбожница поймет?
– Вера не требует доказательств. Доверие требует.
– И какие доказательства вам нужны?
– Доказательства вашей способности обеспечить детям безопасность.
Кушинг смотрит на меня, будто ждет, что я еще что-то добавлю. Но я молчу. Тогда она усмехается и с усилием проводит по брови основанием ладони.
– Вам трудно угодить, Морин, вы это знаете?
– Я мать.
– А я не мать, что ли? – Она шагает к стене и сворачивает экран проектора. Потом со вздохом сползает вниз и садится на пол. Снимает сапог и массирует стопу круглым носом. – Я на вашей стороне, вы же понимаете?
Она похлопывает по стене и ждет, пока я к ней подсяду. Я соскальзываю на пол, прижавшись спиной к шероховатому кирпичу.
– Я знаю, что он это сделал. Роб. – Я открываю рот, но она поднимает руку и не дает мне сказать. – Проблема в девчонке. Она умоляет не давать делу ход. Считает, что, если мы его уволим, все узнают, что это была она. – Она смахивает с платья пылинку. – И, думаю, она права. Школьная газета уже грозится начать свое расследование.
– Слухи рано или поздно утихнут, – говорю я. Кушинг закатывает глаза.
– Утихнут-то утихнут. Но она не детей боится.
– А кого?
– А вы как думаете? – Она поворачивается ко мне, но я лишь пожимаю плечами. – Матери. Думает, она ее убьет.
Я прислоняюсь затылком к стене и смотрю в потолок. Дует кондиционер, и растяжки, оставшиеся с баскетбольного чемпионата, развеваются над головой, как паруса.
– Наверно, она права.
– Наверно, – говорит Кушинг.
Мы немного сидим в тишине, нарушаемой лишь гулом торговых автоматов в противоположном углу. Она поворачивается ко мне.
– С Эммой все будет в порядке, – говорит она. Боже, знала бы она, как мне хочется в это верить. – С Оливией тоже. – Ее глаза ожесточаются и стекленеют, как мраморные шарики. – Она убить меня готова за то, что я перевела ее в новую школу. – Это у нас с ней общее: мы обе знаем, каково это – когда дочь ненавидит тебя за попытки помочь.
– Неважно, чего она хочет. Вы ее мать. – Нам в глаза бьет луч света; я поворачиваюсь и вижу Лайлу с тележкой в дверях.
– Что вы делаете? – спрашивает она.
– Ничего. – Кушинг натягивает сапог и встает. – Мне пора.
– Вы чего там сидели? – спрашивает Лайла, когда она уходит. – Как будто говорили по душам.
Мы относим столики на тележку.
– Пыталась меня умаслить.
– И как, сработало?
– Да иди ты. Сработало, блин. – Мы укладываем на тележку последний столик; ряд столов похож на перевернутые домино.
– Значит, нет? – Лайла толкает тележку.
– Нет.
В коридоре у витрины со спортивными кубками, клетки с баскетбольными мячами и портретом тренера в рамке, на лестнице, ведущей на трибуны, сидит женщина. В пятницу первый футбольный матч в этом сезоне, и тогда же студенческий совет проводит день сильных духом; перила украсили кисточками из сине-белой фольги в цветах школы. Там, где сидит женщина, кисточки ободраны, внизу валяется горстка блестящих обрывков. Она встает, наступив в нее черным сапогом.
– Скажите, вы из родительского комитета?
У нее знакомое лицо, но в маленьких городках все лица – знакомые.
– Да, – отвечаю я с осторожностью: иногда католические мамы приходят и орут на нас за то, что мы организовали внеурочный семинар по половому воспитанию, на который даже не обязательно ходить. Я с кровью его в прошлом году отвоевала, а мамашки всполошились, будто я шлюх в школу привела.
– Я мама Люси Андерсон. – Она произносит это неуверенно, будто не хочет раскрывать карты. – Я увидела в повестке вопрос о памятнике и надеялась, вы разрешите мне послушать.
Ну разумеется. Я никогда ее не видела, не считая зернистого фото в газете.
– Вы на сайте увидели? – гордо спрашивает Лайла и смотрит на меня. По ее настоянию мы завели сайт, чтобы все причастные к школьной жизни знали о нашей деятельности. Мне не хватило духу сказать ей, что «всем причастным» глубоко плевать на нашу деятельность; их интересует лишь то, что связано с сексом и наркотиками.
Женщина кивает.
– Меня зовут Бринн. – Она протягивает руку; мы с Лайлой по очереди ее пожимаем. Я удивлена ее крепким рукопожатием.
– К сожалению, собрание пришлось закончить раньше, – говорю я. – До памятника дело не дошло.
На Бринн клетчатая куртка, которая велика ей размера на три, но такая уж сейчас мода. Она засовывает руки в широкие карманы.