Дай городу шанс, беззвучно шепчет Джейн, и мы сворачиваем за угол. Я тру подошву об асфальт, поднимаю ногу и смотрю, удалось ли оттереть жвачку, но фиолетовая блямба по-прежнему на месте. Она похожа на болячку.
– Быстрее! – кричит Грэм с пешеходного перехода. – Сейчас будет красный!
Естественно, я не успеваю. Тут никогда никто никого не ждет? Я пытаюсь их догнать, бегу, но, когда встаю на переходе, загорается красный, они с Джейн оказываются на противоположной стороне улицы, а я остаюсь одна.
Квартира Грэма мне не нравится. Тут пахнет тушеной капустой – наша бабушка ее делала, – а размер квартиры едва ли больше двух спален нашего дома, да и то если прищуриться, чтобы пол казался шире. Мы идем по коридору, куда Грэм со своими плечами едва протискивается; двери комнат открыты, и я вижу, что в одной стоит небольшая кровать и комод, в котором не хватает двух ящиков. Вторая не слишком отличается: здесь кровать побольше, но она занимает все пространство от стены до стены, и подобраться к окну можно лишь ползком, по нижнему краю матраса. «Очень удобно», – объясняет он. В конце коридора находится кухонька как в домах на колесах, с одной столешницей, на которой с трудом умещается даже доска для резки, и духовкой размером с маленькую подушечку. Над кухней весьма ненадежного вида лофт с таким низким потолком, что там, наверно, можно лишь лежать на кровати, что, видимо, и приходится делать его соседу. Грэм приглашает нас сесть на два блестящих пластиковых табурета.
– Ну вот, – говорит он и встает, опираясь на столешницу. – Нам здесь очень нравится.
Я смотрю на Джейн, поджав губы и всем своим видом молчаливо показывая: господи, какой кошмар, но она таращится и разевает рот, будто говоря: вот это да, мне бы такую квартиру. Прекрати! – хочется крикнуть мне, потому что мне становится очень одиноко. Одиноко не хотеть того, чего хотят все остальные.
Вскоре выясняется, что у Грэма не просто есть девушка, но они еще и вместе живут. Он называет ее имя, но я отказываюсь его запоминать: все равно ее скоро не станет, как других. Она выходит из ванной и кружит по квартире в черном трико, вытирая грязные полы своими носками. Не могу понять, она красивая или просто худая? Лицо симметричное до жути, скулы такие высокие, что остальные черты как будто провисают, а волосы покрашены в неестественный темно-рыжий, который бывает только от хны в брикетах. Неудивительно, что Грэм ее выбрал. Вылитая мама.
Кроме девушки, у Грэма еще два соседа, на выходные они уехали куда-то на Гудзон.
– Будете чай? – спрашивает девушка и выкатывает из-под столешницы маленькую золотую тележку. На ней деревянная коробочка с разными чайными пакетиками, маленький капучинатор, ситечко и несколько бутылок алкоголя с незнакомыми названиями.
– Или что-то покрепче? – добавляет она и подмигивает. Мне это не нравится, и я отвожу взгляд, чтобы она это почувствовала.
– Просто воды, – отвечаю я прежде, чем Джейн вмешается и попросит налить ей чистого спирта или другого пойла со злосчастной тележки.
– Можно позвонить? – спрашивает Джейн.
Девушка машет рукой в сторону открытого окна, ведущего на пожарную лестницу.
– Пожалуйста, – говорит она.
Джейн вылезает через окно, а я кручусь на табуретке и поворачиваюсь лицом к нише в стене возле кухни. Там стоит маленький диванчик цвета васаби; девушка подсаживается к Грэму и гладит его руку, будто та обита бархатом.
– Ну что, Соф, – она стряхивает его руку и наклоняется ко мне. Какая бесцеремонность, думаю я, так укорачивать мое имя. – Куда собираешься в колледж? – Она выжидающе поднимает брови, будто шутит о чем-то понятном только нам обеим. Это выглядит ужасно. – Может, в Нью-Йорк?
– Не спрашивай ее про колледж, – стонет Грэм. – Старшеклассникам совсем не хочется об этом говорить.
Но от ее вопроса у меня сжимается нутро, ведь я конкретно затянула с подготовкой. Я никак не допишу эссе, а первое заявление нужно отправлять уже в следующем месяце. С прошлой весны осталось одно недоделанное эссе, но даже мисс Лайла считает его дерьмом, иначе не стала бы недвусмысленно намекать, чтобы я «зашла с другого угла». Проблема в том, что она не дает совета, с какого именно угла зайти, особенно учитывая, что я обиделась, когда она предложила написать про маму. Зря я тогда папе рассказала, он всегда поднимает кипиш, когда речь заходит о маме. На прошлой неделе я предложила описать свой путь от ненависти к майонезу до толерантности к нему, но мисс Лайла уже даже не смеялась.
Джейн влезает в окно; щеки раскраснелись, как яблочки, и я догадываюсь, что холод здесь ни при чем.
– Он едет, – выпаливает она и так волнуется, что даже не может говорить шепотом.
– О-о-о, – подружка Грэма на диване оживляется. – Кто «он»?
Джейн садится на табурет и складывает ладони домиком у лица, пряча улыбку.
– У Джейн есть парень, – дразнит Грэм. – А у тебя, Воробушек?
– Нет, – резко отвечаю я. Глупый вопрос. Когда я должна была думать о парнях? До или после похорон лучшей подруги?
Должно быть, Грэм по голосу понимает, что ляпнул что-то не то, и снова переводит разговор на Джейн.
– Он из Нью-Йорка? – спрашивает он. – Как познакомились?
Я поворачиваюсь к ней. Мне очень любопытно, что она ответит.
– Он наш земляк, – осторожно произносит она. – Познакомились в школе. Он приедет на автобусе.
– Ого, здорово. Надо устроить праздничный ужин, – щебечет подружка Грэма. – Отметим новое начало! – Она хлопает в ладоши, радуясь своему же предложению, а Грэм оттягивает ее волосы назад и целует ее за ухом. Я подхожу к открытому окну, откуда в квартиру задувает холодный влажный сквозняк. У меня нет ощущения, что это новое начало: мне кажется, что это конец. Я смотрю на Джейн – чувствует ли она то же самое? Но она смотрится в экран смартфона, как в зеркало. Как она не понимает? Он не приедет. Он и не собирался.
Обеденного стола в квартире нет, поэтому мы ужинаем на диване, сбившись в кучку, а Грэм с девушкой сидят, прижавшись друг к другу на полу: она говорит, что сидеть на твердом лучше для пищеварения. А я думаю, что папа бы взбесился, увидев все это: ни нормального стола, ни салфеток, – и понимаю, почему мы никогда сюда не приезжали. Да мне плевать, что он думает, говорил Грэм сто раз и даже больше. Пытаться угодить родителям – себя не уважать.
Грэм с девушкой кормят нас разными видами домашней пасты. Они три часа готовили их вручную, орали друг на друга, чтобы один вскипятил воду, а другой посыпал стол мукой, а потом мирились и целовались с языком у раковины. Грэм никогда не любил публичных проявлений привязанности, но он, наверно, не считает свою квартиру общественным местом. Я спросила, нужна ли ему помощь, а он заскрежетал зубами и ответил, что я лучше всего помогу, если просто постараюсь хорошо провести время.
Подружка Грэма берет откуда-то медные подсвечники и зажигает две высокие голубые свечи радужной зажигалкой, которая спрятана у нее в носке. Грэм достает стоящую на холодильнике бутылку красного вина и разливает его в четыре кофейные кружки. «Свобода, равенство, братство!» – кричит он вместо тоста, и я знаю, что Джейн такое понравится. Краем глаза поглядываю на нее, глотая вино, и вижу, что от улыбки у нее аж глаза сузились.
Половина тарелок в посудомойке, и нам с Джейн приходится есть из одной тарелки в форме петуха. Мы садимся по-турецки и кладем тарелку поверх соприкасающихся коленей, стараясь не шевелиться, когда тянемся за хлебом, салатом и добавкой вина. Все очень вкусное, но не такое вкусное, как я ожидала. Реальная жизнь всегда оказывается хуже, чем картины из моего воображения, часто повторяла Люси.
Она сказала это, когда фотографировала меня для своего портфолио. Мы лежали на кровати в моей комнате. Она щелкала «Кэноном», глядя на меня через видоискатель.
Я некрасивая? – спросила я. Ее голова свесилась с кровати, она держала камеру у груди, а я лежала на боку, свернувшись калачиком и повернувшись к ней спиной. Я не хотела видеть эти фотографии.
Конечно нет, ответила она. Ты не сможешь быть некрасивой, даже если постараешься.
Я уставилась на ковер, заваленный грязной одеждой: разными носками, мятыми рубашками, сваленными в кучу джинсами. Тогда в чем проблема? – спросила я.
Не знаю. Возможно, в освещении.
За несколько минут до этого Люси взобралась на комод и подняла камеру над головой; та оказалась прямо под потолком, в месте пересечения двух стен. Веди себя как обычно, сказала она. Можно подумать, я каждый день примеряю платья, украденные из шкафа матери, пока та еще не приехала и не упаковала свои вещи в картонные коробки. Я попросила Люси слезть и помочь мне застегнуть молнию, но она сказала, что не может. Притворись, что меня здесь нет, сказала она. Иначе ничего не получится.
Если выйдет плохо, можешь не использовать фотографии, сказала я.
Я обязательно их использую, ответила она. Подредактирую немного и будет норм.
Если хочешь, я могу помочь, сказала я и повернулась к ней лицом. Осенью я ходила на курсы по фотошопу.
Не надо. Хотя ее лицо было закрыто камерой, по голосу я поняла, что она поморщилась. Когда дело касалось ее творчества, она никогда меня не подпускала. То ли потому, что хотела, чтобы ее искусство принадлежало ей одной, то ли считала, что я все испорчу.
Я скатилась с кровати; она продолжала щелкать камерой, и в этот момент я почувствовала, что у меня безвозвратно что-то забрали. Наверно, Люси чувствовала то же самое, когда я отправила ей видео из автобуса и спросила: видела?
Девушка Грэма с грохотом ставит тарелку на кофейный столик.
– И когда же придет твой парень? – спрашивает она Джейн. Та чуть не давится органической фрикаделькой.
– Скоро. – Она проверяет телефон. Уже почти восемь вечера, а мистер Тейлор должен был выехать из Бостона в два. Я молчу.
Мы съедаем все до последней крошки, потому что боимся, что иначе повара обидятся. Девушка Грэма встает и убирает посуду; она отказывается от помощи и подвязывает волосы полотняной салфеткой, что делает ее похожей на соблазнительную доярку. Я так объелась, что сползаю на пол и ложусь рядом с Грэмом; тот потирает живот, как делают беременные. Он ложится рядом, и, как только его голова касается пола, у меня в кармане жужжит телефон.