На этот раз контроль дался намного труднее. На команды кот реагировал вяло, только дергался, как на ниточках. Тось пробовал и так, и эдак, но ничего не получалось. Похолодел от ужаса — Мира завтра точно начнет ругаться, скажет, зачем трогал, если ничего не можешь, до боли зажмурился, сосредоточился и… будто поднял что-то тяжелое. И сразу с облегчением ощутил, что получилось. Котенок чувствовался так, как никогда раньше, весь, от кончиков ушей до кончика хвоста. Тось задохнулся от радости, от ощущения полной свободы. Его переполняла сила, она плескалась в нем, огромная, как река, которая текла за околицей. Тось чувствовал, что может все и даже немного больше. И он может заставить кота не просто бегать и прыгать, а играть, как настоящего. И не просто играть, а играть даже когда самого Тося не будет рядом. То есть самостоятельно.
Тось долго вспоминал наиболее интересные кошачьи повадки, пытаясь представить их наиболее ярко и точно, чтобы Мира увидела и обрадовалась. Он бы, наверное, всю ночь так просидел, придумывая кошачьи проделки, но вышла мама, отругала и отправила спать.
Утром все было прекрасно. Котенок вел себя, как обычный кот, и даже лучше. И почти не вонял. Правда, на него никто не обратил внимания — все торопились на покос. Его даже Мира ни разу не погладила: бабка Сава гоняла ее все утро то туда, то сюда, не давая ни минуты покоя. Тось решил запастись терпением и дождаться вечера. Тогда уж она точно оценит его работу.
День прошел замечательно. Мужики ушли косить на другой луг, а бабы остались ворошить траву, которая была скошена накануне. Тосю с Мирой, наконец-то, вручили вожделенные грабли, и они весь день работали вместе со всеми. В обед Тось зорко следил за отцом и теткой Фелисией, но те все время были на виду и никуда не отлучались. Сердце Тося немного успокоилось.
Отец, будто чувствуя вину, несколько раз мимоходом похвалил сына в разговоре с другими мужиками, и Тось окончательно оттаял. Все произошедшее вчера подернулось дымкой и отошло на задний план, а сам отец был полностью прощен и принят обратно в круг самых родных и дорогих людей.
Домой сельчане возвращались с песнями, и на душе у Тося было легко и радостно. Сенокос должен был продлиться примерно две недели, и Тосю хотелось чтобы он никогда не заканчивался. Шлепая босыми ногами по пыли, Тось шел рядом с Мирой, такой же усталый и чумазый, как она, и был совершенно счастлив.
Тось потом часто вспоминал этот вечер. Наверное, именно он определил его дальнейшую судьбу. То, что было после, конечно, тоже определяло, но именно этот вечер словно провел невидимую черту между тем, что могло быть, и тем, что стало.
Не ожидая ничего плохого, они с Мирой вошли во двор следом за родителями Тося. Им навстречу выбежал Шмель, небольшой кобелек, чернобокий, с коричневыми подпалинами, начал ластиться, скуля и повизгивая от чистой собачьей радости лицезрения любимых хозяев. А следом за Шмелем из-под крыльца выскочил Мирин котенок и тоже бросился к ним.
Тось после удивлялся, с чего Шмель так взбеленился. Котенок же не хотел ничего плохого, только поиграть с Мирой, как ему и было велено. Но глупый пес сначала бешено зарычал на него, вздыбив шерсть на загривке, а когда тот не отреагировал на предупреждение, и вовсе залаял и бросился на беднягу, пытаясь схватить истекающей злой слюной пастью.
Того, что произошло дальше, не ожидал никто, и Тось в первую очередь. Котенок поначалу не отреагировал на злость Шмеля и, вместо того, чтобы удрать, продолжил свой путь к Мире. И только когда зубы пса сомкнулись на его задней лапе, вдруг как будто проснулся. Извернулся под немыслимым углом, дико зашипел и всеми когтями вцепился в собачью морду. Шмель заскулил и принялся передними лапами отдирать его от себя. Котенок сначала сопротивлялся, бешено царапая песью морду, а потом, поняв, что за лапу его никто не держит, откатился на пару метров в сторону. Шмель с плачем принялся носиться по двору, натыкаясь то на одно, то на другое, и Тось понял, что он ничего не видит. Котенок же, как будто его не грызло только что существо в десять раз больше него, встал и заковылял к Мире. Выглядел он еще более жалко, чем когда обделался: задняя нога вся покусана так, что видны торчащие из нее кости, от бока отодран большой кусок мяса, который вместе с шерстью волочился за ним следом. И при этом кошак почти не хромал, вернее, хромал, но ровно настолько, насколько ему мешала идти поврежденная лапа.
В этот момент отец Тося пришел в себя и снял с плеча косу. Мира, тоже выйдя из ступора и сообразив, что он собирается сделать, закричала:
— Дядь Антосий, не надо!!!
Тось, запоздав на мгновение, бросился к отцу, пытаясь удержать его руку.
— Не надо, пап!
Не удержал, конечно. Резкий взмах косы — и котенок развалился надвое. Половинки маленького тощего тельца, теряя кишки, разлетелись довольно далеко друг от друга, но не замерли, а продолжили ползти по направлению к Мире. Передняя половинка с головой, двумя лапами и косым куском бока, и задняя с двумя лапами и хвостом…. Мать Тося истошно закричала, отец выругался, бросил косу и пошел в сарай. Вышел оттуда с лопатой, подошел к котячьим останкам и резко разрубил их на несколько частей, особое внимание уделяя голове. Те, наконец, перестали шевелиться. Отец зло сплюнул и снова выругался.
— Вот Хельфово отродье! Узнаю, кто порчу навел, придушу гада! Давить надо таких уродов!!!
Мира стояла неподвижная и белая, как полотно, не отводя глаз от тошнотворной массы, в которую превратился ее котенок, а Тось…. Тося как будто ударили обухом по голове. Значит, правда все, что он думал вчера про отца. Папа его не любит. Не любит, и не будет любить не только из-за тетки Фелисии, но и потому, что Тось умеет делать это. Когда он узнает, кто заставил котенка бегать, Тосю точно не жить. Он же сам сказал, что давить таких надо. А еще он говорил про какую-то порчу…. По малолетству Тось еще не знал, как называется то, что он сделал с Мириным котом, а до этого делал с мухами и стрекозами, но с точки зрения отца это, по всей видимости, называлось порчей, и было чем-то ужасным. И делалось только уродами и Хельфовым отродьем.
Тось смотрел на отца, будто впервые увидел. Раньше он гордился, что папа такой большой и сильный, но сейчас ему стало по-настоящему страшно. Он представил, как большой и сильный папа берет его мускулистыми руками и начинает давить. А сам Тось такой маленький, кричит и извивается, а папа все давит и давит, пока из него не потечет кровь и не полезут кишки. Как из того жука, на которого наступил дядька Сегорий.
От ужаса Тось начал хватать ртом воздух, как рыба. Еще немного, и он начал бы рассказывать все-все, оправдываться, просить прощения, лишь бы не случилось того, что он представил, но в этот момент отец со злостью отбросил лопату и зло рявкнул:
— Ну чего стоите, пошли!
И направился в дом.
Мама, горестно покачав головой, двинулась следом, Тось, как в тумане, тоже готов был выполнить отцовский приказ, но Мира вдруг покачнулась и молча осела на землю. Мама Тося это заметила, подбежала к ней, подхватила на руки, запричитала:
— Охохонюшки, святая семерка, что ж это делается?! Мирочка, деточка, что с тобой?
Отец тоже подбежал, засуетился, Тося послали за родителями Миры, и про котенка все как-то забыли.
Мира прохворала несколько дней, и все эти дни Тось с ужасом ждал, когда кто-нибудь вспомнит о причине ее болезни. Но все будто сговорились хранить молчание, и история с котенком тихо потонула в Хельфовой речке. Единственным, кто ее вспоминал, был Тось, но он при всем желании не смог бы ее забыть. Раньше ему не приходило в голову, что надо рассказать отцу или матери про игры со стрекозами, но теперь он не выдал бы им свою тайну даже под страхом смерти.
После этого события Тось начал быстро взрослеть. Подозрительно быстро — сказал бы любой, кто дал себе труд мало-мальски внимательно приглядеться к мальчишке. К сожалению, к Тосю в тот момент вообще никто не приглядывался, тем более, внимательно. Как раз на это время пришелся очередной всплеск семейных страстей — Антосий застукал свою жену болтающей через забор с Сегорием, и из этого вышел большой скандал. Смертельно обидевшись на посягнувшего на его честь соседа, Антосий полез в бутылку и начал требовать возвращения клочка земли на дальних полях, якобы захваченный Сегорием незаконно. Дело дошло до старосты, и в скандал включилась вся деревня. Пришлось вызывать жреца Веса-Правдолюбивого, чтобы разобрался, что к чему. Тот приехал, долго выяснял обстоятельства дела и, в конце концов, действительно присудил спорный участок Антосию.
Теперь уже смертельно разобиделся Сегорий. Его отец, когда еще был жив, честно купил этот участок у ныне покойного отца Антосия, а если и заплатил немного меньше, чем тот стоил, значит, так договорились. Зачем теперь тревожить их кости и проявлять неуважение? Жрец уехал, а деревня еще долго обсуждала произошедшее, выясняя тайные мотивы и ища подводные камни в этом деле. До детей ли было с их глупостями?
Неладное могла заметить, пожалуй, только тетка Фелисия, она как раз в то время принялась учить Тося и Миру грамоте, и у нее была возможность понаблюдать за детьми. Но даже если она что-то и заметила, то никому ничего не сказала. Да и кому бы она могла сказать? Дядьке Сегорию? Так она для него всегда была пустым местом. Его матери, бабке Саве? Та сноху ненавидела и вообще никогда не слушала. К тому же тетка Фелисия постоянно болела, иной раз ей становилось настолько худо, что уроки отменялись, и она целыми днями лежала в постели. Кстати, как заметил Тось, знахарку для нее никогда не приглашали, да она ее и не просила.
Он тогда вообще многое стал замечать. И как смотрят друг на друга отец с матерью, и косые взгляды деревенских, и бросаемые окружающими намеки.
Сначала Тось слегка злорадствовал по поводу болезни тетки Фелисии. Ему нравилось представлять, как отец, которого он теперь ненавидел и боялся, будет переживать, когда она умрет. То, что из-за этой смерти будет переживать и Мира, ему как-то не приходило в голову.