помнишь?
Когда она наконец прекратила играть со мной в молчанку, я испытала такое облегчение, что, когда протянула ей кувшин с соком, у меня дрогнула рука. Я знала, что стоит лишь заикнуться про видео, и она опять объявит мне бойкот, поэтому притворилась, что никогда не видела эту пятнадцатисекундную запись. Это оказалось намного легче, чем я думала. Люси тоже притворялась, что ничего не было.
После несчастного случая Чарли сделал единственную полезную вещь: еще до похорон удалил ее профили в соцсетях и выгрузил все фотки оттуда в папку с голубым ярлыком на рабочем столе. Помню, он сказал: когда-нибудь мы захотим их посмотреть. Он будто нас обоих пытался убедить, что это так. Мы забрали из полиции ее телефон, и первые дни Чарли пытался отвечать на все комментарии: мне не хватило духу. Но однажды вечером я вышла на крыльцо и увидела, как он одной рукой вытирает слезы, а другой набирает ответ. Ну все, хватит, сказала я и забрала у него телефон.
– Меня нет в соцсетях, – говорю я Роберту.
– Ну, те фотографии были очень хорошие, – замечает он, будто надеется меня утешить. – Она мне их показывала в учебном центре.
– И кого она снимала? Учителей?
– Нет. – Он в смятении хмурится. – В основном автопортреты.
Не может быть. Люси скорее бы искупалась в океане в январе, чем стала бы себя фотографировать. Роберт с его жесткими, как мочалка, волосами и испариной на лбу считает, что знал ее, но это не так. Мне все равно, что у него были такие же припадки, что он тоже сидел на кеппре и вынужден был часами не спать перед длительным ЭКГ. Он извращенец, питающийся фантазиями несчастных девочек-подростков. А я ее мать.
– Мне пора. – Отодвигаю стул с таким громким скрипом, что все присутствующие в ресторане оборачиваются. – Удачи вам, Роберт. Чем бы все ни кончилось.
Он вскакивает с места, будто мы не договорили.
– Хочу, чтобы вы знали: Люси так меня и не сфотографировала.
– Правда? – Я жалею, что надела куртку и шарф: мне очень жарко.
– Да, – отвечает он. – Наверно, потеряла интерес.
По пути домой открываю все окна и впускаю холодный воздух; тот жалит щеки, и впервые за несколько недель я ощущаю прилив энергии. На светофоре останавливаюсь и пишу Чарли: хочу посмотреть фотографии. Роб наверняка врет: затеял извращенную игру, потому что я тоже с ним играла. Но в глубине сознания зудит: что, если он прав? Что, если мы в самом деле что-то упустили?
Если Чарли сейчас на работе, он может ответить лишь через несколько часов. Пальцы постукивают по экрану, хотя я уже перестала печатать; их будто пронизывают электрические разряды. Кажется, если не найти этой энергии немедленное применение, она просто испарится без следа. И я пишу Эрику: прогуляем?
Он тут же отвечает: блин да! И добавляет: прости за блин.
Пишу, что заеду за ним. Сворачиваю на трассу; в машину врывается холодный сквозняк. Интересно, Чарли так себя чувствовал, когда сидел на наркоте? Словно молния в закупоренной бутылке.
Эрик ждет под деревом у входа в школу, надвинув капюшон на лицо так, что видны одни глаза. Я встаю у бордюра, а он, пригнувшись, бежит ко мне и каждые пару секунд оглядывается через плечо.
– Думал, меня поймают, – выпаливает он. – Пару недель назад двух наших застали с ••••••• возле футбольного поля. С тех пор нас никуда не выпускают, считай, как в тюрьме. – Он пристегивается и нервно стучит по приборной доске. – Может, поедем уже?
Я жму на газ, и мы выезжаем со стоянки на скорости намного больше рекомендованных двадцати километров в час. Эрик улюлюкает, как ковбой, высовывает голову в открытое окно, улыбается, подставив лицо ветру.
– Куда едем? – спрашивает он, ныряя обратно в машину. Куда захотим, туда и поедем, отвечаю я, и он восторженно барабанит пальцами по бедрам.
– Скажи, а Люси тебе не рассказывала о своем новом проекте? – Я слежу за ним краем глаза; он поворачивает голову.
– О новой картине?
– Нет. Серии фотографий.
Он почесывает в затылке, и на сиденье летят чешуйки перхоти.
– Она не любила ничего рассказывать, пока работа не готова.
– Точно.
– А ты что-то такое нашла?
– Нет, просто размышляю вслух.
– Ясно, – отвечает он, и я чувствую, что он мне не верит. Я разворачиваюсь обратно к Нэшквиттену и на въезде в город протягиваю ему четвертак.
– Орел – вправо, решка – влево. – Останавливаюсь на красный и жду смены сигнала. – Ну, властелин вселенной? Говори, куда едем.
Он подбрасывает монетку и прихлопывает ее на тыльной стороне ладони.
– Вправо, – велит он, и мы поворачиваем вправо. Зигзагами колесим через город мимо поросших камышами пустошей, мусорных куч на свалке и магазинчика, где мы с сестрой покупали фруктовый лед по пути домой из школы и брызгали друг друга подтаявшим соком.
– Тебе все кажется другим? – спрашивает Эрик. – С тех пор, как она умерла.
– Да, – отвечаю я, – так и есть.
Он кивает и трет монетку между большим и указательным пальцем.
– Я рад, что не мне одному так кажется.
Я беру его за руку. Она холодная и мозолистая, как у Люси: у нее было много мозолей от кисточек и угольного карандаша. Жаль, что мне нечем его утешить. Знала бы слова утешения, давно бы сама себе их сказала.
В итоге мы приезжаем на пляж Опал-Пойнт и останавливаемся на пустой парковке. Свинцовое небо над головой затянуто густыми облаками; осока вдоль деревянного настила вымахала выше пояса и режет локти, когда мы шагаем к берегу. Сейчас отлив, мокрый песок, покрытый оспинами отполированной волнами гальки и крабовыми панцирями, тянется до самого горизонта. Я веду нас к приливным бассейнам – любимому месту Люси. Мы скачем по скользким камням и присаживаемся на корточки у узкой заводи, по дну которой семенят крабы-отшельники и морские улитки.
– Смотри! – Эрик окунает в воду палец. – Морская звезда. – Она забилась в уголок, уцепившись за камень пухлыми оранжевыми щупальцами. Скоро будет холодно, вода в мелких заводях замерзнет. Интересно, выживет ли звезда?
– Хочешь, я ее достану? – спрашивает Эрик и тянется к ней. Я хватаю его за запястье.
– Нет, оставь. – Он удивленно смотрит на меня.
– Ты разве не хочешь ее потрогать?
– Кажется, она этого не хочет.
– Да, если бы она умела говорить, наверняка так бы и сказала. – Он улыбается, и я понимаю, что он прав. Он вытаскивает руку и стряхивает капли воды.
– Знаешь, она злилась на тебя лишь потому, что ей было не все равно, что ты думаешь.
– Нет, ее всегда заботило только мнение Чарли. – Получив очередной приз за свои рисунки, она бежала ко мне и спрашивала: где папа? Обычно я не знала, о чем и сообщала в ответ. А в чем дело, мне тоже можешь сказать, почти умоляла я. Но она качала головой. Подожду, пока папа придет, отвечала она.
Эрик смеется.
– Не хочу обидеть дядю Чарли, но ему очень легко понравиться.
– Пожалуй, да. – Я сажусь на холодный и мокрый камень. – Но ей всегда казалось, что он ценил ее больше. – Когда ей было восемь лет, он смастерил ей доску для манкалы, такую же, как мне когда-то. Она помешалась на этой доске, носила ее под мышкой, как клатч, и не расставалась с ней ни минуту. Однажды в дневном лагере она потеряла один стеклянный шарик и закатила такую истерику, что мне позвонили и попросили ее забрать. По пути к машине я пыталась ее успокоить, сказать, что мы купим новый шарик, но стало только хуже. Оказывается, она думала, что Чарли и шарики сделал сам и вторых таких нет. Даже когда я ей объяснила, что это не так, ничего все равно не поменялось. Она продолжала воспринимать его как бога, умеющего создавать удивительные вещи усилием мысли и ловкостью рук, и верила, что он может научить ее делать то же самое. А я была лишь женщиной, которая ее обстирывала и кормила.
Эрик садится рядом.
– Даже не знаю. Она мне говорила, что боится, что однажды утром сядет в школьный автобус и, когда тот будет проезжать мимо «О’Дулис», все увидят, что он спит на скамейке на улице. Или боится проснуться и увидеть, что он исчез, как тогда. – Я понимаю, о каком случае он говорит. Тогда мы наврали Люси, что Чарли уехал рыбачить на живца в Колорадо. – Но ты? – он легонько толкает меня под локоть. – На тебя можно положиться.
– Это же скучно, разве нет?
Он пожимает плечами.
– Скучно все, что не опасно.
Мы идем к машине по берегу и вдруг слышим, как кто-то зовет Эрика по имени.
– Кто это? – спрашиваю я.
Он испуганно вытягивает шею.
– Не знаю.
Фигура бежит нам навстречу по песку, и мне отчего-то тоже хочется бежать, но в противоположную сторону. Хочу предложить Эрику рвать когти, но тут слышу крик: Эрик Оливер Уолш! – и узнаю голос сестры.
– Черт, – бормочет Эрик.
Я посасываю кончик большого пальца, пытаясь придумать убедительное объяснение, как мы оказались на пляже в середине учебного дня.
– Какого черта, Эрик, – сестра запыхалась, несмотря на пилатес, интервальные тренировки и петли, которыми якобы занимается. – Мне из школы позвонили, там все на ушах стоят.
Эрик смотрит на мать, на меня и снова на мать.
– Это я предложила, – отвечаю я. – Он не виноват.
Сестра топает ногой в непрактичном кожаном сапожке.
– Господи, Бринн. Чем ты думаешь вообще?
Тучи сгущаются, и в полутьме ее лицо кажется еще более суровым. Она не поймет, даже надеяться нечего.
– Не знаю. Не знаю, чем я думаю.
Она смеется жестоким коротеньким смешком, от которого у меня волосы дыбом встают.
– Естественно, – цедит она, обращаясь скорее к себе, чем к кому-то из нас. – Короче, – поворачивается она к Эрику, как будто тот должен был броситься к машине в тот самый миг, как ее тощая фигура возникла вдали, – что стоишь? У тебя американская история через полчаса.
– Пока, Эрик, – говорю я, но он уже ушел и меня не слышит.
– Какого хрена, Бринн? – набрасывается она на меня, когда он отходит на приличное расстояние. – Я чуть с ума не сошла! После того, что случилось с Люси? Ты не подумала, что я испугаюсь?