Но по-настоящему зла он тетке Фелисии не желал. Как ни старался Тось убедить себя в том, что терпеть ее не может, чувства ненависти к ней у него не было. Она даже нравилась ему, и ее уроки тоже нравились. С ней всегда было интересно. В последнее время тетка Фелисия много читала вслух, рассказывала всякие истории о Создателе и о сотворении мира, о пришествии богов и их деяниях, о дарах Богов своим избранным, о храмах, которые объединяют избранных и помогают им приносить пользу людям. Рассказывала о других странах и о том, как живут там люди и нелюди, какие у них порядки, языки и обычаи.
Пока Тось с Мирой старательно сопя, выводили буквы на кусочках бересты или старых клочках бумаги, слабый голос тетки Фелисии раскрывал перед ними большой настоящий мир, такой, какой он есть за пределами Краишевки. Этого для Тося с Мирой никто больше не делал, и уже за одно это Тось был ей благодарен. А еще за то, что она никогда, никогда не заводила тех длинных, противных разговоров, на которые оказались горазды остальные члены их странного семейства. Тося в последнее время эти разговоры достали хуже горькой редьки.
Например, когда Мира бывала у них в доме, его мать обычно усаживала ее рядом с собой и начинала расспрашивать:
— Ну, Мирочка, как у тебя сегодня дела?
Мира послушно отвечала:
— Хорошо, теть Райта!
— А кто тебя сегодня причесывал, мама или бабушка?
— Бабушка.
— А почему?
— Мама заболела.
— Ох ты, горюшко. Что ж она у тебя все время болеет-то?
— Не знаю, теть Райта.
— А бабушка не болеет?
— Нет, бабушка не болеет. Правда, сегодня жаловалась, что внутрях давит, и на маму ругалась дармоедкой и лежебокой, и что нету ей никакой помощи на старости лет. Но это неправда, теть Райта! Я же ей все время помогаю!
Мать гладила ее по голове и жалостливо вздыхала.
— Бедная твоя бабушка, Мирочка! Такое несчастье на старости лет! А папа твой не болеет?
— Нет, — качала русой головкой Мира, — папа не болеет. Он никогда не болеет.
— Хорошо. А что он сегодня утром делал?
— Не знаю. Во дворе был. Говорил, что надо на дальние поля сходить, посмотреть на озимку, вдруг вызрела.
— Хороший у тебя папа. Хозяйственный. Все в руках горит.
Отец, если он в этот момент находился в доме, недовольно сплевывал и уходил во двор.
— И ты тоже вся в папу пошла, Мирочка, — продолжала мать, будто не заметив его ухода. — Все у тебя в ручках спорится. А ну-ка, покажи мне, что ты вчера вечером сделала!
Мира доставала вчерашнее вязание или вышивку и показывала матери. На всякое рукоделие у нее и вправду был талант, это даже Тось понимал. Мать хвалила ее и отпускала их играть.
Тось возносил богам благодарственные молитвы, что все закончилось, но стоило им выйти на улицу, как их вылавливал отец.
— Эй, перепелка, хочешь, лошадку вырежу?
Он всегда звал Миру то перепелкой, то егозой, то кошкой серой с длинным хвостом, то выдумывал еще какое-нибудь прозвище. Тось ревниво отмечал, что ему самому отец никогда не придумывал никаких прозвищ и уж тем более не предлагал вырезать лошадок. А Мира, не подозревая подвоха, радостно соглашалась и вприпрыжку бежала следом за отцом в сарай. Тот будто между прочим расспрашивал ее о здоровье тетки Фелисии, и Тось кипел от злости, слушая из разговор. Когда деревянная лошадка была готова — красивая, как живая, отец был мастер на такие штуки — Тось утаскивал подружку на пруд или еще куда-нибудь, где не было взрослых.
Если же им случалось попасться на глаза Мириным родителям, то доставалось уже самому Тосю. Дядька Сегорий вечно подзывал его к себе, и мерзко улыбаясь, расспрашивал, как у него дела, интересовался, как там мама и не ссорилась ли она с папой. Навязчиво предлагал взять с собой на дальние поля или поучить грамоте. Тось был не такой дурак, чтобы рассказывать ему о ссорах родителей, хотя те ссорились и еще как. Да и учиться грамоте предпочитал у тетки Фелисии, та хотя бы не доставала разговорами. Всего лишь один раз сказала, что Тось похож на отца, и все. Тось тогда посмеялся про себя, потому что этого сходства никто, кроме нее не видел. Его отец был русоволосым, голубоглазым и курносым, а сам Тось уродился чернявым и сероглазым. Глаза, в отличие от отцовских, у него были глубоко посажены, а нос вообще удался непонятно в кого — короткий, прямой, с высокой переносицей и резко очерченный, несмотря на детскую припухлость лица. А если к этому добавить оттопыренные уши и худобу, то картина получалась вообще неприглядная, это Тось и сам уже понимал. Деревенским он не нравился, они этого и не скрывали, и его кто за глаза, а кто и в глаза, называли подменышем, демоненком и Хельфовым отродьем. Разве что нагулянным ублюдком величать не решались — мать Тося имела крутой нрав, решительный характер и тяжелую руку, связываться с ней попросту боялись. Впрочем, Тось не сильно печалился по поводу своей внешней непривлекательности. Главное, что он нравился Мире, а до всех остальных ему и дела не было.
Глава 3.
«… вот уже более десяти лет я живу в Наирне и до сих пор не перестаю удивляться и задаваться вопросом: Род человеческий, что же ты такое? Кто сотворил тебя, выпустив в этот мир на боль и вечные муки? Говорят, что это сделал Создатель, но я уже не знаю, верить тому или нет. Я не хочу думать, что он был так жесток. Даже с животными, бессловесными и неразумными тварями он обошелся куда милосерднее….
Сегодня у меня на руках умерла пациентка. Девочка девяти лет отроду, совсем еще ребенок. Мой дар оказался бессилен ей помочь, я не смог ее исцелить. Горе матери мой язык не в силах описать, а мое сострадание к ним обоим так велико, что я захлебываюсь в нем, как в морских волнах. Люди, бедные, несчастные люди. Вы рождаетесь в муках, через боль и кровь, на короткую мучительную жизнь, в конце которой вас поджидает жестокая и беспощадная смерть. Смертная тьма все время рядом с вами, она внутри вас и снаружи, и нет вам способа укрыться от нее….
Но вы так стремитесь к жизни, что это не может не заслуживать уважения.
Сегодня, после того, как я вернулся домой, судьба решила жестоко подшутить надо мной, приведя ко мне в дом брата моей матери. Я был слишком расстроен потерей пациентки, чтобы думать о хороших манерах, но пришлось. Признаюсь, это далось мне с большим трудом, чем я ожидал. Все эти вежливые фразы и традиционные поклоны вдруг показались такими пустыми и никчемными….. Несомненно, есть в смерти и одно положительное качество — она заставляет ценить настоящую жизнь, жизнь без прикрас, без всей этой глупой красивой шелухи, которой мы, эльфы, так любим украшать ее.
Амилон, по-моему, это почувствовал, и намеками дал понять, что считает, будто жизнь среди людей огрубила и в какой-то степени очеловечила меня. Немного позднее, когда я испытал ощутимые трудности с пониманием одного из самых близких мне по крови существ, я осознал, что он, пожалуй, прав. Я слишком долго жил среди людей и слишком давно не общался с представителями своего народа. Я действительно очеловечился, но эта мысль по какой-то неведомой причине не вызвала у меня ни чувства стыда, ни ощущения позора. Именно сейчас я отчего-то считаю себя больше эльфом, чем когда-либо раньше.
Амилон предложил мне вернуться домой. Разумеется, я отказался. После того, как мой дар развернулся здесь во всю мощь, опять терпеть косые взгляды? Нет.
Тогда из его уст прозвучала завуалированная угроза вернуть меня в Благословенный Мирион силой и устроить брак с одной из дальних родственниц, чтобы удержать меня там навсегда.
Наверное, мне придется в скором времени покинуть Наирн. Жаль, я к нему почти привык. Я не боюсь Амилона, он не посмеет применить ко мне силу, все его угрозы также пусты и никчемны, как наш этикет. Но я не хочу, чтобы мне мешали. Я сегодня понял, что, пожалуй, являюсь единственным эльфом, который так долго прожил среди людей и так хорошо успел их узнать. Я хочу и дальше продолжить изучение, потому что считаю, что это совершенно необходимо мне и моему народу. Ибо, как бы эльфы ни закрывали глаза на правду, считая людей чуть ли не животными, люди таковыми не являются. Они по-своему разумны, обладают выраженными зачатками нравственности и морали, и в меру сил стремятся к свету. Я верю в это, и я это докажу. Я уеду в какой-нибудь университет и проведу там исследования. Мне это совершенно необходимо, ибо это мой прямой долг, как Перворожденного….»
(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)
К двенадцати годам Тось сильно вытянулся вверх, но ничуть не поправился, и стал напоминать журавленка. Мира же напротив, слегка раздалась в плечах и бедрах и заметно окрепла, видно сложением и впрямь пошла в отца. Хотя лицом все же удалась в мать — смугловатая, большеглазая и с носиком-пуговкой. Она по-прежнему оставалась ребенком, не замечая подводных камней в обоих своих семействах. Любила всех без разбора, не оценивая и не вымеряя, насколько тот или иной родственник заслуживает такого отношения. Все так же таскала брошенных и больных котят, щенят и прочую живность. Лечить их у нее получалось все лучше и лучше, к ней даже стали иногда приводить больную скотину, правда такую, какая была уже на последнем издыхании, но Мира все равно была довольна, дневала и ночевала возле очередного кабысдоха, и частенько случалось, что и выхаживала. Тось, как и раньше, не понимал ее увлечения, по-прежнему не видя особой разницы между живым и неживым, но покорно помогал. О своем же увлечении предпочитал вовсе не вспоминать. Иногда очень хотелось взять под контроль хоть кого-нибудь, хоть дохлую муху, но в ушах гремел голос отца: «Давить таких уродов надо!» — и Тось этого не делал.
В осень их общего двенадцатилетия умерла Мирина мама, и на том закончилось их детство.
Знахарку к тетке Фелисии, кстати, муж и свекровь так ни разу и не пригласили, до последнего обвиняя в лени и притворстве. Только за три дня до кончины, когда уже всем стало ясно, что дело плохо, они отправили Миру к соседям, а дядька Сегорий запряг кобылу и поехал в соседнее село. Знахарку он привез, но помочь та уже ничем не могла. Даже не стала ругать непутевую родню за то, что так долго тянули, только плюнула и велела отвезти ее обратно. Мол, ей здесь делать нечего.