— Сам сгинь! Еще неизвестно, кто из нас отражение.
Тось со злостью отвернулся и укрылся одеялом с головой.
Следующие несколько дней прошли словно в тумане. Тося жарило как на сковородке. Он прилагал неимоверные усилия, чтобы выходить из дома и кормить скотину. Впрочем, он не был уверен, что делал это каждый день. Иногда он так отключался, что не помнил, сколько спал, что делал и где был. Единственное, что Тось помнил наверняка, это то, что он постоянно болтал со своим отражением. Даже во сне они вели какие-то длинные, бесконечные споры на странные темы, которые Тось не мог вспомнить, как ни старался.
На поправку он пошел только через пару недель, но еще долго оставался слабым и беспомощным. О том, чтобы ехать в лес за дровами, и речи не было — Тось попросту разбирал забор между своим участком и участком покойного дядьки Сегория. По хозяйству тоже не мог ничего делать, даже на готовку сил не было, и он питался боги знают чем. Хорошо хоть Милка не подводила с молоком, иначе вообще мог бы умереть с голоду. Бедная скотина стояла по колено в навозе, запах в хлеву сшибал с ног, и Тось был уверен, что его чует вся деревня. Но в гости к нему никто из односельчан так и не зашел.
Глава 6.
«…. Все же странные создания, эти люди. Со времени моей последней записи прошло несколько месяцев, а я еще ни шага не продвинулся в понимании этих существ. То, что они смертны, и что жизнь их — юдоль страданий, мне было известно и ранее, но что находится у них в голове и на сердце, какими соображениями они руководствуются, когда делают то-то или то-то, по-прежнему остается загадкой. Возможно, чтобы добиться намеченной цели, мне следовало держаться подальше от лечебницы для больных душою, ибо ее пациенты ни в коей мере не являются объектами для моих изысканий и только запутывают меня еще больше. Но в этом вопросе у меня, к сожалению, не было выбора. Миру, мою неожиданную пациентку, очень долго не хотели выпускать из этого страшного заведения. Мотивы целительниц, занимавшихся ее недугом, мне понятны — нет никакой необходимости подвергать сей чудесный цветок опасностям большого мира за стенами лечебницы, когда есть возможность дать девочке окрепнуть в безопасном месте, где она окружена всеобщей заботой и вниманием. Ибо такой талант рождается раз в столетие, и будет настоящим преступлением потерять его по глупости или нерадению.
Но иногда я спрашиваю себя, а не более ли опасно для нее находиться в стенах лечебницы, где даже воздух напоен криками безумцев, а стены пропитаны их бесконечными страданиями?
Но, в то же время, я не берусь с уверенностью утверждать, что девочке здесь плохо, — все испытания, выпавшие на ее долю, она переносит с удивительным смирением, необычным для ее юных лет. Персонал лечебницы относится к ней очень хорошо, ни разу я не видел, чтобы кто-нибудь бросил ей резкое слово или отказался ответить на вопрос, когда ей достает решимости его задать (к сожалению, такое случается нечасто). Даже больные, не из буйного отделения, а более спокойные, с которыми можно общаться, не рискуя быть загрызенным насмерть, обходятся с ней доброжелательно и оказывают знаки внимания. Здесь следует упомянуть, что одного из них ей даже удалось вылечить, хотя никто не понял, как она смогла это сделать. Просто больной, поступивший в лечебницу в состоянии неконтролируемого ужаса, спустя час после общения с Мирой вдруг превратился в совершенно здорового и адекватного человека. Он улыбался, отвечал на вопросы и покинул лечебницу в тот же день.
Никто не знал, как к этому отнестись, поэтому все сделали вид, что ничего не произошло, хотя я уверен, что доклад о происшествии сразу был отправлен в отдел расследований Барнского представительства. Однако я уверен, что мы стали свидетелями чуда, которое Милосердная Анивиэль явила детям своим, дабы укрепить их в выбранном пути. В таком случае, Мира — проводник ее божественной воли, и становится для нас еще более ценной, нежели была раньше. Я излагаю мысли весьма сумбурно, но, признаюсь честно, я еще не знаю, что мне думать обо всем этом. Единственное, что я знаю точно, это то, что Мире становится лучше.
Скажу без ложной скромности — по-моему, мне удалось завоевать ее привязанность. Во всяком случае, она, несомненно, выделяет меня из толпы носящихся с ней, как наседки, врачевательниц. Я не думаю, что это только потому, что я эльф и я мужчина. Невероятно, чтобы в столь юном возрасте девочку интересовали представители противоположного пола, и еще более невероятно в силу того же возраста, что она успела ознакомиться хотя бы с одним глупым дамским романом, где эльфы предстают прекрасными романтическими героями, чтобы отдавать мне предпочтение по причине моей расы.
Мне кажется, что ее привлекает наше общение, а точнее взятый мной с самых первых дней искренний и простой тон, который помогает Мире раскрыться и почувствовать себя более спокойной и уверенной в себе. Под предлогом, что мне интересно, как живут люди в деревне, я расспрашиваю ее о доме, о родителях, о том месте, как она жила раньше. Я уже многое знаю о ней, но многое она скрывает или недоговаривает. Мне очевидно, что девочка испытывает совершенно нерациональное чувство вины из-за смерти матери, а также из-за того, что произошло впоследствии с телом покойницы. Хотя каким образом девочка может быть к этому причастна, я не понимаю. Еще она несколько раз вскользь упоминала о своем молочном братце, он несколько раз навещал ее в снах, после которых Мира долго не могла прийти в себя. Но она расплакалась и убежала, когда я попытался расспросить о нем. Я так и не понял, любила она его или нет. Я не понимаю ни ее мыслей, ни ее чувств. Иногда у меня просто опускаются руки. Но у меня все же есть надежда во всем разобраться. Сестра ее отца, безмерно благодарная мне за то, что я вывел ее племянницу из того страшного состояния, в котором она пребывала, сказала, что она согласна уехать вслед за мной в Тирту и увезти туда Миру. Я не смел и мечтать о таком. Действительно, может быть там, где не справились ни Барнские врачевательницы, ни я, смогут помочь высокообразованные университетские профессора? Я молю Анивиэль об этом….»
(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)
Окончательно Тось поправился, когда весна уже начала потихоньку раскрашивать землю в зеленый цвет. Вскоре после выздоровления Милка сделала ему подарок — хорошую крепкую телочку, которую он назвал Ночкой за соответствующий окрас. Она была такая славная, что Тось в первый раз в жизни привязался к скотине. Гладя ее широкий черный лоб и мягкие уши, он пообещал ей, что никогда не продаст и уж тем более не зарежет.
После болезни у Тося изменилось отношение к смерти. Он уже не мог с такой легкостью обрывать жизнь своей скотине. Вернее, мог, но не хотел. Жизнь — это дар, смерть — тоже дар, но ни тот, ни другой не игрушка. Надо думать, кому и когда дарить. Выбирая, какую из пестрых куриц отправить в суп, Тось теперь долго присматривался к птице, пытаясь определить, какая из всех… ну, меньше остальных хочет жить, что ли. Медленнее клюет зерно, не слишком радуется солнышку и все такое. А убивая, теперь не торопился и внимательно наблюдал за тем, как отрывается душа от тела, и что потом происходит с самим телом. Понемногу приходило новое понимание смерти, как естественного и по-своему нужного процесса. Хотя в чем заключалась эта нужность, Тось еще не понимал.
Со временем он привел свое хозяйство в порядок, все вычистил, вывез навоз. С тоской посмотрел на сиротливо чернеющее поле, которому в этом году не суждено быть вспаханным и засеянным. Пообещал самому себе, что на следующий год вспашет обязательно. Тось пока не знал, как он это сделает, но точно знал, что должен. Иначе нельзя, зарастет сорняком так, что потом никаким плугом не провернешь.
Зато во дворе вскопал весь огород и сделал грядки. Может, и не так аккуратно, как делала мать, но все равно. Главное ведь рассаду посадить, так?
Первым человеком, с которым Тось пообщался после зимы, был деревенский пастух. Перед тем, как выгонять скотину, тот обходил все дворы, зашел и к нему. Они обговорили количество скота и плату, после чего Тось выложил на стол три круглые серебряные монеты. Хотя жаба душила с ними расставаться, но это была необходимая трата, и он смирился. Кроме того, пастух сделал неожиданное предложение насчет земли. Оказывается, среди деревенских были желающие взять ее в аренду за часть урожая. Тося это предложение удивило, он задумался, но через некоторое время отказался. После того, как деревенские вольно обошлись с его скотиной, ему было попросту страшно. Вот сейчас возьмут его поле, засеют, а потом скажут: это наша земля. Доказывай потом. И хотя, само по себе предложение было заманчивым, Тось решил сначала оглядеться, посмотреть, как с ним будут общаться, а потом уже принимать решение. В конце концов, в этом году еще и озимые можно посеять.
Потихоньку теплело, весна сменилась летом, в лугах поднялась трава. Народ стал собираться на покос. Тось тоже начал собираться. Само собой, это дело было слишком важным, чтобы он мог позволить себе обижаться дальше. Без сена ему никак.
Зажав гордость в кулак, он вышел ранним утром со двора и пошел вместе со всеми на луга. Коса приятно оттягивала плечо, а вокруг вроде бы никто не удивился его присутствию, и это было хорошо. Тось еще раз порадовался про себя, что не побежал жаловаться и просить помощи, а повел себя как настоящий мужик. Пусть все видят, что он справился и выжил несмотря ни на что.
Правда, из-за возраста его в первый день поставили рядом с бабами и подростками, но на это Тось решил не обращать внимания. Так всегда делалось, да и за мужиками ему все равно не угнаться, так чего позориться.
В полдень малышня начала таскать холодный квас, к Тосю тоже подошла девчонка лет семи и протянула запотевшую кружку. Он кивнул, принимая. Пока он пил, она стояла рядом и смотрела на него, склонив голову.
— А правда, что ты лентяй? — вдруг спросила она.
— Чего? — от неожиданности Тось поперхнулся квасом.