— Ну, говорят, ты такой ленивый, что не хотел зимой ездить за дровами и сломал забор.
Тось застонал про себя. Ну, сволочи!
— Пошла отсюда! — Тось сунул девчонке недопитую кружку. Не хватало еще оправдываться перед этой соплей.
Она взяла кружку, но уходить не торопилась.
— А правда, что ты скотину не любишь и никогда не убираешь?
— Пошла отсюда, я сказал!
— А правда, что тебя мамка от проезжего колдуна нагуляла? А правда, что ты ее за это сжег?
На скулах Тося заходили желваки, а на кулаках побелели костяшки.
— Я кому сказал, пошла вон, паразитка мелкая! — зашипел он, замахиваясь.
Нет, бить он ее не хотел, только напугать, чтобы убралась. Но девчонка решила иначе и с ревом понеслась к матери.
— Ма-ама-а! Он меня хотел стукнуть!
Мамаша подхватила ревущее белугой чадо.
— Ах ты, изверг! Дитя же малое, несмышленое! Люди, да что ж такое делается-то, а?!
К Тосю с разных концов поля побежали люди. Он растерялся, не зная, что делать. Неожиданно сзади кто-то ударил по голове, несильно, скорее обидно. Тось обернулся и залепил напавшему подростку, который был чуть младше его самого, звонкую плюху. Тот хотел ответить, но вокруг Тося уже собралось слишком много желающих пустить кровь, чтобы ему это позволили.
Тося били человек пятнадцать, наверное. Парни, женщины, подростки. Он сначала пытался отбиться, но где там. Его снова ударили по голове, а когда упал, продолжили молотить ногами. Хорошо еще, что было лето, и все ходили босиком, иначе пришлось бы совсем худо. Отмутузив, бросили на самом солнцепеке. Умирать, наверное.
Но Тось не умер. Повалявшись какое-то время, пришел в себя, поднялся, взял косу и пошел домой. Отношения с деревней, еще толком не родившись, приказали долго жить.
А вопрос, где брать сено, так и остался открытым.
Это лето запомнилось Тосю бесконечной усталостью. Он работал, как проклятый. Полол и поливал свой немаленький огород, а как только выдавалась свободная минута, брал Орлика и отправлялся косить. Косил он везде, где только можно. В лесу, по обочинам дороги, обкашивал поля, но ни разу не зашел на те луга, где косила вся деревня. Все они для него умерли окончательно и бесповоротно.
Накосив какое-то количество травы, Тось не оставлял ее сушиться, а вез домой и раскладывал на просушку во дворе. А то сопрут еще. Деревенским он теперь не верил ни на грош.
Так, в трудах, прошло лето и почти вся осень. Наученный горьким опытом Тось теперь старался сделать как можно больше запасов, отказываясь полагаться на авось. Он даже несколько раз ездил в Кобылий Яр, чтобы прикупить зерна для птицы и овса для Орлика. Мука у него еще оставалась, прочие крупы тоже, и урожай овощей он собрал неплохой. В общем, следующая зима прошла даже легче, чем предыдущая.
Лето снова принесло труды, а осень — плоды.
Еще одну зиму Тось почти не заметил, а потом….
Потом у него кончились деньги.
Вернее, не совсем кончились, но…. В один прекрасный день Тось пересчитал отцовское наследство и понял, что тратить на всякую ерунду больше нельзя. Зарабатывать пока толком не получалось — скотина в Кобыльем Яре стоила гроши, а везти ее на ярмарку в Габицу или какой другой город Тось не решался. Там людей с даром пруд пруди, вдруг разглядят то, что он от всех прячет — беды не оберешься. Подати же в Асунском тарнстве еще никто не отменял, и Тосю приходилось каждую осень заметно опустошать отцовский горшок. Парень подозревал, что по справедливости староста мог бы замолвить за него словечко перед сборщиками, он же несовершеннолетний, но где она, та справедливость?
Тосю шел шестнадцатый год, когда он решил попытаться вспахать свое поле.
Стояла ранняя весна, вовсю пели птицы, а Тось, обливаясь потом, шел за Орликом, из последних сил удерживая выворачивающийся из рук плуг. Как и следовало ожидать, земля заросла так, что любому, даже взрослому мужику, пришлось бы сильно постараться, чтобы ее вспахать, Тось же был всего лишь подростком. Конечно, он вырос и окреп за последние три года, но все равно оставался длинным и тощим, как жердь. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что с той скоростью, которую он способен выдать, он будет пахать ровно до морковкина заговенья. Нет, если бы у него оставалось зерно, можно было бы терзать землю хоть все лето, а потом попробовать посадить озимые. Но, к сожалению, озимых на семена у него не было, так что, кричи, надо было сажать яровые, и именно сейчас.
К вечеру Тось вымотался, рубашка промокла от пота, хоть выжимай, а результат всех стараний был более чем скромный. С трудом распрямив спину, парень тоскливо оглядывал вспаханный за день участок. Нет, это безнадежно. Надо было раньше думать.
Возвращаясь домой, Тось с удивлением наткнулся на длинную процессию. Надо же, похороны. Кто-то умер. Он остановился, проводил глазами. Ого, похоже, вся деревня здесь. Тось увидел даже важно шествующего чуть ли не во главе процессии старосту, что означало, что при жизни покойник был не последним человеком в деревне. Кто же, интересно?
Тось вытянул шею. По обычаю, покойник был завернут в саван, но судя по тому, что следом за подводой, на которой его везли, шла плачущая тетка Натия, жена писаря дядьки Хродия, и его зареванные ребятишки, то…. Демоны, неужто дядька Хродий?
Тось посмотрел еще немного, чтобы окончательно убедиться, и повернул Орлика к дому. Ну вот, теперь старосте придется искать себе нового прихвостня. То есть, писаря.
Какая-то тревожащая мысль мелькнула и пропала.
Приехав домой, Тось распряг Орлика, но телегу с плугом далеко убирать не стал. И не то, чтобы он переживал из-за смерти дядьки Хродия, еще чего, но почему-то все время думал о нем. Даже после ужина, усевшись по обыкновению на материнскую кровать, Тось жевал морковку и вспоминал, каким был покойник, его манеру ходить, разговаривать, размахивать руками, вскидывать голову и оглядываться.
— Даже не думай!
От неожиданности Тось вздрогнул, а потом поднял на зеркало недовольный взгляд. Отражение было там, как впрочем, и всегда. Не то, чтобы Тось был сильно недоволен его присутствием, все-таки какой-никакой собеседник, но иногда оно бывало таким занудным, что хоть караул кричи.
— Чего не думать?
— Того, о чем думаешь!
— Да пошел ты! — разозлился Тось. У отражения была мерзкая привычка говорить загадками. — Я и сам не знаю, о чем я думаю!…
И вдруг замер, сообразив, в чем дело. Да ведь смерть дядьки Хродия — это подарок небес! Тось лихорадочно соскочил с кровати и заметался по комнате. Это же его шанс! Дядька Хродий был, конечно, писарем, но силушкой его боги не обделили, и пахать он умел не хуже многих. И он же еще…. Его только сегодня похоронили.
— Эх, жаль, раньше не знал! — с сожалением выдохнул Тось.
— А если б знал, то что? — поинтересовалось отражение.
— Надо было сегодня ночью к ним заглянуть.
— Ага, и получилось бы как с теткой Фелисией! — напомнило отражение.
Тось поежился, вспомнив пережитый ужас.
— Не каркай! Ладно, ты прав, на кладбище лучше. Они его отнесли, и теперь он больше никому не нужен.
— Откапывать будешь? — ехидно поинтересовалось отражение.
— Тебе какое дело? — огрызнулся Тось.
Признаться, перспектива откапывать покойника его и самого не радовала, но тут уж никуда не денешься. Придется. Тось начал быстро собираться, потом посмотрел в окно, сел на кровать и задумался. Да, то, что он задумал, конечно, хорошо. Но опасно. А вдруг кто-нибудь увидит? Он снова вскочил, взъерошил волосы, забегал по комнате, представляя, что с ним сделают, если застукают за этим делом. Но и отказываться от затеи тоже нельзя, иначе он просто сдохнет с голоду. Это же шанс. Надо просто провернуть все ночью, когда темно. Вряд ли кто из деревенских будет после полуночи работать в поле или попрется гулять по кладбищу. Обычно в это время все дрыхнут, как сурки.
Тось снова улегся на кровать, пытаясь унять дрожь нетерпения. Обдумывая последствия, он не отдавал себе отчет о том, насколько ему хочется поднять дядьку Хродия. Не затем, чтобы вспахал поле, а просто поднять.
— Не делай этого! — опять подало голос отражение.
— Отстань!
— Ничего хорошего из этого не выйдет!
— Это еще почему? — заинтересовался Тось. — Боишься, что поймают?
— Боюсь, — согласилось отражение. — А ты нет?
— Я больше боюсь умереть с голода, — отмахнулся Тось. — Боюсь, что поле не вспашу.
— А не боишься, что земля после не будет родить? — поинтересовалось неугомонное отражение.
— Это еще с какой стати?
— А с такой! Ты же знаешь, от тебя скотина шарахается после того, как ты кого-нибудь поднимешь.
— Ну и что? Трава-то вроде не шарахается!
— Откуда ты знаешь? Она же ни ходить, ни говорить не умеет.
— Глупости! — отрезал Тось. — Все, заткнись, ты мне надоел!
Отражение обиженно отвернулось.
— Не больше, чем ты мне! Вечно наделаешь ерунды, а потом расхлебываешь!
— Я? Когда это я делал ерунду?
— А кто к людям не пошел, когда я советовал? Сейчас бы не пришлось покойников поднимать!
— Ха, щас! Я к ним летом пошел, и они меня отлупили!
— И правильно сделали! Говорю же тебе, надо было зимой идти, когда болел, тогда бы тебя пожалели и приняли, как родного.
— Вот еще, на жалость я не давил! Мне и так хорошо, без них.
— Ага, только приходится все время прятаться и покойников поднимать!
— Все, отвали! — разозлился Тось. — Это мое дело, хочу — прячусь, хочу — поднимаю. Не лезь!
— В том-то и дело, что хочешь поднимать…. — обиженно пробурчало отражение, но Тось его уже не слушал.
Он выскочил из комнаты, на ходу набрасывая на себя старую отцовскую куртку. Пожалуй, надо сходить на кладбище, пока совсем не стемнело, глянуть там, где могилка, и все такое.
Второй раз Тось пришел на кладбище уже за полночь. Сначала, правда, прошелся по деревне, чтобы убедиться, что нигде не горит ни одного огонька. А то вдруг окажется, что какой-нибудь балбес страдает бессонницей, сидит у окошка и пялится в темноту. К счастью, ниче