– Ты что творишь? – спрашиваю я из-за его спины. На нем рабочая рубашка-поло, спина вспотела, ткань между лопаток промокла и потемнела. Мне почему-то хочется до нее дотронуться.
Он резко оборачивается и заносит кулак. Костяшки ободраны, с них капает кровь, похожая на мясной сок в вакуумном пакете с ростбифом. Он судорожно дышит. Я вдруг понимаю, что другой бы на моем месте испугался.
– Почему ты в купальнике? – спрашивает он.
Я смотрю вниз: на мне ажурное пляжное платье с кисточками на подоле и зеленое бикини.
– Долго рассказывать.
Он ворчит, снова поворачивается к стене и отводит локоть.
– Ты когда-нибудь злилась и не знала, куда деть эту злость? – он снова ударяет кулаком по стене, отводит локоть и бьет еще раз.
По его руке течет кровь, но я не отворачиваюсь.
– А ее что, можно куда-то деть?
Хруст его костяшек похож на звук ломающейся ветки.
– Ну, знаешь, бывает, что есть человек, который во всем виноват. И ты вымещаешь злость на нем. – Он упирается руками в бедра и пытается отдышаться.
– Я никогда ни на ком не вымещала злость.
Он поднимает голову и смотрит на меня.
– Что, правда?
– Правда.
– А что ж ты тогда делаешь?
– Не знаю. – Я пожимаю плечами. – Проглатываю злость, наверно. И в конце концов она сменяется разочарованием.
Он мотает головой, и капли пота с его лба летят во все стороны.
– Нет, так нельзя. – Он по-прежнему стоит, наклонившись, и манит меня рукой. – Подойди.
Я осторожно шагаю вперед.
– Подойди и врежь мне. – Он встает и расправляет плечи. Его щеки раскраснелись, мохнатые брови растрепались.
– Не могу.
– Все ты можешь. – Он подходит вплотную и дышит мне прямо в нос. – Ты же меня ненавидишь. Вспомни, сколько раз я отлынивал от работы в свою смену. Или как назвал тебя сукой.
В горле закипает злость, аж шея горит.
– Когда это ты назвал меня сукой?
Он подходит ближе и приваливается к стене, будто хочет сказать: и что ты мне сделаешь?
– Да тысячу раз. Вечно ты строишь из себя главную. Если никто к тебе никогда не прислушивается, это не значит, что можно понукать мной.
Я никогда никого и ничего не била, даже подушку. Сухожилия в руке вспыхивают, как петарда, невидимая резинка тянет локоть назад. Воздух в легких кипит. А потом все кругом взрывается фейерверком. Мои согнутые пальцы ударяются о его челюсть. Костяшки проскальзывают в его мокрый рот, задевают скользкие острые зубы и мясистые десны. Я смотрю на свою руку, закапанную розовой слюной. Описываю круг по двору, затем другой. Сажусь на землю, прислонившись спиной к стене. Солнце еще высоко.
Он откашливается и сплевывает кровь на тротуар. Около моих сандалий образуется маленькая кровавая лужица. Он садится рядом. Мы сидим с открытыми ртами и пытаемся отдышаться. Наконец он спрашивает:
– Как рука? – Я кладу руку ему на колено, потому что чувствую, что иначе упаду. Сижу, упершись локтями в колени и наклонившись вперед.
Я поворачиваю голову и вижу, что он разглядывает мою рану – широкую кровоточащую расселину на костяшках.
– Потрогай, – говорю я.
Он тихо усмехается.
– Ну давай, потрогай. – Кожа вокруг раны торчит кусками, как отклеившийся скотч. Я поворачиваю к нему кулак.
Он смотрит на меня: небось думает, что я отдернусь. Проводит пальцем по рассеченной коже; рана щиплет, как будто ее полили антисептиком. Он задевает рану ногтем, и я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы. Закончив, кладет руку на бедро; моя кровь у него под ногтями. Он откидывает голову и прислоняется затылком к стене.
– Не называл я тебя сукой, – говорит он. – И не считаю.
– Знаю.
– Просто обидеть хотел. Спровоцировать.
– Да.
– Нельзя на работу в купальнике.
– Ага. – Мои веки тяжелеют. Я позволяю им закрыться. – К черту этого Рики.
Эрик смеется.
– Ага. К черту всех, кроме нас.
Когда я прихожу домой, мама сидит за кухонным столом.
– Как съездила на пляж? – спрашивает она. – Не купалась?
Я дотрагиваюсь до сухих волос.
– Слишком большие волны.
Она кивает и, прищурившись, смотрит на яркий экран ноутбука. Она расстегнула джинсы и приложила к животу запотевший ледяной компресс.
– Видела? – спрашивает она и поворачивает ко мне экран.
Уважаемые ученики «Нэшквиттен Хай» и их родители!
С прискорбием сообщаю, что в эти выходные скончалась Люси Андерсон. Люси принимала активное участие в жизни школы. Все наши мысли сегодня с ее семьей, переживающей глубокую утрату. Завтра будет собрание; мисс Лайла Оуэнс готова оказать поддержку всем, кто в ней нуждается.
– Ты ее знала? – спрашивает мама.
У меня холодеют руки и немеют кончики пальцев. Я знала Люси. В начале школьного года я взялась помогать миссис Браун убираться в классе рисования, чтобы та успевала вовремя забирать сынишку из сада. Она платила мне тридцать долларов в неделю, и когда я приходила, Люси обычно сидела в классе и рисовала. Но я все равно бы так или иначе ее узнала: все знали Люси, потому что пару месяцев назад у нее случился эпилептический припадок в школьном автобусе. Кто-то снял это на камеру и разослал видео всем, наложив на электронную музыку, так что казалось, что Люси дергается в такт. Капитан команды по бегу однажды показала нам это видео на разминке. Я помогала разминаться другой девочке, держала ее стопу в руке и подтягивала к бедру, когда нам под нос сунули телефон. Мы досмотрели ролик, и капитан спросила: что скажете? Мы пробормотали в ответ что-то невнятное: ясно было, что она нас испытывает. Потом она обошла нас по кругу и каждой заглядывала в глаза. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь поделится подобным дерьмом или, не дай бог, снимет, я вам так наваляю, что даже на колени перед своими парнями встать не сможете, сказала она. А с капитаном шутки плохи: я сама видела, как она тягает стокилограммовую штангу.
– Не лично, но знала, – ответила я.
– Что ж, соболезную, все равно тяжело узнать такие новости, – сказала мама. – Вы наверняка виделись хотя бы в коридорах.
Заставляю себя кивнуть в ответ и не уходить от разговора. А сама вспоминаю, как завернула за угол магазина и услышала, как Эрик бьет кулаком о кирпичную стену. Он сделал это из-за Люси, теперь я это понимала. Может, они встречались? Я не знала, был ли у Люси парень, да я и не интересуюсь такими вещами. Но если твоя школьная любовь умрет, это же травма на всю жизнь. Интересно, как поступил бы Роб, если бы что-то случилось со мной? Пришел бы на мои похороны?
– А как она умерла, не написано?
– Директор может и не знать. – Мама по-прежнему смотрела на экран и перечитывала письмо. Ее зрачки то сужались, то расширялись. – Что хочешь на ужин? В кладовке макароны с сыром. И еще осталась та замороженная пицца.
– Поставлю разогреваться макароны. – Открываю кладовку и слышу, как захлопывается крышка ноутбука. Стул скрипит по плитке; мама поворачивается ко мне.
– Джейн? – зовет она.
– Да? – Я дергаю за свисающую с потолка тонкую цепь, и лампа освещает содержимое кладовки: коробки и пакеты, жестяные и стеклянные банки. Когда они успели так запылиться? Пинаю открытую мышеловку на полу, но та не захлопывается.
– Ты же знаешь, что можешь мне все рассказать? – говорит мама.
Я достаю со второй полки голубую коробку с макаронами.
– Конечно, мам, – отвечаю я, выключаю свет и, прежде чем повернуться, напяливаю улыбку.
В понедельник случайно вижу Эрика в «Данкин Донатс» на Мэйн-стрит. Время полдевятого; вообще-то, мы должны быть в школе.
– Ты чего тут? – спрашивает он. Он сидит за высоким столом у окна и держит в руке стакан с каким-то красным напитком и колотым льдом. Встает, подходит и становится со мной в очередь.
– А ты чего? – отвечаю я. Женщина передо мной берет стаканчик кофе и уходит; я заказываю дюжину пончиков и прошу кассира в коричневом козырьке выбрать все разные. Кассир поворачивается к нам спиной; в одной руке у него розовая коробка, другой он аккуратно выбирает пончики. Эрик прихлебывает напиток через толстую оранжевую соломинку.
– Что с тобой? – спрашивает он.
Я приглаживаю волосы.
– В смысле?
– Дерьмово выглядишь.
– Спасибо. – Кассир протягивает мне коробку, и я плачу наличными. Эрик идет к своему столику, но, когда я предлагаю пончик, отказывается, говорит, что хватит ему калорий на утро, и указывает на свой напиток. Я открываю коробку и выбираю клубничный с глазурью. На вощеной бумаге под ним остается жирный след. – Ты тоже дерьмово выглядишь, – говорю я. – Знал ее? Дружили?
Он отрывается от чистки ногтей и резко поднимает голову.
– Она моя двоюродная сестра.
– Соболезную, – автоматически произношу я. Самое тупое слово на планете.
Он расплющивает зубами соломинку.
– Спасибо. Да, мы дружили. – Он достает из кармана телефон и стучит по экрану. Зрачки бегают туда-сюда; он прокручивает галерею. – Нет новых фоток, где мы вместе. Она не любила фотографироваться.
Он кладет телефон на стол и нажимает иконку инстаграма [4]. Открывает фото, где он отмечен, но тут я вижу в ленте ее фотографию.
– Что это? – спрашиваю я. Люси стоит в своей комнате у изножья кровати, повернувшись к камере спиной, и надевает узкое зеленое платье на бретельках. Но платье застревает на голове, и она стоит в белом лифчике и трусах, обеими руками пытаясь найти горловину. Тусклый свет лампы на столе освещает ее согнутые руки, и я замечаю, что те блестят; рядом со шкатулкой с украшениями – пивная бутылка. Глядя на эту сцену, я чувствую себя грязной, будто увидела что-то, что не должна была видеть. Потом до меня доходит, что все дело в угле съемки: камера расположена вверху и направлена вниз, прямо на нее, будто это камера видеонаблюдения под потолком. Подпись гласит: 05/25 21:49:22.
– Почему я раньше этого не видела?