Он поворачивает мою руку ладонью вверх и говорит:
— Ты можешь работать, как проклятый, можешь стать самым умным и вообще распрекрасным, но никто не забудет о том, что однажды ты совершил ошибку. — Он кладет мне на ладонь голубую таблетку и говорит: — Один неверный шаг — и все, считай, ты покойник. Потому что жизнь кончена.
Мистер Бакарди смотрит на таблетку внутри маминого медальона.
— Так что вот… хорошо бы, чтобы кто-то сегодня умер, — говорит Дэн Баньян, — иначе мне остается одна дорога. Назад в Оклахому.
И он складывает мои пальцы в кулак — с голубой таблеткой, зажатой внутри.
19Мистер 137
Когда я в последний раз видел Оклахому, я искренне верил, что вижу ее именно что в последний раз. Представьте себе огромное синее небо, которое смыкается с грязью, повсюду вокруг. Камни и грязь тянутся до горизонта — во всех направлениях, куда ни глянь. Камни, грязь и еще это солнце, которое всегда в зените. Полуденный гудок, ревущий на каланче добровольческой пожарной части. Камни, грязь и мой добрый, бесхитростный, добродушный отец, который пошел проводить меня на остановку, где мне предстояло сесть на междугородний автобус и уехать в большой город, полный скверны и разнообразных соблазнов.
Беседуя с девочкой-ассистенткой, я говорю, если бы штат Оклахома был таким же, как в мюзикле с одноименным названием, я бы, наверное, остался там и никуда не уехал. Ковбои, отбивающие чечетку на площадках железнодорожных вагонов. Глория Грэм. Колоритные цыгане. Феерические танцевальные номера в постановке Марты Грэхем.
Я тяну руку и двумя пальцами снимаю особенно крупную чешуйку перхоти с плеча черного свитера ассистентки. На ощупь — 50 процентов акрила, 50 процентов хлопка. Рукава реглан, высокий воротник под горло. Свитер связан резинкой. Весь в затяжках и петлях. Совершенно кошмарный.
Я щелкаю ногтями и отбрасываю белую чешуйку.
На мистере Тото, рядом с поддельным автографом Глории Грэм, написано: «Разве можно тебе отказать?!»
Наблюдая за белой чешуйкой, как она летит и исчезает в дрожащем мерцании телеэкранов, ассистентка говорит:
— Я пользуюсь ее шампунем… — Она кивает на экран над нами, где Касси Райт оказалась в ловушке тоталитарного научно-фантастического будущего. По сценарию она осталась единственной секс-бомбой на всю страну. Все остальные погибли из-за войны и утечки токсичных отходов. Касси — последняя уцелевшая «горячая штучка», в связи с чем ее принуждают ходить в микроскопических трусиках «танга», поддерживающем бюстгальтере и туфлях на высоченных шпильках, и давать каждому, кто захочет, и отсасывать у всех мужиков в правительстве этого фашистского, псевдорелигиозного, теократического государства, где все построено на ветхозаветных законах. Фильм называется «История секс-служанки».
Классика социального порно.
— Собственно, я так и устроилась на эту работу, — говорит ассистентка. — В нашу первую встречу с мисс Райт, она почувствовала его запах от моих волос и поняла, что я пользуюсь ее шампунем. Я говорю:
— И я тоже, — и провожу рукой по волосам, которые зачесаны так, чтобы скрыть залысины.
— Я уже догадалась, — говорит ассистентка и хмурится. — Либо шампунь, либо химиотерапия, либо вы чем-то серьезно больны, чем-то очень нехорошим.
Нет, говорю. Просто шампунь. А она говорит:
— Вы ошиблись.
Я говорю, ну, хорошо, ладно, через мой бедный зад прошла целая армия посторонних парней — сто лет назад, в каком-то дурацком гэнг-бэнге, о котором давно все забыли, — но у меня нет никаких нехороших болезней. Где-то там, среди бумаг на ее планшете, должна быть моя справка от венеролога.
— Нет, — говорит ассистентка. Она читает надписи и имена на белых холщовых боках мистера Тото и говорит: — Не Марта Грэхем, а Агнесс де Милль.
Я написал ее автограф на мистере Тото с одной буквой «Л». «Агнесс де Миль». Серьезный прокол.
Ничего, говорю. Это не страшно. Я столько раз ошибался в жизни. Почти во всем.
Уж поверьте мне на слово, я не стал выдавать всю историю о себе, о моем добром папочке и о прекрасной, прекрасной Оклахоме, что раскинулась под синим небом без конца и без края. Нет, спросить-то, конечно, можно, но я сберегу эту историю для Чарли Роуза. Для Барбары Уолтерз. Для Ларри Кинга или Опры Уинфри. Если кто-то и станет производить публичное вскрытие моих наиболее интимных органов, то это будут лишь общепризнанные боги ток-шоу.
Там, на остановке, пока мы ждали автобуса, папа все повторял, чтобы я обязательно им написал. Сразу, как только я обустроюсь в Калифорнии, я должен прислать им с матерью открытку и сообщить свой адрес, чтобы они знали, куда пересылать мою почту. Он просил, чтобы я позвонил. Пусть даже за счет вызываемого абонента, если не будет другой возможности. Сразу, как только я доберусь до Лос-Анджелеса. Чтобы мама не волновалась.
Отцы. Матери. С их любовью, вниманием и заботой. Хрен дождешься от них понимания и сочувствия. Поимеют тебя на раз.
Девочка-ассистентка стоит неподвижно. Она расправила плечи, чтобы я смог стряхнуть с ее свитера белые хлопья перхоти. В ее глазах пляшут крошечные отражения Касси Райт. Как последняя секс-бомба в научно-фантастическом будущем, Касси — ради ее собственной безопасности — вынуждена выходить на улицу в широком длинном плаще и широкополой шляпе. Почти монашеское одеяние, только красное.
Чей-то голос говорит:
— Проследи, чтобы он надел презерватив, Шейла. Мужской голос.
Бранч Бакарди подходит к нам. Стоит, втянув живот, но дряблые складки кожи все равно нависают над резинкой его красных боксерских шортов.
Шейла не произносит ни слова. Даже не смотрит в его сторону.
Бакарди показывает на меня большим пальцем и говорит:
— Девочка, ты не к тому обратилась.
Бакарди стоит, скрестив руки на своей бритой груди. Он улыбается, проводит языком по верхним зубам, подмигивает и говорит:
— Но если хочешь, чтобы тебе заделали ребеночка, тогда я — твой мужчина.
Она вздрагивает под своим черным кошмарным наполовину синтетическим свитером. Передергивает плечами, закрывает глаза и говорит:
— Насильник.
Тогда, в Оклахоме, выпускной у нас в школе был вечером в субботу, а я уезжал в понедельник утром. Вот я иду по футбольному полю, в своей черной шапочке и мантии, и школьный инспектор Фрэнк Рейнольде вручает мне диплом, а уже в следующее мгновение я стою с чемоданом на автобусной остановке. Чемодан — это подарок на окончание школы. Мы с отцом, щурясь, глядим на дорогу. Высматривая автобус, отец говорит:
— И если встретишь хорошую девушку, обязательно напиши. Ну, ту самую единственную, которая на всю жизнь.
Спустя две-три чешуйки перхоти после того, как Бакарди отходит от нас, девочка-ассистентка говорит:
— Он пытался заставить ее сделать аборт. Говорил, что возьмет на себя все расходы. Говорил, что ребенок испортит ей грудь, и на этом ее карьера в кино благополучно закончится.
Ассистентка говорит, что ей надо забрать пакеты с одеждой тех троих парней, которые поднялись на съемочную площадку — туда, к Касси Райт. Ей надо отдать им одежду и обувь.
На другом конце комнаты молоденький актер задумчиво разглядывает таблетку у себя на ладони.
Я спрашиваю в шутку, почему те, кто поднялся на съемочную площадку, не выходят назад? Это что, некий массовый сиафф в стиле черной вдовы? Там у них есть специальный человек, который умерщвляет всех актеров-мужчин сразу после того, как они кончают?
Это я так шучу.
Но ассистентка молчит и внимательно смотрит на меня. Смотрит долго, я успеваю снять одну, две, три чешуйки перхоти. Я беру их кончиками пальцев и отбрасываю щелчком ногтя. Четыре чешуйки, пять, шесть. А потом она говорит:
— Да. На самом деле это такой очень хитрый, коварный план по похищению ношеной мужской одежды…
Снимая с черного свитера белые хлопья, я спрашиваю у нее, почему нельзя взять одного и того же актера и снять его несколько раз, написав у него на руке новый номер? Можно же снять крупным планом только его руку, каждый раз с другим номером. И тогда молодой человек, номер 72, сможет спокойно уйти. И судьба проекта не будет зависеть от настроения собравшихся здесь парней. И не придется никого удерживать и уговаривать. И заморачиваться на то, чтобы все были довольны и счастливы.
Одной рукой ассистентка прижимает к животу нижний край планшета, а другой снимает с держателя черный фломастер. Машет им у себя перед носом и говорит:
— Несмываемые чернила.
Тогда в Оклахоме, утром в тот понедельник, щурясь на солнце, глядя на пустую дорогу влажными глазами, слезящимися от запаха горячего асфальта, мой отец сказал:
— Ты же все знаешь, да? Ну, как быть с девчонкой? Он сказал:
— Ты же знаешь, как предохраняться? Я сказал, что все знаю. Я знаю.
И он спросил:
— А ты это делал?
Что именно? — уточнил я. Надевал презерватив? Или был с девушкой?
И он рассмеялся, хлопнул себя по бедру, выбив облачко пыли из джинсов, и сказал:
— А зачем еще надевают резинку, если не для того, чтобы быть с девчонкой?
Оклахома раскинулась вокруг нас — мир, распростертый по всем направлениям от того места, где мы стояли на гравиевой обочине шоссе, только мы с ним вдвоем, он и я, и я сказал своему отцу, что никогда не встречу ту самую единственную девчонку. Которая на всю жизнь.
А он сказал:
— Не надо так говорить. — По-прежнему щурясь на горизонт, он сказал: — Просто не надо робеть, надо быть посмелее.
Этот черный фломастер, говорит девочка-ассистентка, он как временная татуировка. Вообще не смывается. То есть когда-то он смоется. Только на это уйдет целая жизнь одного куска мыла.
Вставляя фломастер обратно в держатель в верхней части планшета, она говорит:
— Надеюсь, у вас в гардеробе хватает рубашек с длинным рукавом.
Камни и солнце. Автобуса что-то не видно. Вся моя одежда, которая есть, лежит в чемодане. Мне надо было заткнуться. Или сменить тему. Например, заговорить о прогнозе погоды или о ценах на бушель озимой пшеницы. Мы могли бы скоротать время за разговором о миссис Уэллтон, начальнице почты, и о ее слизистом колите. Или поговорить о достоинствах и недостатках новых тракторов «Месси» в сравнении с «Джоном Диром», или вспомнить о том, каким дождливым и холодным выдалось прошлое лето, и тогда нам обоим было бы проще — и теперь мы бы были гораздо счастливее, оба.