Тогда в Оклахоме, утром в тот понедельник, щурясь на солнце, глядя на пустую дорогу влажными глазами, слезящимися от запаха горячего асфальта, мой отец сказал:
– Ты же все знаешь, да? Ну, как быть с девчонкой?
Он сказал:
– Ты же знаешь, как предохраняться?
Я сказал, что все знаю. Я знаю.
И он спросил:
– А ты это делал?
Что именно? – уточнил я. Надевал презерватив? Или был с девушкой?
И он рассмеялся, хлопнул себя по бедру, выбив облачко пыли из джинсов, и сказал:
– А зачем еще надевают резинку, если не для того, чтобы быть с девчонкой?
Оклахома раскинулась вокруг нас – мир, распростертый по всем направлениям от того места, где мы стояли на гравиевой обочине шоссе, только мы с ним вдвоем, он и я, и я сказал своему отцу, что никогда не встречу ту самую единственную девчонку. Которая на всю жизнь.
А он сказал:
– Не надо так говорить. – По-прежнему щурясь на горизонт, он сказал: – Просто не надо робеть, надо быть посмелее.
Этот черный фломастер, говорит девочка-ассистентка, он как временная татуировка. Вообще не смывается. То есть когда-то он смоется. Только на это уйдет целая жизнь одного куска мыла.
Вставляя фломастер обратно в держатель в верхней части планшета, она говорит:
– Надеюсь, у вас в гардеробе хватает рубашек с длинным рукавом.
Камни и солнце. Автобуса что-то не видно. Вся моя одежда, которая есть, лежит в чемодане. Мне надо было заткнуться. Или сменить тему. Например, заговорить о прогнозе погоды или о ценах на бушель озимой пшеницы. Мы могли бы скоротать время за разговором о миссис Уэллтон, начальнице почты, и о ее слизистом колите. Или поговорить о достоинствах и недостатках новых тракторов «Месси» в сравнении с «Джоном Диром», или вспомнить о том, каким дождливым и холодным выдалось прошлое лето, и тогда нам обоим было бы проще – и теперь мы бы были гораздо счастливее, оба.
Этот автобус, он по-прежнему где-то за горизонтом.
И знаете что? Я сам все испортил. В те последние десять минут перед тем, как уехать из дома, я сказал папе, что я – оклагомо.
Гомо из Оклахомы.
Беседуя с девочкой-ассистенткой, я глотаю еще одну таблетку. Пот течет у меня по лицу. Струи пота стекают со лба на брови. От висков – по щекам. Капельки пота собираются на мочках ушей. Срываются, падают на пол, ложатся темными пятнышками мне под ноги. Кожа на шее горит.
Ассистентка говорит:
– Может быть, вы прекратите глотать таблетки?
Она говорит:
– А то вид у вас нездоровый.
Я говорю ей, что я здоров и ничем не болею.
Автобуса по-прежнему нет как нет, и мой отец говорит:
– Это просто недоразумение. Ты не тот, за кого ты себя принимаешь.
Он сплюнул в пыль, на пыльный гравий на обочине шоссе, и сказал:
– Это все из-за того, что кто-то сделал с тобой нехорошую вещь, когда ты был маленьким.
Кто-то трахнул меня в попу.
И я спрашиваю его: Кто?
– Зачем тебе знать имена? – говорит мой отец. – Ты, главное, знай, что от природы ты не такой.
Я просил: Кто меня трахнул?
Но отец лишь покачал головой.
И я сказал ему, значит, это неправда. Он это выдумал. В надежде, что я изменюсь. Он выдумал эту историю, чтобы сбить меня с толку. Придумал причину, почему мне нельзя просто быть тем, кто я есть – и быть этим довольным. В нашей округе нет растлителей малолетних. Нет и не было никогда.
Но отец покачал головой и сказал:
– Это не выдумка.
Он сказал:
– И мне жаль, что не выдумка.
Автобуса по-прежнему не видно.
– Расслабься, чувак, – говорит голос.
В этой комнате, здесь и сейчас, Бранч Бакарди говорит:
– Даже если ты склеишь ласты, доведешь себя до сердечного приступа или инсульта, тебя просто положат на спину, и Касси оседлает твой мертвый окоченевший дрын в положении сидя верхом на партнере.
Он отходит от нас и говорит на ходу:
– Сегодня у нас лотерея, а что же еще?
Снимая белые хлопья со свитера ассистентки, я говорю, что, как бы кошмарно это ни звучало, но, вполне вероятно, я позволил, чтобы больше пятидесяти незнакомых парней трахнули меня в задницу, лишь для того, чтобы доказать, что отец был неправ… Это мой самый главный страх в жизни: что я подставил свой зад этим парням, которых хватило бы, чтобы составить пять бейсбольных команд, лишь бы доказать себе, что мой отец – не извращенец.
В ту секунду, в тот удар сердца, когда на горизонте показался автобус, отец сказал:
– Ты должен мне верить.
Я говорю, что он врет. У меня подгибаются колени, так что я могу взяться за ручку моего чемодана, даже не наклоняясь. Но мне все-таки удается устоять на ногах. Мои губы произносят слова. Они говорят, что он врет, чтобы я оставался натуралом.
С каждым словом автобус все ближе.
Отец говорит:
– Ты мне поверишь, если я скажу, кто это сделал?
Кто меня трахнул, когда я был маленьким.
Моя рука, в которой зажат билет, дрожит.
Автобус уже подъезжает. Последние секунды того последнего разговора с отцом в Оклахоме подходят к концу, и отец говорит:
– Это был я.
Это он меня трахнул.
Беседуя с девочкой-ассистенткой, снимая белые хлопья с ее черного свитера, я случайно кладу в рот чешуйку перхоти вместо таблетки. Мертвая кожа, жесткая от жира или воска. Я выплевываю ее.
На телеэкранах, подвешенных под потолком, Касси Райт разрывает свое научно-фантастическое монашеское одеяние на длинные полосы и плетет из них веревку, вплетая в нее пастельно-розовые и желтые бюстгальтеры и трусики «танга» – чтобы сбежать через окно.
Я спрашиваю у ассистентки, можно я сниму перхоть с ее волос?
Она пожимает плечами и говорит:
– Только там, где видно…
Там, в Оклахоме, междугородний автобус уже подъезжает к нам с папой, к тому месту, где мы стоим – в самом центре нашего плоского штата, – и отец говорит:
– Это было всего один раз, сынок.
Он говорит:
– И не надо, чтобы чья-то чужая ошибка навсегда испортила тебе жизнь.
Автобус тормозит. Дверь открывается. Одна, две, три ступеньки. Мои ноги заходят в автобус. Рука протягивает водителю билет. Мои губы произносят:
– Лос-Анджелес.
Мой отец, там, внизу, кричит:
– Пиши, ты обещал.
Он кричит:
– Ты ни в чем не виноват, и не надо себя наказывать.
Мои уши все это слышат.
Девочка-ассистентка наблюдает за Бранчем Бакарди, следит за ним взглядом. Она отводит глаза лишь тогда, когда он оборачивается в ее сторону.
Она говорит:
– Да, родители, они такие. Поимеют тебя на раз…
Там, в Оклахоме, уже в автобусе, мои ноги ведут меня по проходу, в самый конец салона. Моя задница усаживает меня на сиденье.
С тех пор у моей бедной задницы было немало свершений.
Моя задница – кинозвезда.
Только знаете что? Я ни разу не написал домой.
20. Шейла
В 1944 году, снимаясь в фильме «Кисмет», Марлен Дитрих делала себе искусственный загар на ногах с помощью медной краски. Краски медного цвета на основе свинца. Свинец впитывался через кожу. В итоге у Дитрих случилось сильнейшее отравление. Мисс Райт рассказывает мне все это, пока я помешиваю растопленный на водяной бане воск.
Мисс Райт снимает футболку, джинсы и трусики. Голая, она наклоняется и расстилает на кухонном столе большое банное полотенце. В ее двухкомнатной квартире голые стены испещрены дырками от гвоздей. Мебели практически нет. Есть только грязный, когда-то белый раскладной диван. Два кухонных стула из гнутых хромированных железок и такой же хромированный стол. Мисс Райт раскладывает на столе второе и третье полотенца. Потом – четвертое. Делает толстую подстилку из полотенец.
В кухонных шкафах – пустота. В холодильнике, может быть, и найдется какая-то еда, завернутая в фольгу. Блюда навынос из греческого ресторанчика на первом этаже. В ванной, на бачке унитаза – последний рулон туалетной бумаги.
Присаживаясь голой задницей на краешек кухонного стола, мисс Райт рассказывает о том, что актриса Люсиль Болл категорически не признавала пластических операций. Никаких хирургических подтяжек лица для Люси. Вместо этого она отрастила волосы на висках. Густые длинные пряди, закрывавшие уши. И перед тем как появиться на публике, на телевидении или в кино, Люси накручивала эти длинные пряди на деревянные зубочистки. Потом надевала парик на макушку и подтягивала зубочистки назад и вверх, так что они, в свою очередь, туго натягивали дряблую кожу у нее на щеках. Потом Люси втыкала зубочистки в парик, а поверх всего этого надевала еще один парик – пышный рыжий парик с начесом. После определенного возраста, каждый раз, когда Люсиль Болл снималась на телевидении, смеялась, шутила и веселила публику, улыбалась и выглядела потрясающе для своих лет, эта женщина терпела невероятную боль.
Подлинный факт, если верить мисс Райт.
Кивая на картонные коробки, составленные в гостиной, на коробки, на которых написано «Благотворительность» или «На выброс», я спрашиваю, не собирается ли она в путешествие.
Мисс Райт поудобнее усаживается на полотенцах. Потом поворачивается, так чтобы забраться на стол с ногами. Держится обеими руками за край стола, чтобы не смять полотенца. Ложится на спину, опираясь на локти. Ставит ноги на краешек стола. Она полностью голая. Ноги согнуты в коленях и расставлены широко-широко, как лапы лягушки.
Она говорит:
– Куда в путешествие?
Мисс Райт раздвигает ногтями волосы у себя на лобке, находит кудрявый седой волосок, выдирает его и бросает на пол. Она говорит:
– Не будем жеманиться, да?
Она говорит, что актриса Барбара Стэнвик мазала лицо клеем ПВА «Элмерс». Точно так же, как в младших классах мы сами мазали этим клеем ладони. Молочная кислота помогает отшелушивать мертвые клетки, а когда ты сдираешь засохшую маску из клея, у тебя очищаются поры и заодно вырываются единичные случайные волоски.
Мисс Райт говорит, что кинозвезда Таллула Бэнкхед собирала яичную скорлупу, молола ее в «грубый» крупный порошок и пила вместе с водой. Кусочки перемолотой скорлупы царапали и раздражали ей горло, в результате чего ее голос стал хриплым и сексуальным. Говорят, Лорин Бэколл делала то же самое.