На негнущихся ногах Тось подошел к лавке и сел рядом с отцом. Тот, будто только что заметив сына, перевел на него тяжелый, неподвижный взгляд и опустил здоровую руку на чернявый затылок.
— Ну что, сынок, остались мы с тобой вдвоем. Ты-то хоть не бросишь?
Тось покачал головой и вдруг ткнулся отцу лицом в грудь и зарыдал в голос, громко, как девчонка. Отец гладил его по голове и бормотал что-то успокаивающее, типа:
— Ну ладно, ладно, эх, жизнь наша….
Глава 4.
«…. Договориться с руководством Наирнского представительства дочерей Анивиэли оказалось гораздо проще, чем с братом моей матери. Директриса представительства госпожа Маленивия, проявив добрую волю и в очередной раз продемонстрировав хорошее ко мне отношение, связалась с одним из азеренских университетов по имевшейся в ее распоряжении быстрой связи. Дав мне самые лестные рекомендации, она уговорила ректора (своего старого знакомого) принять меня на должность младшего преподавателя факультета знахарства и целительства. Мне до сих пор не верится, что все чаяния моего сердца исполнятся в самом ближайшем будущем. Тиртуский университет — это намного лучше, чем я мог предположить в самых смелых мечтах. Признаюсь, я не ожидал, что все устроится так легко.
Правда, госпожа Маленивия в качестве ответной любезности попросила меня по пути в Азерен ненадолго заглянуть в столицу, чтобы передать кое-какие письма в барнское представительство дочерей Анивиэли. При этом она очень мило извинялась за причиняемое неудобство, уверяя, что не будь письма столь срочными, она непременно дождалась бы курьера. Удивительная женщина! Она могла бы просто приказать, но вместо этого предпочла попросить. Разумеется, я приложил все усилия, чтобы убедить ее, что ни в малейшей степени не считаю доставку этих писем неудобством. Я даже заверил ее, что напротив, необходимость заехать в Барн доставит мне удовольствие, потому что я давно хотел увидеть столицу человеческого государства. Я почти не погрешил против истины, мне действительно любопытно побывать в этом городе, хотя по собственной воле я не стал бы туда заезжать. В глубине души я уверен, что он мне не понравится. Разве человеческая столица, как бы хороша она ни была, может сравниться с Лараидором, сердцем Благословенного Мириона? С его прекрасными зданиями, чудесными садами, его удивительным чистейшим воздухом? Я часто наслаждался его красотами, когда жил дома. Разве люди в состоянии создать что-либо подобное? При всем моем уважении к представителям рода человеческого — нет. Обычно в их городах только отвратительные каменные здания, неудобные и лишенные какой-либо эстетики, неприятные запахи, дурной воздух и грязь…. Научатся ли они когда-нибудь обустраивать свою жизнь хоть мало-мальски прилично?
О, боги, неужели я начинаю скучать по дому? Похоже, Амилон, не желая того, затронул некоторые струны в моей душе, которые я почитал давно забытыми.
Или он сделал это сознательно? Я припоминаю, что брат матери, обладая определенными способностями, одно время увлекался манипуляциями чужим сознанием. Эта мысль мне не нравится. Я не хочу думать, что мой близкий родственник подверг меня магическому воздействию, и не хочу знать, какая причина толкнула его на этот бесчестный поступок. Я не вернусь в Мирион ни при каких условиях. Завтра на рассвете я покину Наирн и отправлюсь в Барн. Дорога туда довольно неудобна, она займет не меньше трех недель, еще несколько дней я проведу там, а после…. После меня ждет Азерен и тиртуский университет, лучший и старейший на континенте. От одной мысли о нем у меня начинает биться сердце, и я совершенно по-человечески прихожу в такое возбуждение, что опасаюсь не заснуть сегодня ночью. Я не знаю, как бы отреагировал Амилон, узнай он об этом, да меня это и не волнует….»
(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)
Со дня смерти тетки Фелисии прошло около полутора месяцев. Наступила осень, а вместе с ней пришел и день Хельфа-Преисподника, когда Тосю и Мире исполнилось по двенадцать лет.
В этот день Тось с утра сидел у окна и тосковал. Настроение было непраздничное, да и с чего бы ему быть праздничным? Миры не было, матери, которая в этот день обычно пекла пироги и медовые коврижки, тоже. Что, самому себе устраивать праздник? Отцу это, похоже, безразлично, он с самого утра ушел во двор, что-то делать по хозяйству. Хельфова ночь как всегда выдалась бурной и навела шороху по всей деревне. Повалила плетни, разметала сено на сараях, кое-где сорвала двери с петель. Но это ерунда, каждый год было так, сколько Тось себя помнил.
Он сидел и слушал, как отец стучит топором, звук выходил неуверенный и слабый, тот еще не привык работать левой рукой. В первое время Тось с ним намучился, у отца вообще ничего не получалось, он раздражался, кричал, приходилось все время помогать. Тось думал, что это навсегда, но ошибся, сейчас отец уже кое-как научился справляться. Вон, даже не позвал подсобить, дал отдохнуть, наверное, в честь дня рождения. Тось, конечно, мог бы и сам выйти, но не пошел. На улице сыро, холодно, да и день рожденья у него, в конце концов, или нет?
За эти шесть недель, прошедших со дня смерти тетки Фелисии, все, если не утряслось, то немного успокоилось. Отец поправился, хотя новая рука у него, само собой, не выросла. А ведь могла бы, имей он достаточно денег, и живи в городе. Там, в госпиталях дочери Ани не чета деревенским знахаркам, у них силища такая, что могут что угодно отрастить. Так, по крайней мере, говорилась в сплетнях, доходивших до Тося. Он не знал, правда это или нет, но то, что у их знахарки дара кот наплакал, было ясно даже ему. Она и рану-то отцовскую не сразу смогла затянуть, не то, что новую руку вырастить. Хвала Ани, хоть боль немного снимала, да воспаления не допустила, и на том спасибо. Если бы отец умер, Тось бы вообще не знал, что ему делать.
Сам он, хотя его с той памятной ночи мучили головные боли, к знахарке и близко не подходил. Не потому, что так нравилось терпеть боль, а потому, что ходили слухи, что человек, у которого есть дар, всегда разглядит другого такого же. А этого Тосю совсем не хотелось. Совсем. Он после того случая стал очень осторожным, везде видел опасность и старался сидеть тише воды ниже травы. На кой ему лишнее внимание? Еще догадается кто….
Голова же, как назло, болела часто, особенно, когда он начинал думать о своей непростой жизни. Боль подкрадывалась незаметно и накатывалась волнами, отзываясь звоном в ушах и спазмами в желудке. Тось сжимал зубы и терпел, потому что отгонять дурные мысли было бесполезно, все равно вернутся, потому что жизнь пошла такая, что куда ни кинь, всюду клин.
Первым поводом для плохих мыслей было то, что дядька Сегорий действительно отослал Миру в город. Правда, не только потому, что мешала им с матерью, а потому, что после того случая с теткой Фелисией Мира сильно заболела, и ей нужна была помощь сильной знахарки. Злые языки поговаривали, что Сегорова дочка вроде как сошла с ума, но Тосю не хотелось даже думать об этом. У него и так при мысли о том, что Мира пережила по его вине, начинала раскалываться голова. И как будто этого было мало, до него дошли слухи, что его молочная сестра, скорее всего, никогда не вернется больше в деревню. Вроде бы Мирина тетка, сестра дядьки Сегория, была богатой одинокой вдовой и уговорила дядьку Сегория отдать дочку ей. Она, мол, о девочке позаботится, вылечит, выучит. А потом выдаст замуж и оставит все свои богатства в наследство. Конечно, дядька Сегорий согласился. Разве он мог отказаться? Тось иногда помимо воли представлял себе, как тот мерным голосом перечисляет все выгоды этого решения, и голова начинала просто разламываться от боли.
Второй повод давала мать, которую с тех пор, как она ушла, он видел только мельком и издалека. Она его действительно бросила, как и обещала отцу. Даже к забору ни разу не подошла и не поинтересовалась, как поживает ее ребенок. Впрочем, у нее было слишком много других забот. Тось был в курсе, что на днях они с дядькой Сегорием все-таки добились ее развода, хотя им пришлось ой как нелегко. Они даже ездили в Габицу, в храм Сольны-Семьехранительцы, потому что местные жрецы не хотели брать на себя такую ответственность. Ибо всем известно, что, несмотря на человеческие законы, хранящая семью богиня разводов не одобряет, и вызывать на себя ее гнев охотников было мало. Сольна была не то, чтобы мстительной, скорее строгой, и память имела долгую и очень хорошую.
В Габице по слухам мать с дядькой Сегорием почти месяц убеждали жрецов в том, что развод им необходим, ходили на службы, делали пожертвования, и, в конце концов, добились своего. Жрецы провели обряд развенчивания, и мать стала свободной. Теперь для полного счастья ей с дядькой Сегорием не хватало только пожениться, но Тось полагал, что за этим дело не станет. Вот пройдут Хельфовы праздники, и они быстренько сочетаются законным браком, наплевав и на богов, и на отца, и на Тося с Мирой.
Тось, когда вспоминал мать, каждый раз жалел, что всю жизнь ненавидел не тех, кого надо. Нужно было не отца с теткой Фелисией, те хотели только бросить их с Мирой и уехать, а мать с дядькой Сегорием, которые мало того, что бросили, еще и разлучили навсегда.
Навсегда. Это слово отзывалась в голове Тося похоронным звоном. Отсутствие Миры он воспринимал как отсутствие части себя, руки, например, или ноги. Или еще чего-то важного, без чего почти невозможно жить. Когда он думал о ней, к боли в голове прибавлялась боль где-то глубоко внутри, как будто из него вытягивали внутренности.
Третий повод был не таким муторным, как первые два, но тоже далеко не безобидным. Он просто грозил Тосю скорой смертью от голода и все. Несмотря на невеликий возраст, Тось был далеко не глуп, и прекрасно понимал, что его отец в поле больше не работник. Какая работа с одной рукой, да еще левой? А родственников, чтобы поддержать, у них в деревне нет. Кто умер, кто уехал. Деревенские, конечно, помогут в меру сил, но не всегда и не во всем. И не бесплатно. В общем, эту зиму они с отцом протянут, вторую тоже может быть, кое-как, если будут экономить, а вот третью, наверное, нет. Тось не знал, что обо всем этом думал отец, он не спрашивал, но выводы сердобольных соседок полностью совпадали с его собственными представлениями о будущем. Ничего хорошего их с отцом не ждет. Разве что идти с поклоном к матери и дядьке Сегорию, но Тось справедливо полагал, что отец скорее отгрызет себе вторую руку, чем возьмет у них хоть крошку хлеба. Да Тось бы и сам не взял. У Миры взял бы, а у них — нет. Пусть подавятся. Эх, ну почему все это не случилось года через три, когда ему исполнилось бы пятнадцать? Тогда он сам смог бы понемногу пахать и сеять, глядишь, и выкарабкались. А так, какой из него работник в двенадцать? Еще хуже, чем из отца с одной рукой.