У меня нет плана; я не знаю, что будет, когда мы столкнемся лицом к лицу. Я просто хочу получить простой ответ на два вопроса: 1) почему Люси попросила его позировать? 2) где эти портреты? Вероятно, мне надо было с кем-то посоветоваться, но в последнее время я редко разговариваю с людьми, да и никогда не любила делиться. Я всю жизнь жила внутри себя и даже этого не осознавала, пока в старших классах подруга не спросила, чем я занимаюсь, когда родителей нет дома. Не знаю, ответила я. Читаю, думаю. Она так на меня посмотрела, будто я сказала, что в свободное время мучаю кошек. А о чем ты думаешь? – спросила она, и этот вопрос показался мне странным. Обо всем, ответила я. А ты о чем? Она прищурилась и посмотрела на небо, будто никак не могла вспомнить. Кому я нравлюсь, а кому нет, сказала она. От таких мыслей в депрессию можно впасть, ответила я. Ага, сказала она. Точно.
Я никогда не стремилась к общению, в отличие от большинства людей. До Чарли у меня даже не было парня. Но когда он начал вести у нас труд, он однажды подошел ко мне и протянул маленькую деревянную коробочку с крышкой на навесных петлях. Это тебе, сказал он. Я видел, как ты играла на улице за столиком для пикника. Я открыла защелку и увидела, что это не простая коробочка, а доска для манкалы [24]. В углублениях лежали яркие разноцветные шарики, похожие на полосатые карамельки, которыми нас угощала бабушка на Рождество. Сам смастерил? – спросила я. Да, конечно, сам, ответил он таким тоном, будто я задала глупый вопрос.
Я провела пальцем по углублениям, растерявшись оттого, что ко мне проявили внимание. А еще я думала о том, что он сказал: что видел, как я играла. Мы с сестрой действительно часто играли в манкалу за столиками для пикника после уроков, убивали время, чтобы подольше не возвращаться в наш сонный дом. Но я никогда не замечала, чтобы кто-то на нас смотрел. Это, с одной стороны, мне польстило, с другой – показалось вмешательством в личную жизнь. Уязвимость и приподнятое самолюбие – опасное сочетание.
Я собираюсь открыть дверь машины и вижу его. Его курчавые волосы, которые он раньше стриг коротко, отросли до плеч, а поверх он надел дурацкую зеленую шапку. В черных обтягивающих джинсах он выглядит очень худым, хотя никогда и не отличался мускулистостью. Я сползаю ниже по сиденью, а он запахивает вельветовую куртку, прячась от ветра. Поднимается по деревянной лестнице ко входу и стойке администратора: сквозь панорамные окна мне видно все. Снимает куртку, но остается в шапке; хостес провожает его к столику, и он исчезает.
Что ж, сейчас или никогда. Сестра бы сказала: зачем ты вечно вляпываешься в дурацкие ситуации? Неужели сложно вести себя как все нормальные люди? А Чарли бы заметил: мне иногда кажется, что у тебя не все дома, дорогая, ты в курсе? Что до Софии, та бы просто рассмеялась: ха-ха, вы же шутите, да?
К счастью, я редко прислушиваюсь к посторонним. Я просто не успеваю взвесить их возможные возражения, потому что уже подошла к стойке и говорю: «Меня ожидают, Коул Эмерсон». Хостес улыбается и отвечает: «Сюда, пожалуйста».
Роберт сидит за столиком в дальнем углу обеденного зала лицом к панорамному окну, выходящему на канал, где на волнах качаются буйки и катера для ловли лобстеров. Летом окна всегда распахнуты, и кажется, будто сидишь на палубе большого корабля, а внизу – море. Обдумываю, что сказать: не ожидали увидеть меня, да, Коул? – но Роберт встает и поворачивается ко мне с совершенно спокойной выжидающей улыбкой.
– Миссис Андерсон, привет, – он протягивает руку для рукопожатия, но я не пожимаю ее, и тогда он указывает на стул напротив. – Садитесь.
– Значит… – я выдвигаю стул.
– Я понял, что это вы. – Он показывает мне телефон, где открыт мой профиль. – Вы забыли поменять последние две фотки. И Бринн – не такое уж распространенное имя в Нэшквиттене. Да и вообще, не так много девчонок из Нэшквиттена сидят в этих приложениях.
– Женщин, – поправляю я. – Женщин из Нэшквиттена.
Его лицо идет красными пятнами.
– Да, я это и имел в виду.
– Так о чем вы хотели поговорить?
– Я? Вы же сами мне написали, прикинувшись кем-то другим. Я решил, у вас ко мне вопросы. Может, обвинения. Не знаю.
Я делаю глоток воды: слава богу, она холодная.
– А почему я должна вас обвинять?
Он кладет руки на стол и качает головой.
– Не знаю. Я просто хотел, чтобы вы знали – и понимаю, у вас нет причин мне верить, – что все, что вы обо мне слышали, – неправда. Не было у меня никакой неподобающей связи с ученицами. В том числе с Люси.
Я понимаю, почему дети так его любят. Его веснушчатое лицо открыто и расслаблено; такое выражение редко встретишь на лицах людей, работающих в системе. Может, такова внешность невиновного человека? Я бы поверила ему, если бы он не заговорил. Я чую ложь за версту. Возможно, поэтому и пришла: решила своими глазами убедиться, что он врет.
Он наклоняется ко мне, натянув скатерть локтями.
– Как вы, держитесь?
Опять этот вопрос. Чем чаще его слышу, тем более бессмысленным он кажется. На самом деле все хотят знать: ты уже собралась, пришла в норму? Хотя кто бы мне позволил не держаться и слететь с катушек.
– У меня все хорошо.
Он смотрит на мою ладонь, будто хочет взять меня за руку, но потом поднимает голову и заглядывает мне в глаза.
– Рад слышать.
– Это правда? – спрашиваю я. – Что в детстве у вас была эпилепсия?
Он, кажется, удивлен тем, какой оборот принял наш разговор.
– А, вы об этом. Да. Официальный диагноз мне не ставили, но у меня дважды были припадки. Страшное дело.
– Страшное дело, – повторяю я. – И как это было?
– Простите?
– Как это было? Что с вами происходило во время этих припадков?
Он поворачивается к соседнему столику, будто ждет, что соседи позовут составить им компанию и помочь доесть сырные палочки.
– Ну, это трудно описать. Как головная боль, только намного хуже. Мигрень, но хуже, наверное, так.
– Любопытно. – Я беру салфетку, чтобы чем-то занять вспотевшие пальцы. – Впервые слышу, чтобы припадок так описывали.
– Это очень индивидуально. Люси я сказал то же самое. Она говорила, что чувствует себя как в ловушке. Ей было очень одиноко.
– Правда? – Салфетка гладкая и плотная, как дешевый сатин.
– Думаю, поэтому она попросила меня позировать для своей серии. Ей хотелось снять человека, который справился с болезнью.
– Серии? – После несчастного случая мы стали искать фотоаппарат, который Чарли однажды видел у Люси на секретере. Мы нашли его под кроватью, но внутри не оказалось карты памяти, мы так ее и не нашли. Я решила, что Люси делала снимки для школьного проекта, но Чарли не верил. Она никогда не увлекалась фотографией и терпеть не могла фотографироваться. А после того видео у нее почти развилась паранойя: она резко отворачивалась, стоило кому-то навести на нее камеру. – Люси не увлекалась фотографией.
– Думаю, это был ее новый проект. Она говорила, что публикует эти снимки в инстаграме [25].
Он ошибался; я хорошо знала инстаграм [26] Люси, ничего подобного она там не публиковала. Примерно за два месяца до несчастного случая она отчего-то стала на меня злиться и воспринимать в штыки все, что я делала: не так сказала, не то приготовила, не ту одежду предложила примерить. Она обвиняла меня в том, что я пыталась вылепить из нее кого-то, кем она на самом деле не являлась, и совсем не знала ее настоящую. Ее поведение не слишком меня тревожило: я понимала, что подобные претензии нормальны для подростка. Верила, что мы преодолеем эту фазу, как многие другие.
Но потом она перестала со мной разговаривать. Забыла на обеденном столе распечатанное эссе для колледжа, и я, естественно, его прочитала. Успела прочесть всего три первых предложения (обычные вступительные фразы, ничего такого), и тут она зашла на кухню со стаканом воды и посмотрела на меня в таком ужасе, будто застала за чтением своего дневника. В считанные секунды она схватила со стола скрепленные листы и начала на меня кричать. Я что, не уважаю ее частную жизнь? Думаю, что раз я ее родила, то имею право знать обо всех ее телодвижениях?
Была бы ты меньше на себе зациклена, поняла бы, что большинству людей в мире вообще до тебя дела нет, ответила я. Тогда я не знала, что за неделю до этого по школе разослали видеозапись ее припадка. Кушинг замяла дело, испугавшись, что это поставит под угрозу ее любимую программу зарубежного обмена. Но София показала мне видео, когда я утром отвозила их с Люси в школу: притворилась, что забыла в машине телефон и вернулась. Села на пассажирское сиденье и глянула в окно убедиться, что Люси уже в здании. Миссис Андерсон, вам надо это посмотреть, сказала она.
Странно, но видео меня совсем не расстроило. Полагаю, включился некий механизм ментальной защиты и мой мозг до конца даже не осознал увиденное. Ведь, как только в кадре появилась Люси, я поняла, что лучше мне вообще забыть эту дерганую запись; если я ее запомню, ничего хорошего не будет. А еще я подумала: Чарли никогда не должен об этом узнать.
Люси месяц со мной не разговаривала, а потом вдруг за завтраком попросила передать ей апельсиновый сок, и все вернулось на круги своя. Но в начале этого периода молчания мне казалось, что она не заговорит никогда. И я сделала то, что сделал бы любой другой разумный родитель: стала тайком за ней следить. А где еще следить незаметно, как не в интернете?
Я зарегистрировалась под ником @ракушка20475 и написала в профиле, что я начинающая художница. Люси тут же добавила меня в подписчики. Тут-то и началось мое помешательство.
Я беспрестанно проверяла телефон, тот никогда не остывал, потому что экран все время был включен. Хотя посты в ее профиле появлялись с регулярностью не чаще раза в несколько дней, я заходила к ней гораздо чаще, будто надеялась, что она будет публиковать что-то каждый час. Я пролистала ее профиль далеко назад, до тех времен, когда она еще со мной разговаривала и доверяла мне свои секреты. Теперь это казалось немыслимым. Мне часто хотелось отправить ей какую-нибудь из старых фоток и спросить: