— Да пошли вы к черту! Кто вы в самом деле? Между прочим, Андрей Городецкий звучит еще более фальшиво, чем Арри Хьюз.
— Я русский, мисс Анна.
— Русский? — удивленно рассмеялась она. — Час от часу не легче. А что вы здесь делаете?
— Я здесь недавно. С декабря. Приглашен работать моим старым знакомым. Имя его едва ли вам что-нибудь скажет — Лоуренс Монд.
— Оно действительно ничего мне не говорит. И что же? Он выписал вас из Москвы?
— Из Бостона.
— А там вы что делали?
— Работал.
— А что вам не сиделось в России?
— Кое-кому я там очень мешал.
— А зачем вы все это мне говорите?
— Я хочу, чтобы вы были со мной столь же откровенны.
— Ради чего? Ради ваших прекрасных глаз? Или вы хотите сказать, что Анна Элмс интересует вас сама по себе?
— Да, и не только потому, что она чертовски хороша.
— Городецкий, от вас действительно можно сойти с ума.
— А почему бы и нет?
Глава девятаяТень Кадзимо Митаси
Чем внимательней вчитывался Лоуренс Монд в материалы, связанные с убийствами в Бэдфул-каунти, тем чаще мысль его возвращалась в окрестности Бостона, в шале «Сноуболл». Второе крупное дело, которым суждено было заняться его агентству, и опять — множество странностей, несопоставимых деталей, а то и попросту откровенно нелепых фактов, уходящих за грани логики. То — заокеанское — дело Кирхгофа, под условным названием «Тройной трамплин», втиснутое в пыльную теперь уже папку, как прекрасно понимал и он сам, и его самоотверженные помощники, к сожалению, так и осталось незавершенным. Но если там, в Бостоне, ничего уже от него, Лоуренса, не зависело, то здесь все было в его руках: официальная и неофициальная информация, лаборатории, эксперты, собственные сотрудники и, разумеется, шеф полиции Доулинг — как надежное прикрытие в любых ситуациях, когда действовать приходится не то чтобы пунктуально и строго, с точки зрения закона, но, скорее, стремительно, без осечек.
Все чаще Лоуренс Монд ловил себя на том, что сравнивает эти две достаточно одиозные личности, отклоняющиеся от нормы, будто стрелка испортившегося прибора, — Пауля Кирхгофа и Жана Бертье. Интуиция подсказывала ему, что чем-то они неуловимо связаны. Как всегда в таких чрезвычайных ситуациях, хотелось взять лист бумаги и последовательно — «а», «б», «в» и так далее — уложить все данные в логическую схему. Что-то мешало ему сделать это. И, честно говоря, он знал, что: навязчивое желание добраться до истины, сопоставляя несопоставимое.
Так продолжалось до той поры, пока Мари, пунктуально выполняющая наказ отца — с помощью компьютера анализировать все новые данные, не положила ему на стол последний краткий отчет Городецкого о таксисте, совершавшем ночные рейсы на Рейн-стрит, 16, о визите Андрея в «Найт-гарден» и, конечно, об Анне Элмс.
Именно этот отчет постепенно направил мысль Монда не просто к некоему туманному миражу произвольных почти догадок, но уже к довольно конкретной и почти физически ощутимой цели.
В тот же вечер, убрав все бумаги в сейф, сунув в карман пачку фотографий Бертье и Кирхгофа, переодевшись в тяжелый махровый халат, он прошел в библиотеку, уединение в которой вошло у него уже в привычку — особенно в те моменты, когда требовалось либо просто скорректировать планы работы группы, либо даже круто изменить весь путь поиска.
И вот он сидит в кресле перед библиотечным столом, ноги чувствуют податливую ворсистую мягкость ковра, включена настольная лампа, фотографии веером рассыпаны перед ним. Но сам он откинулся в кресле, глаза прикрыты; он помнит все, что следует помнить и о Бертье, и о Кирхгофе; он пытается представить их сидящими здесь же, в библиотеке, по другую сторону стола…
Монду кажется, что он достаточно ясно видит их, хотя Жан Бертье знаком ему только по фотографиям…
Оба молоды, великолепно вылеплены природой и тренировками, блондин-австриец и брюнет-француз, прекрасная пара для какого-нибудь откровенно коммерческого боевика. Феноменальный прыгун с трамплина и не менее феноменальный снайпер. На счету того и другого по два убийства.
Сходство этим не исчерпывается. Оба смотрят в нацеленный на них объектив доверчиво, простецки, почти по-детски улыбаясь. Разве так улыбаются убийцы?.. И эта маниакальная привязанность. Одного — к идее тройного трамплина, другого — к видеотеке, сужающей чуть ли не всю вселенную до стандартных размеров обычной мишени тира. И вот один из них с фантастической тщательностью разрабатывает десятки вариантов тройного трамплина, а второй с монотонным однообразием сотни раз выводит одно и то же: «Снайпер должен стрелять… снайпер должен стрелять…»
И вдруг — моментальный взрыв, раскрепощение невиданного по силе энергетического потенциала, позволяющего одному руками вырвать оконную решетку, другому — распахнуть и закрыть за собой ворота, что не под силу сделать ни двоим, ни троим достаточно крепким мужчинам…
Монд усмехается. Ему кажется, что и сам он ищет сходство между ними прямо-таки с маниакальным упорством.
Есть, конечно же, и различие. И прежде всего — черт возьми! — Атлантический океан, разделяющий убийц. Хорошо бы увидеть, чем занят сейчас Чарлз Маккью… Он ведь тоже не менее мучительно должен сейчас там, в Бостоне, искать однозначные по точности ответы на ряд вопросов, что перед самым отъездом Чарлза поставил перед ним Андрей. И хотя ответы еще не получены, все же ясно одно: там, в шале «Сноуболл», — заказное убийство, совершенное уникальным киллером, для которого склоны гор, распадки и пропасти не помеха, а скорее до абсурда привычный и легкий путь, ну а тут…
Лоуренс Монд вновь откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза ладонью. Тысячу раз прав Доулинг, отославший в министерство отчет о деле с курьерской скоростью. Мертвых не поднимешь, а развязанные руки могут действовать теперь уверенней, чем при сложном разминировании любой сверхсекретной мины. Ибо Доулинг первый понял, что проделать спонтанно то, что проделал маньяк Бертье, невозможно, если нет за спиной надежных, направляющих и пока неизвестных сил. Внешняя сторона событий — одно, а вот, скажем, изнанка, изнанка… Весь образ жизни Бертье: безвылазное сидение дома, профессиональные тренировки, сменяющиеся бесконечным лежанием перед «Панасоником» на диване, — и вдруг… Нет, не вдруг. Надо было точно знать привычки Бэдфула-младшего, выбрать позицию для стрельбы, просидеть несколько ночных часов перед крохотным чердачным окошком… «Вдруг», скорее, касалось самоубийства Бертье, во многом необъяснимого. Молодец Хьюз! Как он быстро вцепился в Доулинга, сразу ощутив, что официальная версия — не более чем муляж, за которым суть подлинника теряется, как за густым туманом. Лишь Мари удалось убедить Хьюза в том, чего он сначала или не понимал, или не хотел понять: ведь на Доулинга сразу свалилось все — та же пресса, общественность, перепуганные чиновники… «Бэдфул есть Бэдфул», — кто только не повторял эту фразу! Ссылка на маньяка, пусть даже и ревнивого, никого не удовлетворяла. Всем подай результат расследования, в том числе и министру внутренних дел, поскольку Элтон Бэдфул не просто супермиллионер, но и историческая достопримечательность, магнат, имя которого носит замок, графство и прочее…
Монда тянет опять к сравнениям. Там убивают жену магната, здесь — сына. Но там наследник не желает, чтобы часть состояния уплыла в руки не столько веселой, сколько распутной мачехи, а здесь, в Бэдфул-каунти, убит единственный наследник старинного рода, не успевший никому причинить никакого зла с момента возвращения своего из университета в Беркли. И какие же силы должны были включиться в действие, чтобы и граф Бэдфул, и добропорядочные граждане всей округи, и полиция, и, наконец, сам Закон поверили в прозаический и такой житейский мотив убийства!
Туман…
Но недаром же всем, кто включился в расследование, почти сразу стало понятно, что убийство из ревности — это не просто мотив. В данном случае это мотив, обдуманно поставленный как капкан на ведущей к какому-то неведомому финалу тропинке смысла.
Кем поставлен капкан и к какому финалу ведет тропинка?
Неожиданно Монд поймал себя на том, что лежащий перед ним лист бумаги исписан одним повторяющимся словом: «туман, туман, туман…».
Монд по внутренней связи вызвал в библиотеку Мари.
— Хорошо, отец, — сказала она. — Я буду у тебя через пять минут.
Они долго обсуждали в тот вечер дела агентства, говорили то о Хьюзе и о том, как сложится жизнь Мари, когда она выйдет замуж, то о новых возможных версиях, вырастающих из дела Бертье все так же непредсказуемо и почти спонтанно, как в первый день. Мари чувствовала нутром, что у Лоу есть какая-то разработка или просто догадка на этот счет — что-то новое — и что это новое именно в разговоре с ней, как всегда, проходит обязательный свой первый этап шлифовки.
Наконец она заметила на столе тот самый листочек, чуть сдвинутый Мондом в сторону, прочитала слово «туман», несколько раз повторенное твердой рукой отца, и невольно рассмеялась — тем грудным, добродушным и теплым смехом, от которого душу Монда всякий раз охватывало ощущение того, что все-таки жизнь не прошла бесследно.
— Туман, туман, туман, — повторила она уже вслух и опять рассмеялась. — Это что же, отец, — новый вариант снайпера, который должен стрелять? Ты у меня, Лоу, случайно не заболел?
— Вот-вот, — сказал Монд с показной обидой. — Смеешься! А у меня…
— А у тебя туман, — перебила Мари со все еще не погасшей разоружающе-хитрой своей улыбкой. — И что это, кстати, за пасьянс на столе — из бубновых и трефовых преступников, а?
Лоуренс сделался вмиг серьезным.
— Понимаешь, Мари, — задумчиво проговорил он, — мне бы надо думать о Жане Бертье, а я думаю о Пауле Кирхгофе.
— Ну, допустим, Бертье мы с тобой обсудили. А в связи с чем — о Кирхгофе?
— У меня такое впечатление, что оба они вылетели из одного гнезда.
— Из одного сумасшедшего дома, хотел ты сказать?
— Можно и так.